Александр Генис: Во второй части "Американского часа": очередной выпуск нашего историко-культурного цикла “1916 - век спустя: парадоксы и параллели”.

(Музыка)

Александр Генис: Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.

Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.

Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.

Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:

Что было?

Что стало?

Что могло бы быть?

(Музыка)

Александр Генис: Мы начнем очередной эпизод нашего цикла с военных событий, ведь именно так начиналась жизнь каждый день в 1916 году. Что бы ни происходило в мире, в обществе, в литературе, в искусстве, в быту, военные сводки были главным содержанием жизни. Поэтому в каждом эпизоде нашего цикла мы вспоминаем о событиях на фронтах Первой мировой войны.

В мае 1916 года состоялась самая большая морская битва, не только в Первую мировую войну, а вообще за всю историю флота. Это было Ютландское сражение, во время которого столкнулись германский и британский флоты. Произошло это в Северном море близ датского полуострова Ютландия в Скагерракском проливе. Чтобы понять, насколько важным было это событие, нужна некоторая предыстория.

Дело в том, то Первая мировая война началась во многом из-за того, что между Англией и Германией шла гонка вооружений. Немцы хотели владеть флотом таким же внушительным, как и Англия. Англия не могла этого позволить, потому что была владычицей морей, империей, ей был нужен флот, поэтому они с ужасом смотрели на то, как Германия строит свои дредноуты. Во многом соперничество двух держав и привело к Первой мировой войне, это. Но во время самой войны военные корабли практически не принимали участия в сражениях, они стояли в своих портах. И если английский флот запирал Германию в Северном море, то немецкий флот стоял рядом со своими территориями, со своими портами. Почему это происходило? Да по очень простой причине. Флот был самое дорогим в арсенале любого государства. Гонка вооружений в области флота — напоминало гонку вооружений между Соединенными Штатами и Советским Союзом во время «холодной войны», и то, и другое стоило страшно дорого. Поэтому и та, и другая сторона больше всего боялись потерять свой флот. Тогда говорили, что только адмирал может проиграть войну за полдня, потому что одно сражение может унести весь флот страны.

Соломон Волков: Это именно то, что произошло во время русско-японской войны.

Александр Генис: Совершенно верно. Поэтому для русского флота тоже было очень важно не потерять свой флот. Они не столько хотели нападать, сколько защищаться. С огромным трудом восстановленный русский флот тоже был заперт. Один флот был заперт в Черном море, потому что через Босфор корабли не могли пройти, другой был заперт в Балтийском море. Это привело к очень большим последствиям, потому что и германский флот, и русский флот в основном бездействовали во время войны. Именно поэтому команды кораблей были деморализованы, они всю войну не знали, что делать, дисциплина падала и в результате, и в Германии, и в России матросы оказались чрезвычайно важным фактором во время революционных событий, их роль была огромной. Это мы хорошо знаем: «Бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу». И в том, и в другом случае это было связано с характером военных действий.

Хотя в Ютландском сражении участвовали огромные военные силы, никто до сих пор не знает, кто победил в этом сражении. Немцы потопили больше кораблей, погубили больше людей, но не сумели пробить оборону и английские корабли по-прежнему запирали немецкий флот. После этого кайзер уже запретил немецким кораблям выходить в открытое море, так он боялся потерять свой флот. В результате это была тактическая победа Германии, но стратегическое поражение, потому что ничего не изменилось. А это было чрезвычайно важно для Германии, потому что Англия бойкотировала Германию. Германия была страшно истощена из-за этого бойкота, она просто голодала. Этот бойкот — это было самое страшное оружие со стороны Англии. Именно поэтому немцы ненавидели из всех своих врагов в Первую мировую войну больше всего англичан, ведь из-за этого бойкота страдало мирное население. Во время Первой мировой войны, когда здоровались немцы они говорили вместо «здравствуйте», «боже, покарай Англию».

Другое последствие неудавшейся битвы, то, что она ничего не решила, как и многие другие сражения Первой мировой войны. Пат - вот, что может объяснить Первую мировую войну. Это постоянная невозможность сдвинуть событие с мертвой точки. Поэтому чрезвычайно важным для всей войны было решение Германии объявить тотальную подводную войну. Она и до этого велась, но когда немцы увидели, что не могут победить английский флот, они решили его уничтожить с помощью подводных лодок.

Подводная война велась против всех правил, погибали мирные суда, в том числе и американская «Луизитания». В конечном счете это привело к тому, что Америка выступила на стороне Антанты в Первую мировую войну, что, конечно, и привело к поражению Германию.

Так, Ютландская битва, продолжавшаяся весь день и полночи с 31 мая на 1 июня 1916 года,оказала в конечном счете решающее влияние на судьбу Германии в Первой мировой войне.

Ну а теперь, когда мы познакомились с военными обстоятельствами того времени, давайте переберемся к искусству.

Соломон Волков: 1916 год в России прошел, безусловно, под знаком скорби об ушедшем из жизни Скрябине. Это была большая для всех трагедия. О Скрябине долго вспоминали, как об еще активном участнике художественного процесса, как о лидере в своей области, вдохновенной фигуре, которая могла указать какие-то выходы, необыкновенные пути к будущему искусству.

Что интересно, что у Скрябина появилось множество всяких эпигонов. Кажется, что это естественная вещь, но на самом деле далеко не каждая крупная фигура порождает эпигонов. Примером хорошим является Сибелиус, крупнейшая фигура скандинавской музыки, но финские композиторы не подражают Сибелиусу, нет школы Сибелиуса в финской музыке. Со Скрябиным получилось как раз иначе - сложилась огромная скрябиновская школа.

Тем интереснее случай Прокофьева, который прошел в основном мимо Скрябина, только чуть-чуть его коснувшись может быть в самых ранних своих опусах. В 2016 году мы отмечаем 125-летие Сергея Сергеевича Прокофьев. В области музыки, безусловно, 2016 год — это год музыки Прокофьева. И тут мы делаем переход к Прокофьеву, который сам, должен я заметить, не оставил тоже после себя никакой мощной композиторской школы, которую можно было бы сравнить с композиторской школой Шостаковича. Это случилось по разным причинам, может быть и потому, что Прокофьев не преподавал композицию, а Шостакович преподавал. Но в данном случае для меня фигура Прокофьева связывается с фигурой одного его замечательного интерпретатора, чей юбилей, 85-летие, мы отмечаем тоже в мае — это Геннадий Николаевич Рождественский, великий дирижер, я не побоюсь этого определения, и один из величайших знатоков музыки Прокофьева. Рождественский — человек, который очень много сделал для пропаганды творчества Прокофьева. Парадокс заключается вот в чем: нам кажется, что Прокофьев очень популярный композитор, и действительно по количеству исполнений он очень популярен, но это не распространяется на все творчество Прокофьева. Так же, как, скажем, популярность Чайковского не распространяется на все его творчество.

Александр Генис: Есть много опер, которые мы не знаем.

Соломон Волков: Что оперы — симфонии. Есть знаменитая музыкантская шутка: Чайковский — это автор трех симфоний, 4-й, 5-й и 6-й. Первые три симфонии звучат достаточно редко. Оперы многие Чайковского не звучат, из фортепианных концертов только первый регулярно звучит, второй, третий остаются в тени.

Александр Генис: А это справедливо?

Соломон Волков: До какой-то степени может быть и да. Вы знаете, у меня на этот счет есть простая мысль - публика всегда права, в общем в итоге публика всегда права.

Александр Генис: Вопрос заключается в том, когда она права. Мы знаем случаи, когда публика была глупа и только много лет спустя она догнала художника.

Соломон Волков: Тут любопытный парадокс, который заключается вот в чем: был период, когда музыкальные критики были гораздо глупее публики, они гораздо агрессивнее встречали новую музыку, чем публика. Сейчас все изменилось. Музыкальные критики так испугались этого времени, этого периода, когда они долгие годы, столетия оказывались неправы, когда они ругали Бетховена, Берлиоза, Вагнера, мало ли кого ругала музыкальная критика.

Александр Генис: Меня всегда интересует, кого хвалит критика, а не кого ругает, по этому мы можем судить о качестве критика.

Соломон Волков: Но сейчас музыкальная критика стремится похвалить все самое наиновейшее. Более того, она, мне кажется, уже совершенно тошнотворным образом пытается навязать и публике, и администрации культурных институций необходимость исполнения авангардной музыки, новой музыки, неважно, какой — лишь бы новой. Именно критика музыкальная требует постоянной новизны, что, мне кажется, вредит состоянию классической музыки. Потому что аудитория не хочет слушать новую музыку, накопилось такое количество классического багажа, такое количество классических ценностей, что аудитория вполне может удовлетворить свою потребность в так называемой классической музыке, музыке академического плана за счет классики, ей не нужно слушать новые произведения. Более того, она слышит новую музыку, в которой она ничего не понимает или которая ее не затрагивает — и это ее отпугивает от Моцарта, Бетховена, Брамса, Вагнера и так далее. Это большая проблема. Особенно в развивающихся странах в этом отношении, таких, как Китай. Очень важно, я считаю, на сегодняшний момент завоевать в Китае устойчивую аудиторию для классической музыки. Мы знаем, что в Китае огромный интерес к европейской классической музыке, но в больших городах, в Пекине, в Шанхае. А там, где города поменьше и где в последнее время понастроили огромное количество специальных залов замечательных, больших для классической музыки, а залы эти пустуют, публики для этих залов нет, потому что не нашли еще способа привлечь ту китайскую массу населения, которая колеблется, пойти ли ей на концерт европейской музыки или нет, не нашли способа заманить эту аудиторию.

Александр Генис: А Прокофьев входит в эту классическую обойму?

Соломон Волков: Во многих своих произведениях как бы да, но все-таки еще Прокофьев не завоевал той позиции безусловного классика, которую он заслуживает. Я могу сказать, что и гораздо более традиционный композитор, чем Прокофьев, Римский-Корсаков до сих пор не завоевал такой позиции. Я уже не говорю о Западе, он не завоевал такой позиции, как сейчас мы видим в итоге, и у себя на родине. Потому что когда я читаю, скажем, рецензии на прижизненное исполнение опер Римского-Корсакова, прессу того времени, то она в невероятно почтительных тонах выдержана. То есть люди пишущие понимали, что перед ними живой классик. Сейчас нет такого отношения к Римскому-Корсакову, как к необходимой части русского музыкального наследия, как, скажем, к тому же Чайковскому. Тем более такая ситуация складывается с Прокофьевым. У меня такое ощущение, что он понемногу начинает в этом смысле проигрывать Шостаковичу, а может быть уже и существенно проигрывать. Шостакович все-таки является более актуальным и более доходчивым композитором для современного молодого слушателя, чем Прокофьев.

Что же касается Рождественского, то он высказывал очень любопытное суждение о Прокофьеве, ведь он непревзойденный специалист по творчеству Прокофьева, так, как знает Прокофьева Рождественский, не знает ни один современный дирижер нигде, ни в России, ни на Западе. Он знает всего Прокофьева, они играл самые неизвестные его сочинения, иногда был первым человеком, который это исполнял, записывал и так далее. Я помню, мы с ним как-то говорили о позднем периоде творчества Прокофьева — это очень интересно. Во-первых, мы говорили, в частности, о том, как Сибелиус, Рождественский называл еще другое имя — Яначек, великий чешский композитор, который тоже не оставил после себя школы. То, что Прокофьев не оставил после себя школы, по мнению Рождественского произошло потому, что Прокофьев необычайно самобытен, ему нельзя подражать. А когда я говорил: а что, Шостакович недостаточно самобытен, то Рождественский возражал: у Шостаковича есть корни, от Малера, от еще кого-то, а у Прокофьева действительно за исключением небольшого прикосновения со Скрябиным никаких очевидных корней в русской музыке нет — это очень интересно. Кстати, и у умершего в нашем 1916 году Скрябина никаких очевидных корней в русской музыке нет — это тоже любопытно.

Мы с Рождественским обсуждали причину возвращения Прокофьева в Советский Союз, он считал, что Прокофьев вернулся, чтобы познать полный успех, которого он был лишен на Западе. Мы с вами как-то об этом уже говорили в связи с постановкой оперы «Игрок» на Западе. По-настоящему Прокофьева не хватало русской публики. Конечно, трагедия, которая его постигла в 1948 году, по мнению Рождественского, для Прокофьева это была катастрофа, подобная инсульту, он потерял дар речи. Тут я с Геннадием Николаевичем может быть не совсем согласен, одна из моих любимых симфоний Прокофьева — это 7-я, а у Рождественского к ней скорее скептическое отношение. Я хочу показать в качестве музыкального фрагмента одно из самых неизвестных произведений Прокофьева, оно очень редко звучит — это его балет, написанный за границей, поставленный Дягилевым - “На берегу Днепра”, прозвучит он в интерпретации Геннадия Николаевича Рождественского, замечательного знатока и интерпретатора музыки Прокофьева.

(Музыка)

​Александр Генис: Ну а теперь мы вернемся опять в 1916 год. В этом году умер Шолом-Алейхем. Это была огромная потеря для еврейской литературы, но и для русской тоже, потому что Шолом-Алейхем был одним из самых любимых писателей в России, хотя он писал на идише, он писал немного по-русски тоже. В России его очень любили и любят до сих пор. Шолом-Алейхем замечательный еврейский автор, который жил в России и описал жизнь именно российского местечка. Умер он, однако, в Америке. Семья Шолом-Алейхема в конечном счете бежала от погромов, долгие приключения были очень печальные, потому что у него часть семьи жила в Швейцарии. Его сына не пустили в Америку, потому что у него был туберкулез. У Шолом-Алейхема тоже был туберкулез, который в конце концов свел его в могилу. Шолом-Алейхем умер в Нью-Йорке в 1916 году и похоронен на кладбище в Куинсе.

Америка Шолом-Алейхема осталась в его незаконченном романе «Мальчик Мотл». Вы знаете, я, конечно, читал Шолом-Алейхема в России, наверное, у всех у нас был шеститомник коричневый — это было такое знаковое издание. «Мальчик Мотл» была моя любимая книжка, во-первых, потому что там ребенок героем был, а я сам был ребенком, когда читал эту книгу. Шолом-Алейхема называли еврейским Марк Твеном, потому что он писал смешно и про детей. Когда Марк Твен узнал про это, он сказал: «Передайте Шолом-Алейхему, что я американский Шолом-Алейхем». У них действительно было что-то общее, в первую очередь - оптимизм.

«Мальчик Мотл» книжка очень светлая, она рассказывает о приключениях еврейской семьи, которая перебралась в Америку и открывает заново эту страну. Как вы понимаете, сама по себе ситуация была необычайно близка той, которую мы с вами переживали. Когда я приехал в Америку в 1977 году, я достал книжку «Мальчик Мотл» и стал ее внимательно изучать. Чуть позже, когда я работал в «Новом американце», я проделал следующий эксперимент: выписал все названия улиц, описание витрин, магазинов, домов, которые упоминаются в книге «Мальчик Мотл», и отправился на Ист-Сайд, где жили когда-то евреи, чтобы посмотреть, как это выглядит сегодня. Я написал в свое время большой репортаж, сравнивая описание Шолом-Алейхема с тем, что я увидел. Важно, что это было самое начало 80-х годов, когда Ист-Сайд был еще еврейским.

Надо сказать, что еврейский Ист-Сайд — это уникальное явление, там была самая большая плотность населения в мире. Здесь до сих пор есть музей, который представляет на самом деле коммунальную квартиру. Они жили в страшной нищете в страшной тесноте. И вот эта коммунальная квартира, которую мы с вами так хорошо знаем, для американцев артефакт Ист-Сайда. В начале ХХ века еврейская культура Нью-Йорка был процветающей. Газета «Штерн» выходила тиражом чуть не в два миллиона экземпляров. Здесь была цвела самая бурная еврейская жизнь, когда-либо существовавшая на языке идиш. Именно поэтому Шолом-Алейхем был так интересен и важен для еврейской общины Америки. Соломон, а вы говорите на идише?

Соломон Волков: Нет, но я понимаю. В Риге родители дома говорили на идиш главным образом, когда они не хотели, чтобы я понимал, о чем они говорят, но я все равно понимал. А говорить я так никогда не научился, очень завидовал своим сверстникам, приятелям, у меня были такие, которые замечательно, свободно говорили на идиш.

Александр Генис: Мой отец тоже говорил на идиш свободно, а я так ничему не научился, кроме как ругаться. Язык Шолом-Алейхема, его идиш был совершенно замечателен, как говорят знатоки. И вообще это великая трагедия идиша, потому что эта цивилизация, весь язык, культура умерли вместе с идишем. Сегодня уже осталось мало людей, которые могут читать Шолом-Алейхема в оригинале. Кстати, мой товарищ вышел на пенсию и решил изучать идиш. Он уехал в Литву для того, чтобы там в Вильнюсе изучать идиш, там как-то особенно хорошо это делают. В Нью-Йорке тоже умирает этот язык.

Так вот, Шолом-Алехем описал идишистский мир Нью-Йорка глазами мальчика Мотла, ему тогда 9 лет было. Вот он идет со своим первый раз гуляет по Нью-Йорку:

«Останавливаемся чуть ли не у каждого окна. Нам нравится, что надписи сделаны по-еврейски и что за стеклами выставлены еврейские вещи: молитвенники, арбеканфесы, ермолки, маца… Ни с того ни с сего в самом начале зимы - маца! Видать, еврейский город”.

И действительно, Ист-Сайд был в то время еврейским городом. Когда я приехал в 1980-м году, он все еще был еврейским городом, там все еще были такие же витрины, которые видел мальчик Мотл, там все еще были целые ряды с бочками соленых огурцов, потому что евреи вывезли из России любовь к соленым огурцам. Самым дешевым лакомством для Мотла был соленый огурец за 5 центов.

Соломон Волков: Для меня это тоже было в детстве самое главное лакомство. Я ехал с мамой на базар знаменитый рижский только при одном условии, что мне будут покупать по ходу дела соленые огурцы. Так двигались от бочки к бочке, мама мне приобретала по огурцу, я его с хрустом поглощал.

Александр Генис: Вот такие бочки стояли на Ист-Сайде, был десяток магазинов, где продавали всякие солености, в том числе соленые арбузы, что само по себе чисто российское лакомство. Евреи еще покупали там соленые огурцы, но они уже приезжали из других районов, потому что Ист-Сайд постепенно терял свое еврейское население. Постепенно владельцами этих огуречных бочек становились китайцами, потом они они закрылись совсем. И теперь Ист-Сайд такой уголок между Чайна-Тауном и Литл Итали, то есть между китайским городом и итальянским городом бывший еврейский город стал непонятно каким.

Соломон Волков: Тоже очень условно итальянский город, китайский еще куда ни шло.

​Александр Генис: Сейчас это район яппи. Ист-Сайд — это модный процветающий с очень дорогой жилплощадью район, где очень изысканные рестораны, ничего не осталось от шолом-алейхемского Ист-Сайда. Правда, мне посчастливилось встретиться с внучкой Шолом-Алейхема Бел Кауфман. Это - замечательная писательница, я еще в молодости читал ее книжку «Вверх по лестнице, ведущей вниз». И потом, когда я работал в школе учителем, а она была учительница и это книга о школе, я, конечно, вспоминал всегда с нежностью эту книгу, веселую, грустную и очень глубоко проинкающую в мир педагогических драм.

Соломон Волков: Она осталась автором одной книги, но в жизни производила очень сильное произведение.

Александр Генис: На меня она произвела грандиозное впечатление. Мы с Андреем Загданским, нашим коллегой, пришли к ней брать интервью, ей было уже за 90, она сказал: «Вот видите, а ножки у меня еще ничего».

Соломон Волков: Да, она ножками своими очень гордилась.

Александр Генис: Она умерла в 103 года. И до последнего времени работала в Хантер-калледже, где преподавала еврейский юмор, которому она училась у своего дедушки. У нее в квартире было масса ценных вещей — картины, скульптуры, книги. Но одна картина меня просто поразила, потому что это был ранний Шагал, самый ранний, самый ценный. Я спросил о происхождении этой картины, она сказала: «Да ничего особенного, Шагал когда-то подарил Шолом-Алейхему эту картину. Они ведь очень дружили. А потом Шагал пришел и говорит: «Знаете, давайте я вам другую подарю, а эту вы мне отдайте». Я сказала: «Повесьте на место».

Она вспоминала своего деда, которого она хорошо знала и который очень любил Белочку, как он ее звал. Это было последнее звено, которое связывало великое племя русского еврейства с Нью-Йорком. От Шолом-Алейхема, конечно, осталось главное для музыкального Нью-Йорка сокровище — мюзикл «Скрипач на крыше», поставленный по его книге «Тевье-молочник». Это спектакль, который постоянно возвращается на Бродвей, он и сейчас идет на Бродвее.

​Соломон Волков: Когда я думал о музыке к нашему разговору о Шолом-Алейхеме, то у меня был соблазн поставить фрагмент из «Скрипача на крыше», но потом я подумал, что это будет может быть слишком очевидно, музыка эта, в конце концов, знаменита и всем известна. А вместо этого я предложу вниманию наших слушателей пьесу, которая так и называется «Шолом-Алейхем», и прозвучит она в исполнении Ицхака Перельмана в сопровождении Клезмерского ансамбля.

(Музыка)