Художник Петр Павленский семь месяцев провел в московских тюрьмах (сперва в Бутырке, затем в СИЗО "Медведь") после того, как провел акцию "Угроза", поджег одну из дверей здания ФСБ на Лубянке. В приговор перекочевала поразительная формулировка прокурора о том, что дверь эта представляет ценность, поскольку в здании содержались под арестом выдающиеся деятели культуры.
Кампания в защиту Павленского во всем мире приняла большой размах, и этим можно объяснить решение освободить его в зале суда. Сам Павленский наблюдал за заседаниями как за спектаклем, в котором ему не было нужды участвовать, и фактически не участвовал в процессе. После освобождения он сразу объявил, что не намерен платить полмиллиона рублей за испорченную дверь, и призвал своих единомышленников не собирать деньги для выплаты штрафа.
Петр Павленский рассказал Радио Свобода о том, как он провел эти семь месяцев в неволе.
– Петр, я вас поздравляю с освобождением, хотя знаю, что вы считаете, что это переход из одной тюрьмы в другую, просто более просторную.
– Да. Только необходимо уточнить, я это говорю не в том контексте, что жизнь повсюду в безысходности и мраке. Возможность освобождения есть, но ее определяют немного другие события. А в моем случае остается констатировать условность освобождения. Оно относительное. Конечно, пространство больше, но все равно это тюрьма повседневности.
– Что вы узнали за эти семь месяцев, проведенных в тюрьме, о той организации, дверь которой вы подожгли, о ФСБ? И вообще о репрессивной машине, о том, как она действует в России?
На массы распространяют те механики, методы контроля и принуждения, которые смогли продемонстрировать свою эффективность в тюрьмах и лагерях
– Я увидел внутренности этой машины. Большой сгусток полицейщины. Концентрация служб надзора, механизмы ломки личности, механизмы принуждения, бюрократические ритуалы. Культ бюрократии и целая конфессия, возведенная вокруг этого культа. Ритуал, который начинается с подписи и заканчивается тем, что бывший человек полностью уничтожен. Он подчинен. Каждый день – это непрерывное столкновение с полицейским надзором. Это перманентный конфликт, он не рассеян, он сконцентрирован, нужно постоянно быть начеку, смотреть на эту машину изнутри, я увидел ее в большой концентрации. Глазки, камеры видеонаблюдения, прослушка, проверки, постоянные обыски, все средства обращены на то, чтобы непрерывно искать и находить слабое место. Это поле эксперимента. Уже потом это можно увидеть и в так называемой вольной жизни. На массы распространяют те механики, методы контроля и принуждения, которые смогли продемонстрировать свою эффективность в тюрьмах и лагерях. Что касается ФСБ, то, на мой взгляд, самым знаковым оказалось то, что организация, методично уничтожавшая культуру на протяжении уже практически 100 лет, сочла возможным на этом основании публично объявить себя памятником культуры. И безусловно, предельно важным остается факт, что сегодня в России действующий могильник может одновременно являться центральным очагом власти над 146 миллионами человек.
– Но вам все же удалось найти у этой системы слабые места и в конце концов ее если не сломать, то, по крайней мере, заставить ее действовать не так, как она действует обычно. Нынешний приговор – это, по мнению очень многих знакомых с этой системой не понаслышке, настоящее чудо. Как это чудо удалось?
– Я не могу пока об этом рассуждать с точки зрения чуда. Надо обратить внимание на то, что меня судили именно Мещанским судом. По большому счету, что произошло? Необходимое суду чувство вины и последующее наказание перевели в денежный эквивалент. Если вспомнить, например, Гюстава Курбе, то власть пыталась расправиться с ним как раз с помощью долговых обязательств. И в его случае это оказалось не менее действенным, чем гильотина. По крайней мере так нам говорит история. То есть это тоже метод расправы. Для чего этот маневр предпринят? Борьба за общественное мнение. Примерка маски лицемерного гуманизма. Как раз той самой, которую я требовал у аппарата снять на протяжении более чем полугода. Если бы власть решилась пойти на эту уступку и переквалифицировать дело в терроризм, то личина была бы обнажена и власть предстала бы в свете своей истины. Но этой очевидностью власть могла бы поперхнуться. Поэтому аппарат стыдливо продолжает скрываться за этой маской. Однако если обратиться к истории, то все это по-прежнему укладывается в понятие "мещанский".
– Мещанин – это просто простой обыватель, горожанин.
– Это обыватели, горожане, но это связно с определенными формами существования человека в городе. Это связано с определенными культурными моделями. Я думаю, что политическое противоборство сегодня происходит не между именованиями – анархист, либерал, коммунист или фашист, – а между жизненными позициями, основанными на страхе и потреблении. За эти семь месяцев в тюрьме, помимо надзора, у администрации стоит задача использовать для управления человеческие потребности. Потребности – это политический инструмент, они даже более значимы и более эффективны для управления людьми, чем страх. Это дрессировка потребностями. Именно потребности власть использует для того, чтобы манипулировать, руководить, управлять и в принципе уничтожать человеческие личности.
Это дрессировка потребностями. Именно потребности власть использует для того, чтобы манипулировать, руководить, управлять и уничтожать человеческие личности
– Базовые потребности в еде, во сне?
– Нет, до базовых не доходит. По крайней мере в тюрьмах Москвы. Телевизор, прогулка, возможность не вставать в 6 утра, кровать, не пристегнутая на весь день к стене, возможность побриться или получить на короткое время ножницы чтобы подстричь ногти... Возможность освободиться немного раньше определенного срока. Все это не базовые потребности, поэтому человек может выбирать, соглашаться ему на предложенные условия или нет. Если администрация видит, что арестант идет на поводу, тогда надзор пытается провоцировать конфликты между арестантами. Это и есть манипуляция.
– Эта машина подавления, машина контроля вам кажется неуязвимой, или ее можно разрушить, или пытаться разрушить так, как "приморские партизаны", которым вы отдали свою премию?
– Нет, так ее не разрушить. Я думаю, что на нее можно повлиять, но должны влиять одновременно все. Это будет зависеть от ответственности каждого. "Приморские партизаны" – это отчаянный поступок. Жест отчаяния. Что сделали "приморские партизаны"? "Приморские партизаны" открыто обозначили полицейских врагами общества, вступив с ними в войну. Партизаны стали вести себя так, как будто они находятся на линии фронта. С одной стороны – реальные вооруженные враги, а они с другой стороны. Партизаны защищают народ, а это значит, что полиция воюет против народа, который она как бы должна оберегать. Естественно, несколько партизан было убито, несколько партизан попали в пожизненный плен. Потом плен сократили до 25 лет. Но 25 лет – это тоже билет в один конец. Вот что сделали "приморские партизаны". Поэтому происходит травля, поэтому в СМИ запрещено, насколько я знаю, даже формулировку использовать "приморские партизаны". Власти и ее пособникам это невыгодно.
– Вы познакомились с их делом, уже когда находились в тюрьме, или оно раньше вас интересовало тоже?
– Я слышал об этом деле и раньше. Но когда я находился в тюрьме, я столкнулся с нутром полицейщины. Что это вообще, что они делают, чем они руководствуются? У них нет принципов никаких в жизни, они полностью делегируют разум, совесть, все, что есть в человеке, они все это делегируют вышестоящему начальству. И своим потребностям. У них есть желание карьерного роста и потребления. Мещанский суд. Мещанин – это человек, который руководствуется только потребностью, старается построить жизнь так, чтобы не упустить возможности прожить ее комфортно. Как ни странно, полицейскими руководит именно эта потребность. Кто-то хочет получить какие-то квартиры, машины, высококалорийную жирную пищу, что-то еще…
– Что может противопоставить художник человеку, который руководствуется только потребностями?
– Художник может противопоставить прежде всего свою форму существования, свою жизнь, свой выбор. Каждое решение – это выбор, и художник должен противопоставлять себя целиком, именно как решение, как форму существования. Это бескомпромиссность однажды сделанного выбора.
– Я знаю, что вам не нравится, когда вас называют героем...
Никаким героем я не хочу быть. Потому что герой – это как оскорбление. В том контексте, в котором я работаю, это совсем плохо
– Никаким героем я не хочу быть. Потому что герой – это как оскорбление. В том контексте, в котором я работаю, это совсем плохо. Герой неразрывно связан со страданием и жертвой. Страдание и жертва – это или риторика армейская: поощрения за верную службу и исполнительность. Или герой – это роль в древнегреческой трагедии. Жертва, которую общество приносит авторитету власти. Там все равно выстраивается жесткая предопределенность, некая иерархия. Я не хочу исполнять роль. Театр – это набор условностей, я очень не хотел быть в роли какого-то героя, даже в роли героя самого себя.
– Я не раз слышал от людей, которые побывали в тюрьме, что у них, даже самых отъявленных атеистов, неожиданно просыпалось религиозное чувство, и они стали задумываться о вере. У вас были такие моменты?
– Нет, не было. Это есть в тюрьмах, но это связано с тем, что у людей появляется больше свободного времени, они начинают искать какую-то опору, многие находят ее в религии. Но это связано как раз больше всего с избытком свободного времени, которое возрастает пропорционально сократившемуся пространству. Но у меня не было необходимости в такой опоре, потому что время у меня было занято.
– Я знаю, что вы много читали в тюрьме. Что именно?
– Джорджо Агамбена, Мишеля Фуко, Ролана Барта, Вацлава Гавела, воспоминания Нестора Махно.
– Что бы вы хотели сказать людям, которые переживали за вас, выступали в вашу поддержку, выходили на пикеты, а один молодой человек в Кургане даже ради вас зашил себе рот? Есть ли у вас какой-то месседж для них?
– Я хочу поблагодарить всех за поддержку, она действительно была очень важна, без нее было бы гораздо тяжелее. Я хочу всех поблагодарить, сказать всем спасибо, кто не боялся. Потому что все, кто поддерживал, выразили свое отношение к нависшей над всеми угрозе.
– Некоторые ваши поклонники высказывают надежду, что следующей вашей акцией будет нечто такое грандиозное, что уже не одна дверь, а вообще весь мир сгорит. Вы готовите что-нибудь подобное?
– Я не строю никаких планов, честное слово. Я не знаю, что через неделю будет, через две, через месяц. Поэтому я ничего не могу сказать. Процесс утверждения границ и форм политического искусства продолжается. Но он и в тюрьме никогда не прерывался.
