Сергей Медведев: "200 ударов в минуту" – это не пульс, хотя такой пульс бывает, например, у гонщиков "Формулы-1" перед стартом или у бегунов на 800 или 1500 метров перед финишем. Но наши 200 ударов в минуту – это тот стандарт, с которым должны уметь печатать машинистки. Так что мы сегодня говорим о пульсе ХХ века – это ритм печатной машинки. Сейчас в московском Музее современного искусства на Петровке идет выставка под названием "200 ударов в минуту. Пишущая машинка и сознание ХХ века", подготовленная Политехническим музеем, самим Музеем современного искусства и Литературным музеем. Это прекрасная возможность поговорить с нашими гостями о феномене пишущей машинки, о том, как она сформировала нашу культуру, наше сознание, и каковы особые отношения России с пишущей машинкой.

У нас в гостях куратор этой выставки, спецкор Издательского дома "Коммерсант" Анна Наринская, а также Максим Кронгауз, заведующий лабораторией лингвистической конфликтологии Высшей школы экономики, и Кирилл Асс, архитектор, художник и один из соавторов этой выставки.

Когда я посетил ее, она меня впечатлила своей концептуальной цельностью, а с другой стороны, как бы очевидностью. Кажется, настолько очевидный предмет – печатная машинка... А раньше были такие выставки? Кому-то приходило в голову собрать технологические и культурные артефакты в одном месте?

Анна Наринская: Возможно, подобный проект и есть, но я об этом не слышала. Мне звонили из разных западных изданий, брали интервью в связи с этой выставкой, но они тоже, как ни странно, не могут припомнить, чтобы в их странах была подобная выставка про пишущую машинку, где исследовалось бы большинство связанных с ней аспектов. Например, если взять описание пишущей машинки в литературе, то, наверное, 60% упоминаний о ней связаны с ее звуком. Писание из вещи абсолютно бесшумной (может быть, скрипит перо или шуршит бумага) вдруг стало невероятным клацаньем, а если это машбюро, то просто громом. Пантелеев пишет: "Как пулемет строчил "Ремингтон".

Сергей Медведев: Выставка показалась очевидной и в то же время совершенно новаторской, потому что машинка здесь подана в контексте эпохи, политики, культуры всех тех социальных взаимодействий, которые она вызвала к жизни. Максим, в чем была революционность печатной машинки?

Анна Наринская: Пишущей. На нашей выставке демонстрируются лекции, и там есть лекция Максима Кронгауза, записанная специально для выставки, она как раз про словоупотребление.

Сергей Медведев: Интересно, что по-немецки она "пишущая машинка", а по-английски – и то, и другое.

Максим Кронгазуз: По-русски "печатная машина" – это типографский станок. Это очень важное различие. Иногда маленький станок называли печатной машинкой.

Сергей Медведев: Это была революция в процессе письма?

Максим Кронгауз: Я думаю, что да, в сравнении с гутенберговским. Это индивидуальный станок, инструмент, создающий особые условия общения человека с текстом, а уж потом, следом – множительный прибор. Тут надо произнести классическую для нашей культуры цитату: "Эрика" берет четыре копии" (строчка Александра Галича). Это, конечно, совершенно особая вещь.

Когда-то я мечтал о собственной пишущей машинке. Обычные студенты не имели пишущих машинок, но был отцовский "Ундервуд", которым я мог пользоваться. Покупка первой машинки, немецкой "Эрики" с латинским шрифтом и "Унис" с русским шрифтом – вот это было для меня большим событием. Собственно, перед вами сидит машинистка, потому что я в студенческие годы зарабатывал на жизнь в библиотеке Министерства сельского хозяйства, даже имею грамоту от этого министерства: как филолог я писал библиографические описания, получал достойные деньги.

Сергей Медведев: Вы – довольно редкий случай, потому что институт машинистки – очень гендерный, очень женский. Готовясь к программе, я думал, как получается, что это практически на 100% женская профессия.

Максим Кронгауз: Я работал машинисткой и получал удовольствие. Я научился печатать на школьной практике на телеграфе. Тогда никто не воспринимал это всерьез, а в жизни мне это необычайно пригодилось.

Анна Наринская: 200 ударов в минуту давали?

Максим Кронгауз: Я не помню.

Анна Наринская: Я была машинисткой на УПК.

Максим Кронгауз: Я проверял, есть такая программа в интернете, которая фиксирует, – по-моему, 160–180 ударов.

Анна Наринская: У меня было 140, но я плохой ученик.

Как ни странно, эту выставку было довольно легко сделать. Все ее хвалят, говорят: какое же доверие, сколько людей дали вещи, причем там очень много вещей из личных коллекций. Внучка Пастернака дала мне какие-то машинописи с личными правками Бориса Леонидовича. Есть еще ценнейшие вещи: наследники дали машинку Ольги Берггольц, из квартиры Иосифа Бродского приехала его машинка и так далее. Ты звонил человеку, говорил: "Вот, хочу сделать выставку про пишущую машинку". Тебе отвечали: "Пишущая машинка? Помню-помню, как я одним пальцем"… Если человек старше какого-то возраста, то он имеет ностальгические воспоминания.

Одна из задач построения выставки как большого предмета была в том, чтобы она не превратилась в "сю-сю": стол, лампочка, машинка, дама в шали и так далее. Кирилл Асс и Надя Корбут, соавторы выставки, блестяще справились с этой задачей, то есть это тотальная инсталляция и ужасно чистая, прозрачная вещь, поскольку она – не дизайнерская, она не про дизайн пишущих машинок, хотя сам их дизайн, безусловно, заслуживает выставки.

Сергей Медведев: Политехнический музей предоставил вам большое количество машинок?

Анна Наринская: Машинки, представленные именно как предмет дизайна, все из коллекции Политехнического музея. Кирилл и Надя добились того, что здесь нет умиленности и нафталина, а это просто демонстрация предмета, на котором в ХХ веке и особенно в нашей стране сошлись какие-то нервы.

Сергей Медведев: Выставка создает совершенно не машинное, не технологизированное ощущение, а ощущение, как будто проходишь сквозь лист бумаги, оказываешься позади этого листа и начинаешь понимать, как живет текст на бумаге. Изначально был такой образ?

Кирилл Асс: Нет, образ был не такой.

Сергей Медведев: У меня остается светлый бумажный образ.

Кирилл Асс: Это потому, что там местами слишком светло, местами – наоборот, темно, и за счет этого несложного контраста можно получить большой эффект на подсознание.

Анна Наринская: Еще один наш соавтор, дизайнер Игорь Гурович, действительно имел в виду формат бумаги А4. Этот формат стал стандартом совсем недавно. Например, Лев Николаевич Толстой был одним из первых знаменитых писателей, использовавших пишущую машинку, он печатал на А3 – это такие большие листы. Действительно, оформление во многом отталкивается от листочка А4, на котором мы привыкли видеть напечатанный текст.

Кирилл Асс: Если мы посмотрим на жизнь пишущей машинки, то, конечно, А4 занимает большую часть этой жизни – это немецкий стандарт, разработанный в конце 30-х – в 40-е годы.

Сергей Медведев: Наше мышление до сих пор находится в формате А4, потому что и современные планшеты, и верстка газет – это А4, либо два листа А4, либо половина листа А4. То есть это один из форматов человеческого мировосприятия.

Кирилл Асс: Вообще, это способ формирования текста, отношения с текстом. Конечно, переход от некоей разнузданности письма рукой к пишущей машинке – это сильная организация, дисциплина. Известно, что писатели мучаются над чистым листом, но перед чистым листом, заправленным в машинку, мучения еще сильнее, потому что можно нажать букву, которую нельзя исправить.

Сергей Медведев: Мне хотелось поговорить вот о чем: пишущая машинка как символ ХХ века, как символ массовых и достаточно линейных технологий. Когда она всерьез входит в жизнь?

Анна Наринская: Марк Твен – первый писатель, который печатал прямо на пишущей машинке, он пользовался ею уже в конце 1880-х годов, у него практически нет рукописей. Пишущая машинка – это же поразительная вещь! Машинка Бродского, которая осталась, когда он уехал в Америку, дореволюционная. Машинка, на которой машинистка перепечатывала "Доктора Живаго", дореволюционная. Посетители выставки говорили: как, они такие старые! Это предмет, который, будучи усовершенствован где-то к 1910-м годам, остался в своей неприкосновенности. Они были тяжелые, с ними мучились. И единственное, к чему шло их развитие до того, как появились электрические машинки, это попытки сделать машинку легче. Чугунные "ундервуды" весили столько же, сколько швейная машинка "Зингер".

Сергей Медведев: Мне кажется, можно сравнить ее с велосипедом. Ведь индивидуализация передвижения изобретается примерно в те же годы, в 1880-е – и все, велосипед не меняется с тех пор, как его изобрели 120 лет назад. Заменили сталь алюминием, алюминий – пластиком, но велосипед остается тем же. Как говорил Платон, существуют идеальные объекты, идеальные сущности. Есть идеальная форма корабля, и есть идеальная печатная машинка.

Максим Кронгауз: Язык нам многое выдает. В корпусе русского языка первое упоминание о пишущих машинках – это нулевые годы ХХ века.

Анна Наринская: В литературе – да. Когда выставка только задумывалась, я отталкивалась от нескольких текстов и фильмов. Например, текст Александра Соболева – у него есть замечательная статья "Пишущая машинка в русской поэзии", где он пишет о ее упоминаниях в русской поэзии и дает расшифровки некоторых вещей, которые мы встречаем в знаменитых стихотворениях, но не совсем понимаем, что это про пишущую машинку. Например, магазин пишущих машинок на Никитском мосту открылся до нулевых годов, в конце XIX века. Многие издательства и журналы поразительно рано, уже в 20-х годах ХХ века, требовали машинопись, а не рукопись. Это как-то дико быстро стало входить в обиход. Мы с Кириллом и Надей на выставке придумали достаточно много литературных цитат о пишущих машинках, которые были развешены в киотах. Там есть вой разных людей типа Горького или Олеши, которые страшно жалуются: этот монстр захватил все, теперь без него никуда; мало им было вечного пера, так сейчас еще и пишущая машинка!

Максим Кронгауз: Такой же снобизм наблюдался при появлении компьютера. Кто-то из ценителей модного переходит на пишущую машинку, а кто-то начинает говорить, что это все не то, что надо писать рукой и так далее. Так же, как сегодня говорится, что компьютер – это не то, текст, конечно, надо писать на пишущей машинке.

Сергей Медведев: С одной стороны, машинку сравнивают с Гутенбергом, а с другой – с персональным компьютером. В свое время революция была в том, что компьютер стал персональным, это были уже не огромные, размером со спортивный зал, счетные машины. Была революция с видеомагнитофонами: люди могли не ходить в кино и не смотреть то, что вещает телевизор, возникла индивидуализация медиа. Пишущая машинка была первой.

Анна Наринская: Разговор переходит к атмосфере умиленности, но наша выставка задумывалась не так.Судя по результату, по реакции людей и по ситуации, которая за окном, она превратилась еще и в выставку про свободу слова.

Сергей Медведев: Пишущая машинка была, с одной стороны, символом власти, как у Мандельштама: "на полицейской бумаге верже ночь наглоталась колючих ежей", а с другой стороны, символом освобождения человека – вот это галичевское: "Эрика" берет четыре копии". Чего же больше в пишущей машинке – свободы или вот этого символа власти? На ней ведь писались протоколы допросов…

Анна Наринская: В отличие от руки и от компьютера, пишущая машинка – это только буквы. Она не рисует, не пляшет, не поет, она предлагает тебе исключительно набор букв. Эти буквы могут сложиться в роман "Жизнь и судьба", первая черновая машинопись которого, та самая спасенная рукопись была вывезена и хранилась в авоське на даче. И у нас она показана: листы разложены по всему залу, и это только часть рукописи.

Кроме того, у нас с Кириллом и Надей была идея показать, какой это огромный труд – написать роман. И, по-моему, это очень здорово удалось. Роман может стать и доносом на Гроссмана – эта пишущая машинка может родить все, что угодно. Это символ того, чем стали буквы в тоталитарном ХХ веке. Для нас это было страшно важно. Но у нас не выставлен никакой донос, хотя, конечно, его можно было бы где-нибудь найти. Мы выставляли только литературные произведения.

В отделе самиздата у нас нет даже "Хроники текущих событий", нет никаких политических самиздатских вещей, хотя их было множество. Мы показываем пишущую машинку как инструмент литературы. Литература в ХХ веке казалась средоточием общественных, политических, гуманитарных, всех на свете проблем, направлений, движений (а в России это было еще в тысячу раз сильней, чем в других странах).

Сергей Медведев: Кирилл, на ваш взгляд, среда бытования этой выставки – сугубо российская, московская, интеллигентская, или всю эту тему можно экспортировать? Вы можете сейчас куда-то вывезти эту выставку?

Кирилл Асс: Для зарубежного зрителя это будет как минимум странно, потому что прочитать ничего нельзя. С другой стороны, если туда присоединять что-то из локального контекста, то, конечно, это приобретает либо параллелизм, либо какие-то кошмарные конфликты. Если выставку повезут в Англию, то там не было ничего, подобного самиздату и этой части бытования машинки. Хотя у нас возник дополнительный сюжет с частным неподцензурным книгоиздательством, а потом это плавно вышло в художественную плоскость, потому что машинка сначала в какой-то степени стала прародителем художественного, изобразительного продукта, а потом – сама по себе артефактом.

Сергей Медведев: Приговские визуальные эксперименты с текстом печатной машинки – это тоже специфическая российская история, или еще где-то в мире были такие художники-концептуалисты?

Анна Наринская: Сюрреалисты, например, фигурная поэзия, как раз в России мало популярная. Мы представляем стихотворение Семена Кирсанова, напечатанное в виде ромба, но он имеет в виду слезу – это душераздирающее стихотворение на смерть его жены. Есть знаменитейшее, правда, не на машинке написанное, стихотворение Льюиса Кэрролла.

Максим Кронгауз: Пишущая машинка сменяет иерархию текста, вводит новый тип текста, промежуточный между рукописным и набранным. Этот текст в некоторых случаях заменяется набранным в смысле публичности и официальности. Конечно, это касается и литературного произведения. Но если мы говорим о документах, то текст, напечатанный на машинке, это уже документ. Если мы говорим о литературе, то действительно самиздат – больше книга, чем рукопись, чем написанное от руки, но меньше, чем книга набранная. Введение нового типа текста (не содержательно, а формально), напечатанного на машинке, – это появление некоторого промежуточного звена. Это очень важно.

Когда мы говорим об отношениях человека с обществом через машинку, через напечатанный текст, то статус человека, напечатавшего свой текст, выше, чем человека, написавшего от руки. Возникает институт посредника – машинистки. Это чрезвычайно важная вещь.

Машинистки – это очень важная социальная группа, они являются посредником между творцами, писателями, учеными, всеми, кто набирает, печатает что-то на пишущей машинке, – и обществом. Писатель мог иметь свою машинку и писать на ней роман, но когда нужно было печатать набело, конечно, это отдавалось машинистке. Были любимые машинистки, были нелюбимые. Это чрезвычайно колоритный срез общества. В рассказе Алексея Толстого "Гадюка" показаны эти люди – конечно, это труженики невидимого фронта. Аня упомянула машбюро, где все барабанят, идет работа. Индивидуальные машинистки, которые брали работу на дом, создавали тексты промежуточного статуса.

Сергей Медведев: Это ведь один из разделов вашей выставки – отношение писателей с машинистками.

Анна Наринская: Единственное место, где у нас специально и очень нежно появляется краеведческий музей, – это архив, представленный почти полностью, включая ластики, точилки, кружечку машинистки из журнала "Знамя" по фамилии Мушкина, которая перепечатывала набело "Доктора Живаго", ту самую рукопись, с которой был сделан микрофильм.

Очень трудно сделать какую-то унифицированную штуку про машинисток. Например, мы возьмем 7 машинисток, про которых хотим рассказать, сделаем куб, что-то там разместим. Судьбы этих женщин настолько разные, что совершенно невозможно это унифицировать. С машинистками было связано очень много любви и секса, к ним писатели бесконечно уходили от своих верных или неверных жен.

Сергей Медведев: Есть с десяток таких архетипов, как "учительница", "медсестра", "машинистка".

Анна Наринская: Есть такая машинистка Серафима Суок, которая умудрилась быть женой последовательно Олеши, Нарбута, Харджиева и Шкловского. Так женщина провела свою жизнь. А была женщина, которая перепечатывала "Архипелаг ГУЛАГ"… Как выяснилось, самоубийство среди машинисток – это не единичный случай. Напряжение, в котором эти женщины жили… Существуют разные архетипы: есть диссидентская машинистка, есть шикарная, красивая девушка, которая просто общается с писателями.

Максим Кронгауз: Тут важно, что это очень интимные отношения. И то, что они становились женами и любовницами, только подтверждает это. Выбор машинистки для писателя, для творческого человека можно сравнить с выбором жены или любовницы. Даже если секса нет, все равно это чрезвычайно важный выбор. Интересно, что хорошими машинистками считались не те, которые, отбарабанив сколько-то часов, выдавали хороший текст, а те, которые включались в эту работу, могли делать пусть нелепые, но хоть какие-то замечания. Соответственно, машинистки становились соавторами текста.

Сергей Медведев: Как в свое время наборщики.

Максим Кронгауз: Наборщики отделены, а здесь они находятся в одной комнате. Это действительно очень интимные отношения, с сексом или без секса, но это очень сильно сближает людей.

Анна Наринская: Когда мы говорим, что это новый тип текста, я не совсем согласна со словом "промежуточный". Нельзя воспринимать машинопись как некий промежуточный этап. Это был удивительный момент, когда писатель в ужасе мог поглядеть на свой текст, как на чужой, потому что он написан этими буковками. Стоит просто посмотреть на триста страниц романа "Жизнь и судьба", который ребята прекрасно придумали, как показать и разложить. Этот текст весь написан Гроссманом сверху, второй раз, там нет строчки, которая не подверглась бы правке. Это, с одной стороны, невероятно впечатляет, с другой, это душераздирающе. Мы знаем историю о том, как этот роман был арестован, и через год он умер от горя. Этот огромный роман печатала его жена, которая не была профессиональной машинисткой, она просто, вероятно умела печатать двумя пальцами. Все это складывается в невероятный труд.

Сергей Медведев: Сейчас мы часто вывешиваем собственные тексты в интернет… Ты набрал какой-то текст, он у тебя на экране компьютера, одно нажатие клавиши – и он опубликован, его могут видеть тысячи людей. Когда ты видишь свой текст уже опубликованным, моментально наступает остранение, ты начинаешь его читать глазами тысяч людей. То же самое происходит с пишущей машинкой: это моментальная степень остранения от текста, и ты видишь в нем то, чего ты не видел в рукописном варианте.

Анна Наринская: Об этом можно говорить бесконечно! Темп, ритм печатания… Существуют сугубо статистические цифры: размер публикуемого произведения (я сейчас не говорю про социальные сети), неважно, научного или художественного, с того момента, как компьютер вошел в нашу жизнь, увеличился на 20%. То есть компьютер породил такую графоманию.

Максим Кронгауз: Компьютер раскрепостил людей. Пишущая машинка задавала очень жесткие рамки, ты понимал, что не должен делать ошибку.

Анна Наринская: Или наоборот. Мой первый опыт с пишущей машинкой был в шесть лет: я захотела написать рассказ под названием "Анна и пожар". Но я увидела, что напечатала "Анна и пжор". Я подумала: не буду сейчас исправлять, пускай лучше "Пжор" будет молодой человек, и у Анны будет с ним роман. Так и получился рассказ. Это о том, как машинка начинает писать сама, как она задает тон.

Я все-таки хочу вернуться к свободе слова. Недаром по нашей идее точку в выставке ставит работа Александра Бродского – глиняная руина пишущей машинки, специально сделанная для нашей выставки, которая отмечает, что это уникальный предмет, который из бытового предмета стал экспонатом на протяжении нашей жизни, во всяком случае, жизни всех, кто сидит за этим столом. Когда-то мы все активно пользовались машинкой, а теперь это музейная вещь. Но у нас в зале представлена и машинка Льва Толстого из Ясной Поляны, которая первый раз оттуда выезжает.

Сергей Медведев: У вас есть и копирки Толстого.

Анна Наринская: Копирки Толстого поражают тем, что вообще не отличаются от тех копирок, которые продаются сегодня в магазине. Сначала были угольные, потом – чернильные, и с тех пор они всегда чернильные.

Сергей Медведев: Копирки тоже как-то отдельно поданы на выставке. Это тоже сложно, потому что диссиденты уничтожали копирки.

Анна Наринская: Достать копирки оказалось невероятно сложно. Поразительно, чего только не хранят люди! В Центральный государственный архив, в Музей Москвы, сдается довольно много архивов людей, имеющих отношение к литературе. Там есть все: например, какие-то чеки из прачечной, а копирок нет, люди их выбрасывают. У моего отца, известного поэта, писателя Анатолия Наймана, нет ни одной копирки.

Максим Кронгауз: Существовало довольно четкое противопоставление "своих" пишущих машинок и учрежденческих, даже копирки различались. В быту мы пользовались черной копиркой, а учрежденческая была синяя. В учреждениях были жуткие машинки огромного размера, часто электрические. Они, может быть, более удобны, но они чудовищные, они скорее отталкивают эстетически, чем привлекают.

Сергей Медведев: Еще к вопросу об индивидуальных пишущих машинках, как о противопоставлении власти: в джентльменский набор диссидентов входили паяльники, чтобы переплавлять шрифт, чтобы КГБ не могло по шрифту сказать, что нечто было напечатано именно на этой машинке.

Анна Наринская: Действительно, когда вы покупали машинку, листочек со шрифтом оставался в магазине. Это не легенда – это правда.

Сергей Медведев: У меня первый опыт был лет в 9 или 10 – мне досталась старая пишущая машинка "Москва". Собственно, может быть, я в этой студии нахожусь благодаря пишущей машинке. Получив ее на даче, я сел на улице на столе и решил: напишу-ка я газету. И я начал на этой пишущей машинке одним пальцем выстукивать газету: это был поселок Абрамцево, и она называлась "Абрамцево Таймс". Я пародировал стиль советских газет, там была официальная рубрика, спортивная, сельскохозяйственная. В результате именно эта траектория, начатая почти 40 лет назад, привела меня сюда, в студию Радио Свобода, я стал отчасти журналистом.

Я хочу поговорить о том, как пишущие машинки и вообще средства коммуникации, размножения текста монополизировались государством. Анна упомянула о том, что копия шрифта каждой машинки хранилась в магазине. Вообще, обладание машинкой виделось как, возможно, подрывной, диссидентский акт.

Анна Наринская: Справедливо виделось. У нас есть такой зал со сложными этикетками: написано, что это за вещь, а некоторые имеют целый рассказ. В частности, у машинки Булгакова – выписки из дневников Елены Сергеевны Булгаковой, которая просто вопит о том, как они пытаются получить машинку, как Булгаков, не последний человек, подает в профком писателей просьбу, чтобы ему разрешили купить машинку. Ему разрешают, потом отказывают. Он пишет, что какая-то его пьеса идет на Западе, у него есть валюта, можно ли все-таки купить на валюту, – ему опять отказывают. Она пишет: "Что мы ни затеваем, все не получается. Ни ремонт дачи не получается, ни машинку купить не получается". То есть даже для такого человека, как Булгаков, это было не так просто.

Сергей Медведев: А бумага? Все, кто старше 40 лет, могут вспомнить, каким дефицитом была бумага в Советском Союзе. Когда я писал свою диссертацию, я в самом начале достал две пачки финской бумаги, отложил их в ящик, зная, что через два-три года она потребуется, потому что бумага была чудовищного качества, печатали на оборотках.

Анна Наринская: Опасения государства были справедливы. У нас есть зал, который между нами назывался "Изъятие", он полностью заполнен архивом журнала "Синтаксис", который издавал в 1958-59 годах Александр Гинзбург. У нас приведены его воспоминания, он, совсем молодой человек, подумал так: "Если у меня есть пишущая машинка, значит, я могу издавать журнал". Дальше – обретенный нами замечательный экспонат, судьба его поразительна, он просто полностью говорит, о чем эта выставка. Гинзбург подумал, что может издавать журнал, и в 1958 году он стал издавать тоненькие тетрадочки: стихи Ахмадулиной, Ухолина. У журнала было ровно столько экземпляров, сколько брала машинка.

Весь этот журнал в 1959 году был конфискован КГБ. Там попался очень дотошный следователь. Он мог взять всю эту кипу, завязать бечевкой и вставить бумажку "Изъято при обыске". А этот человек на каждой тетрадочке Ахмадулиной, Ухолина, Бродского написал аккуратным почерком: "Изъято при обыске", число и подпись. У нас показаны эти тетрадочки, посаженные под арест стихи. Это производит невероятное впечатление! Именно стихи, поэзия, литература… Чтобы быть врагом советской власти, не обязательно нужно было строчить политологические доказательства того, что она плоха. Эти его слова: "Раз у меня есть пишущая машинка, я могу издавать журнал", а значит, быть независимым, высказывать свое независимое мнение, высказывать свои эстетические разногласия, предъявлять их, – вот в этом все. У кого буквы, у того и власть.

Кирилл Асс: Благодаря Гутенбергу возможность оставить формализованный след буквы на бумаге приобрел значение обладания властью и для того, кто этим пользуется. Когда ты порождаешь лист с напечатанными буквами, то напечатанные буквы в сознании превращаются в объекты какой-то утвержденной инстанции. Не зря Библия была первой. Происходит легитимация теста, в тот же момент ты начинаешь смотреть на него другими глазами, потому что он уже не твой, он приобрел самодостаточность, в нем есть рисунок, две табуляции – и пошел печатать стишок, и тогда стишок похож на стишок в книжке, тогда отношение к нему меняется. Этот момент чрезвычайно важен, в том числе для писателя и для читателя.

Сергей Медведев: По большой степени Советский Союз распался потому, что не удержали монополию на бумагу, на буквы, на власть. Я не могу представить, чтобы в Северной Корее у людей были на руках такие же средства распространения информации.

Анна Наринская: До того, как поставить точку руиной имени Александра Бродского, мы решили закончить нашу выставку машинкой Толстого. Звучит текст, записанный Толстым: "Не могу молчать". Это великий правозащитный текст, один из первых правозащитных текстов. История, как он пытался записать это на фонографе и заплакал посередине записи, не мог продолжать… Этот текст никогда не был опубликован в России при царской власти. Это тоже самиздат, напечатанный на машинке. Мы живем во времена, когда самиздат снова становится актуальной вещью, пускай совершенно в других формах: у нас пока есть доступ в соцсети и так далее. Но актуальность этой вещи, возможности высказывания, которые дарит пишущая машинка, делает выставку, как оказалось, актуальнее, чем мы думали.

Сергей Медведев: Пишущая машинка была точкой сбора интеллигенции. Люди, владевшие пишущей машинкой, – это был некий класс, занимавшийся культурным производством. Эти люди в итоге и стали той самой армией перемен в 80-е и 90-е годы. Сейчас владение инструментами дискурса тоже становится точкой сбора.

Максим Кронгауз: Пишущая машинка, как и Гутенберг, дала нам новые возможности порождать тексты. Если мы умеем читать, то мы и порождаем. Другое дело, что писать во многих экземплярах трудно, хотя были писцы и занимались этой деятельностью. Здесь очень важно, что печатные станки и пишущая машинка отрывали текст автора. То, что написано и поправлено, – это авторский текст. Напечатанный текст тоже можно править до бесконечности, но все-таки это текст, который может жить в публичном пространстве. Такая идея создания и распространения текстов – это некий интеллектуальный и технологический прогресс человечества. Как оно создает новые виды транспорта, убыстряющие перемещение, так оно всю свою историю создает средства для распространения оторванного от автора. Записки на бересте можно писать сколько угодно, а вот для создания текста, который предназначен для публичного чтения, нужны инструменты.

Сергей Медведев: Наша нынешняя реальность напечатана на пишущей машинке. Сейчас она все больше создается на компьютере – это будет тема отдельного эфира: что меняется при переходе от пишущей машинки к компьютеру. Но пока государство, общество, человеческие отношения, весь ХХ век, все, из чего мы вышли, напечатано на пишущей машинке. Я хочу всех вас призвать на Петровку 25, а московский Музей современного искусства посмотреть на пишущие машинки, потому что это наша история, это наша культура, а в итоге – наша свобода.