Ссылки для упрощенного доступа

"Есть вещи, о которых молчат"


Дядя Вилли, герой фильма "Звуки молчания"
Дядя Вилли, герой фильма "Звуки молчания"

Героем фильма "Звуки молчания" стал узник нацистского лагеря, не желавший вспоминать прошлое

На VIII международном правозащитном ЛГБТ-кинофестивале "Бок о Бок", прошедшем в Петербурге в конце ноября, был представлен документальный фильм "Звуки молчания".

Фильм немецкого режиссера-документалиста, исследователя кино и социального антрополога Клауса Станьека рассказывает о судьбе родного дяди режиссера, в течение 8 лет бывшего узником нацистских концлагерей.

пожалуйста, подождите

No media source currently available

0:00 0:18:50 0:00
Скачать медиафайл

Так получилось, что в детстве Клаус Станьек воспринимал своего дядю Вилли как второго отца, но только через много лет, уже будучи взрослым, он узнал, что родной ему человек чудом выжил в концлагере. Ни мать, ни другие родственники ничего об этом не говорили. Собственно, фильм как раз об этом – о сознательной и подсознательной амнезии, нежелании не только вспоминать страшное прошлое, но и изменять свой взгляд на него. Люди все знают, но хранят молчание, и только настойчивость режиссера мало-помалу начинает извлекать из этого молчания звуки. Автор фильма ищет правду о том, как и за что его дядя попал в концлагерь, и о том, как ему удалось выжить в Дахау и Маутхаузене. Во время своих поисков режиссер обнаруживает, во-первых, что дядя Вилли – гомосексуал, а во-вторых, что это обстоятельство только затрудняет работу, поскольку эта тема является запретной – так же, как и обсуждение нацистского прошлого. Перед ним встает как бы двойная стена молчания.

– Клаус, почему вы решили снять этот фильм?

– Мне никто его не заказывал. Это была работа, которая медленно-медленно совершалась во мне много лет. И я очень долго думал – нет, никаких фильмов, все это слишком частное, слишком личное, это принадлежит моей семье, и я не хочу этого показывать. Когда мне было 45 лет, я обнаружил, что мой дядя прожил 8 лет в концлагерях. Это был просто шок. И второй шок состоял в том, что я столько лет ничего не знал об этом, что моя семья не хотела говорить об этом, и он сам, когда я его спросил, тоже отказался говорить. Мой отец был врачом, мать в то время – домохозяйкой, еще у меня была старшая сестра, потом она умерла. Наша жизнь была вполне благополучной. Я родился после войны и понятия не имел, как тяжело пришлось моей семье в предвоенные и военные годы. В детстве я не помню разговоров на эту тему, но я чувствовал, что есть вещи, о которых молчат. Была нормальная семейная жизнь, были племянники, тети, дяди. И только много позже, в 1968 году, когда возникло студенческое движение, моя сестра, активистка левого движения, стала много говорить о нацистах и концлагерях с моими родителями. Но мы не знали, что наш дядя, очень близкий нам человек, живший вместе с нами, был в лагере. Это был шок.

– А какого рода были эти разговоры в вашей семье?

– Ну, это как в поздние 60-е и 70-е годы, когда у нас, молодых студентов, были очень простые представления о времени нацизма. Для нас это была некая абстракция – вот здесь был нацизм, мы связывали его только с его лидерами – Геббельсом, Гиммлером и не представляли, что нацизм был везде вокруг нас, что абсолютное большинство немцев участвовало в этом движении. Нам это не приходило в голову. Еще для меня стало открытием, что Геббельс, главный пропагандист нацизма, сделал карьеру в моем родном городе Вуппертале. То есть уже гораздо позже я понял – вот оно что, значит, мой город был весь заражен нацизмом! И в печати об этом ничего не было в 60-е, 70-е, 80-е годы. Это открылось гораздо позже.

– А вы сами в те годы никогда не просили ваших родных вспомнить что-нибудь?

– Нет, на этом лежало табу, поэтому я не задавал таких вопросов. Когда мне было 17–18 лет, в моей семье любили простые смешные анекдоты о частной жизни и избегали всякой политики. Помню, я иногда спрашивал своих родных о таких людях, как, скажем, Риббентроп, но меня заставляли замолчать. Потом я изучал психологию, антропологию – может, поэтому у меня постепенно возникла мысль сделать об этом фильм. Я покинул семью, уехал на долгие годы, занялся тем, чего от меня не ожидали, эмигрировал в Канаду, учился в разных местах. Но когда у нас случались семейные сборы, я пытался задавать вопросы более прямо. Дяде Вилли было 90 лет, когда я услышал, что он провел 8 лет в концлагере и выжил там. Я был потрясен, но понадобились годы, чтобы я задумался о том, что за этим стоит. Почему они не говорят о лагере? И почему не говорили об этом столько лет? Первое, что мне пришло в голову, – что дядя просто не выдержит воспоминаний об этом, что это ему тяжело – и я не спрашивал ни о чем. Но в этом же году я решил устроить с ним поездку на целый день, и тогда я все же спросил его о лагере. Он отвечал совсем коротко, односложно, а когда я сказал, что хочу сделать об этом фильм, ответил категорическим отказом: "Только после моей смерти".

Клаус Станьек
Клаус Станьек

– Вот вы рассказываете – и я как будто смотрю в зеркало, все это очень похоже на наш российский опыт.

Неимущие люди готовы вернуться к так называемому герою, сильному лидеру

– Тут есть еще один нюанс – если в семье у людей одинаковые взгляды на политику, тогда все проще, а если разные, что случается нередко, тогда все сложнее. Моя мама сделала карьеру при нацистах, я никогда не знал этого раньше. И в то же время, ее брат находился в концлагере. И потом она должна была заботиться о нем – это большой конфликт. Это одна из причин, почему она не хотела говорить. Когда я закончил этот фильм, я не знал, какое он будет производить впечатление. Ведь я его сделал только потому, что это было нужно мне самому. И когда его стали показывать в Германии, я заметил, что очень многие люди оказались чрезвычайно тронуты. Я не ожидал этого, я пытался понять, в чем дело, и очень часто люди подходили ко мне после показов и говорили, что не могли сдержать слез, что в их семьях было то же самое – и так далее. Очень многие так реагировали не только из сочувствия моему дяде, но потому, что фильм напоминал им об их собственных семьях. Болезненные воспоминания – очень стойкие в семейном духе и сознании. Очевидно, поэтому фильм получил большой прокат в Германии.

– Меня в вашем фильме едва ли не больше всего поразил один персонаж – пожилая женщина, знавшая вашего дядю и его историю, но с восторгом вспоминавшая, как ей посчастливилось увидеть Гитлера у Бранденбургских ворот, и откровенно жалевшая, что "вся эта красота исчезла", и говорившая, что лучше бы так все и оставалось.

– Я был потрясен, когда обнаружил, что эта женщина хорошо знала моего дядю, знала, что он был в концлагере. Она была из верующих нацистов. Ее отец играл заметную роль в нацистском командовании этого города. И когда его посадили, знаете, она говорила – как это, мой папа провел полтора года в тюрьме, с ним так жестоко обращались, почему те, кто выжил в концлагерях, получают поддержку, деньги – это несправедливо! Она до сих пор живет в категориях 30-х годов, и таких много и сегодня среди пожилых людей, особенно в деревнях и маленьких городках, не в больших. Я тут вижу две причины: слабое образование, не во всех школах были даже уроки истории. А потом – неимущие люди, те, у кого нет такого достатка, как у других, они раньше всех готовы вернуться к так называемому герою, сильному лидеру, чтобы он решил их проблему. Я думаю, так происходит во многих культурах. Особенно, если изменения в обществе происходят быстро, сознание людей за ними не успевает.

– Наверное, тут есть и какие-то иррациональные объяснения – разве не привлекает людей внешняя красота драконовских режимов?

– Я согласен, нацистская партия очень рано поняла, как надо манипулировать общественным мнением, она использовала театр, кино, в фильмах Лени Рифеншталь не только словесная пропаганда, но все это величие – то же самое делал и Сталин, проводя эксперименты по манипулированию большими массами людей.

– Вы хорошо помните своего дядю Вилли? Чем он был для вас в детстве?

Тебя не сажали в лагерь за то, что ты гей, надо было найти какие-то причины, какой-то предлог

– Ну, у нас бывали очень нежные моменты, мне нравилась его манера шутить. И когда я обнаружил, что он провел 8 лет в лагере, я почувствовал, что моя семья не хочет, чтобы я этим занимался. И в последующие годы я чувствовал, что мне запрещено тесно с ним общаться. В моей семье его подозревали в педофилии, но я не верю в это обвинение. Он был интересный, талантливый, он производил большое впечатление, когда брал в руки свой аккордеон: комната наполнялась обаятельной музыкой, иногда – незатейливыми песенками. Казалось, что в нем живет некая свобода – в отличие от моего отца, который был строгим и подавлял. Отец был таким правильным человеком, и я всегда был от него на расстоянии – до самого последнего времени. Мы обсуждали рациональные основания мира, но эмоционально мне был гораздо ближе мой дядя. У меня с ним был контакт – в отличие от отца. Когда я вырос, я понял, что это было частью моего взросления, что мне повезло, что я имел такого человека, который относился ко мне столь сочувственно и дружелюбно. Такого безмятежного человека – безмятежного только внешне, конечно. Он приехал к нам, когда мне было года три, он жил в том же доме этажом выше, моего отца в те годы, в основном, не было дома, так что в это время – примерно до моих 15 лет – он был мне кем-то вроде второго отца.

Клаус Станьек
Клаус Станьек

– А когда вы узнали об этих обвинениях вашего дяди в педофилии?

– За день до того, как я хотел взять интервью у моей племянницы. Она позвонила мне и спросила – ты знаешь, почему он попал лагерь? И тут я услышал эту концепцию о том, что это случилось из-за его интереса к детям. Но верила в это только она сама. К тому времени я уже был очень осторожен в суждениях о чем бы то ни было. Я затратил невероятные усилия, чтобы найти документы, рассеянные по разным архивам, но так и не нашел никакого судебного приговора. Здесь многое намешано, а главное – куча предрассудков. И в результате я твердо уверен в том, что мнение моей племянницы – не более чем отражение стандартных предрассудков, которые свойственны народному сознанию в отношении гомосексуальных мужчин. Там не делается различия между гомосексуальностью и педофилией. Для меня очень убедительным является то, что за неделю до отправления в Дахау дядя был арестован полицией в Мюнхене. Я изучил протоколы, там есть графа – за что задержан человек. У одного написано – за воровство, у другого – за проституцию, а напротив дядиной фамилии не значится никакого преступления, там написано: проверить в концлагере. В эти годы тебя не сажали в лагерь за то, что ты гей, надо было найти какие-то причины, какой-то предлог. Я говорил со специалистом по Второй мировой войне, по истории нацизма, и он сказал, что это не было, как с евреями, которых хватали на улице, просто показав пальцем – это еврей. С геями было иначе – очень много геев-мужчин попадали в тюрьму, потому что кто-то пустил слух, что вот эти мужчины уединились и провели ночь вместе. Была некая бюрократическая процедура, нужно было несколько таких доказательств, чтобы отправить человека в концлагерь.

– Это было что-то вроде охоты?

– Возможно. Мы знаем, что, начиная с 40-х годов, начали составлять списки геев для полиции, в 1936 году был создан специальный департамент, где были отделы, касающиеся геев и абортов. Такова была демографическая политика. Для полиции составлялись так называемые розовые списки геев, особенно активно их преследовали в Мюнхене. Может быть, именно это сработало в данном случае. За три недели до ареста дяди нацистский лидер произнес в Мюнхене пламенную речь о том, что немцы больше не должны быть толерантными к геям. Но я совершенно уверен, что никакого вреда детям дядя Вилли не причинял – просто было такое расхожее представление, что геи этим все время занимаются.

– Слава богу, времена изменились, теперь этого, конечно, больше нет?

– Да, конечно, в больших городах все изменилось, да и в деревне, все равно, в восточной или западной Германии, появилось гораздо больше информации, которую дает пресса, свободно работают разные организации, демонстрируются фильмы на эту тему, так что сочувствие к геям растет. Важна также информация о том, какой вклад эти меньшинства привнесли в культуру.

– Если ваш дядя знал об этих изменениях, то почему же он отказывался с вами говорить?

Между членами СС и заключенными лагерей возникали любовные связи

– Отношение к геям начало меняться только поле отмены 175-го параграфа, после декриминализации гомосексуальности. Это было в 1994-м. А дядя умер в 1995-м. Я бы хотел думать, что он слышал об этом, но я не уверен. Он читал только бульварные газеты, просматривал заголовки. Да и я начал работу над фильмом много позже, я не хотел ничего делать против дядиной воли. К тому же узники концлагерей, носившие розовый треугольник, были признаны жертвами только в 2002 году, через 7 лет. И только после этого в обществе появилось сочувствие к геям – это больше не было преступлением. Я не уверен, что дядя знал об этом, но я думаю, он начал мне верить. Потому что в 1990 году он сказал – нет, никаких фильмов, но через 5 лет на семейном сборе, посреди разговоров о вкусном торте и прекрасной погоде я решил: не буду ничего спрашивать, просто возьму видеокамеру и посмотрю, что из этого выйдет. И вышло так, что дяде это понравилось, но не остальным членам семьи, которые стали возражать – не сейчас, не сейчас, убери это. Но я настаивал, и мой дядя начал говорить, но мама сделала все, чтобы превратить этот разговор в шутку, свести важные вопросы к чему-то забавному, то есть она вмешалась и прекратила серьезный разговор. Потому что она сама была не готова обсуждать свои отношения с нацистами. Но в этот же вечер я отвез дядю домой, и он отдал мне документы из концлагеря – без всяких объяснений. Среди них была странная для меня фотография лагерного начальника Бахмайера. Это был жестокий человек, у него была собака, с которой он охотился на заключенных. И вот, в шкафу у моего дяди была фотография этого человека, на память о нем.

– Может, он как-то помог выжить вашему дяде?

– Несомненно. Потому что я спрашивал в архиве Маутхаузена, есть ли там эта фотография, – но у них оказалась только копия. Очевидно, у дяди были с ним хорошие отношения. Я спросил историков, были ли случаи, когда узники, страдавшие в лагерях много лет, хранили личные фотографии своих угнетателей. Они ответили – нет. Известно также, что нацистов за гомосексуальные связи приговаривали к смерти. В 1941 году Гитлер издал закон – не для всех членов партии, только для СС и каких-то еще. Почему? Значит, это было такое частое явление? Стало быть, все это было сопряжено с большим риском. Но я обнаружил, что такие связи время от времени возникали между членами СС и заключенными лагерей. Я думаю, возможно, такая история случилась и с моим дядей. Я знаю об одном начальнике из СС, у которого была жена и дети, но была и связь с одним мальчиком-заключенным. Конечно, вряд ли эти отношения были такими уж свободными, здесь вполне возможно и принуждение, это такой род зависимости. Что именно было с моим дядей, я не знаю. Он мог просто попасть в семью начальника – может быть, его жене понравилась дядина музыка, она была особенная, и голос его производил большое впечатление. Так что, может быть, семья Бахмайера любила его музыку, и за это ему давались какие-то привилегии. А может, были некие эротические отношения с этим брутальным человеком.

– Но это уже осталось за рамками фильма – ведь это только догадки. Скажите, Клаус, после этого фильма, после долгих размышлений о том, как вашему дяде удалось выжить в тех страшных условиях, вы, наверное, почувствовали себя еще ближе к нему?

– Я стал ближе к нему еще во время своих изысканий. Я ощущал большую любовь к нему и сочувствие к его страданиям. Параллельно я изучал, что вообще происходило в лагерях, и я никогда не мог делать это равнодушно, это обычно вызывало слезы. Это очень трогало, было очень болезненно. Однажды, после трех недель таких штудий, мы поехали с сыном кататься на лыжах, и я сделал очевидную глупость – прыгнул, хотя у меня нет никакой практики в прыжках, пролетел метра три, ударился, не мог дышать. Я могу объяснить это только своим эмоциональным состоянием. Все мои чувства тогда постоянно были в лагере.

– Ваша картина мира как-то изменилась после этой работы?

– Должен признать, что раньше я избегал больших усилий по изучению того, что делалось в концлагерях. После этой работы у меня возникла потребность узнавать об этом больше и больше – не только о самих концлагерях, но и о том, что люди могли делать друг для друга в этой ситуации. Я стал задумываться о градации человеческих возможностей. Я никогда раньше не делал таких личных фильмов, фильмов об истории, о прошлом.

Если раньше Клаус Станьек создавал фильмы о молодежной культуре, об экологии, о капитализме, то теперь он чувствует потребность в своих следующих работах продолжать поиски ответов на те непростые вопросы, которые были подняты в его фильме "Звуки молчания".

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG