Вопрос более злободневен, чем может показаться. Почему Пастернак чтил Сталина и презирал Хрущева? Ведь глупости Хрущева не были глупее сталинских. Гениального труда по языкознанию Мыкыта не оставил, а генетику, так ту даже освободил от сталинского запрета.
Да, Пастернак чтил Сталина, хотя это прорвалось только раз – сразу после смерти тирана и в сугубо личном письме "министру писателей" Фадееву: "Дорогой Саша!" Саша напечатал в "Правде" эпитафию под названием "Гуманизм Сталина". Пастернак подхватил эту оценку. Он пишет о руках вождя в гробу – "исполненных мысли и впервые отдыхающих". От каких трудов отдыхающих-то? От трудов по искоренению зла в мире. Сталин, мол, ни разу в жизни не изменил юношескому огню негодования при виде "безнаказанно торжествующей низости", но ради великой цели отказался "от всех видов мелкой жалости по отдельным поводам". Уже не в этом письме, а в частных разговорах Пастернак указывает и на другое важное для него достоинство Сталина: злодей и мракобес, но в нем еще было что-то от старой русской культуры.
А Хрущева презирал. "Так долго над нами царствовал безумец и убийца, а теперь – дурак и свинья… Раньше расстреливали, лилась кровь и слезы, но публично снимать штаны было все-таки не принято". Уж эти поэты, скажет нынешний молодой человек из технарей-западников, не знающий, что в то время так рассуждали многие. Не нам их судить, но все-таки сравним. На одной чаше весов – миллионы погубленных злодеем жизней, на другой – спущенные штаны бывшего слесарюги, таким и оставшегося. Откуда у поэта – и у его народа, вот что главное! – взялись такие весы, на которых первая чаша потянула меньше, чем вторая?! Тут надо учесть отношение Пастернака не к чему-нибудь, а к цивилизации свободного рынка. Молодую женщину, собравшуюся навсегда за границу, он предупреждает, что она и там столкнется с худшими проявлениями человеческой природы – только дело уже будет не в советских условиях, а именно в этой природе.
Русская интеллигенция никогда не жаловала капитализм. Она замечала только одну его сторону и верила, что может быть что-то красивее. Ну, не должен же во главе всего вечно стоять чистоган! В 1913 году Блок воспел индустриализацию Дикого поля, над которым увидел звезду "Новой Америки", но ни словом не обмолвился о творце этого чуда, о его величестве капитале ("его препохабии" по Маяковскому), о капитализме как высшем качестве общественного сотрудничества. Свой антикапитализм Пастернак получил в семье художника. Мещанская пошлость, скука торгашества побуждали скорее свести счеты с жизнью, чем корчиться во всем этом до конца дней. Он убегал в природу, в то, что, как ему думалось, еще мелькало в человеческой душе от Бога. Временами он почти принимал большевиков, только горевал, что новый строй создается темными людьми с их вождями-людоедами. Ему страшно хотелось, чтобы, созревая, социализм стал потихоньку брать все лучшее из старой русской жизни. (Мы всегда за то, чтобы отовсюду брать все лучшее, а как от него отдирать худшее, неразрывно с ним связанное, нас не спрашивайте).
Ну, развенчал Сталина, ну, прекратил террор – заслуга, кто же спорит, но извиняет ли она его неотесанность?!
"Две дамы в серых боа и шляпках, как на работах Серова, спрашивают, где состоится митинг по случаю освобожденья города". Это – в Орле, только что отбитом у немцев, лето 1943 года. Поэт хотел, чтобы это вернулось и утвердилось навсегда – строй души, манеры этих уцелевших дам, бывших гимназисток, зачитывающихся теперь… кем? Конечно, ими: Блоком, Пастернаком, Ахматовой и, ладно уж, Маяковским. Поэтому так потеплело у него на душе, когда заметил, что Сталин сознательно ведет к тому, чтобы сталинизм и русскость стали синонимами. Было соблазнительно догадываться, что русская православная закваска в бывшем семинаристе не совсем высохла. Нравилось, наверное, додумывать, что втайне тиран сожалеет, что, при всем желании, не может вернуть доброе старое самодержавие.
А Хрущев – что Хрущев? Такой же говорун, какой явится через четверть века, чтобы невольно покончить с социализмом, только совсем малограмотный. Ну, развенчал Сталина, ну, прекратил террор – заслуга, кто же спорит, но извиняет ли она его неотесанность?! "Твари вы неблагодарные", – запертый на даче, ответит на это ставший в старости слезливым Никита, да много ли небожителей его услышат? Претил его чумазый демократизм без демократии. Угнетало и зрелище интеллигенции, кинувшейся прилаживаться к новым обстоятельствам, ее пресмыкательство, готовность опять карабкаться по головам друг друга. Раскованная посредственность без топора над головой – это ведь и есть демократия, если описывать ее ругательно.
Наверное, нигде в мире сочинители не были такого высокого мнения о себе, как в России. Это при том, что "поэт в России больше чем поэт" мог провозгласить только тот, кто боялся признать, что на самом деле – меньше. В пастернаковских оценках сквозит разочарование художника, который заждался улучшенной человеческой породы. Сталин не успел вывести... Поэт отказался принять как данность "восстание масс" на Западе, которое стало теперь перекидываться и на Россию. Он не позволил себе мысли, что балом на планете отныне будут править миллиарды маленьких Хрущевых, которые "гимназиев не кончали", хотя у всех в конце концов могут появиться университетские дипломы. Хотелось думать, что так все-таки не будет вечно. Он не согласился с самим собой, что людям отборной культуры ничего не остается, как уйти во внутреннюю эмиграцию, и не только в СССР, но повсюду на Земле до ее конца.
