Для многих угнанных в чужие края жителей Пскова война закончилась в тот момент, когда их хозяева сбежали со своих хуторов и фабрик при приближении советских войск. Вместе с войной закончились и долгие месяцы принудительного труда в странах Балтии и Европы. Перед тем, как отпраздновать победу, людям предстояло пройти еще одно испытание: осилить дорогу домой, через разрушенные города и сожженные села.

Освобождение город Псков встретил опустошенным. 23 июля 1944 года в Псковской военной комендатуре зарегистрировались всего 143 жителя, тогда как до войны население города превышало 60 тысяч человек. Куда делись остальные? Одни (взрослые мужчины) ушли на фронт, другие успели уехать в эвакуацию, многие погибли. Но большая часть псковичей (в основном старики, женщины и дети) оставалась в городе, пока фашисты не приступили к массовому вывозу людей на запад.

Их называли "остарбайтеры". Вывоз людей на работу в Германию и соседние страны шел на протяжении всех лет войны. Но весной 1944-го, когда немцы уже понимали, что оккупированные территории не удержать, принудительная эвакуация стала массовой. Солдаты Вермахта прочесывали в Пскове дом за домом, вытаскивая людей из подвалов и чердаков. После нескольких дней в пересыльном лагере псковичей в битком набитых товарных вагонах отправляли на запад. Более ценный трудовой ресурс (молодые женщины и подростки) доезжал до Германии, стариков и матерей с маленькими детьми оставляли в Польше или странах Балтии. На подконтрольных Гитлеру землях остарбайтеров распределяли по фабрикам или фермам, где они должны были работать в лучшем случае за еду, терпя побои и унижения.

О том, что рабство закончилось, возвестили советские пушки. Однажды остарбайтеры проснулись в своих бараках и обнаружили, что предоставлены сами себе; хозяева, не дожидаясь советских танков, сбежали дальше на запад. Теперь женщинам, детям и старикам предстояло как-то вернуться домой в Псков через пол-Европы.

Вот три типичные истории о том, как это происходило.

Германия – Псков, апрель 1945. Анатолий Тимофеевич​

Семья Анатолия Тимофеевича Васильева не успела уехать из Пскова в 1941 году – опоздали буквально на пару дней, поезда ходить перестали. Вместе с матерью и старшей сестрой 11-летний мальчик остался в оккупации. А под принудительную эвакуацию попал уже практически взрослый 13-летний парень. Взрослая женщина и двое детей-подростков, с точки зрения оккупационных властей, представляли достаточную ценность – и вся семья весной 1944 года оказалась в Германии.

Их определили работать на фабрику в городе Нойбранденбург. Жили в бараках в трудовом лагере за колючей проволокой. Кормили их баландой из брюквы с морковкой, "немножко картошки, и все это заправлено мукой". "У меня и до сих пор отвращение", – говорит Анатолий Тимофеевич.

Освободили тот лагерь 30 апреля 1945 года. "Всю ночь были выстрелы, артиллерийская перестрелка", – вспоминает он. А утром охраны в лагере уже не было.

– Вышли с территории лагеря, и я смотрю… А по дороге к фабрике были построены такие типовые кирпичные коттеджи. Смотрю, по этим коттеджам люди ходят, и слышу русскую речь – они между собой там разговаривают. Я, естественно, побежал к ним. Я понял, что теперь уже пришли наши. Я сразу побежал тогда в подвал, потому что все были в подвал согнаны, сказать, что наши пришли. В общем, это началась уже другая жизнь, – рассказывает Анатолий Васильев.

Весь май, июнь и июль остарбайтеры оставались жить в тех же бараках. Но, разумеется, уже не работали и теперь нормально питались. Только в конце июля советское правительство стало их вывозить на родину. С точки зрения удобства и безопасности это был самый надежный способ вернуться домой.

– И вот, повезли нас опять по железной дороге, тоже в товарных вагонах, но уже в таких, нормальных. Чистые, ну, а что товарные – неважно. Привезли в какой-то сортировочный лагерь за Берлином. Это первая была остановка, там нас опять выгрузили, разместили в бараках. И что я там увидел? Мальчишки же сидеть не будут на месте. Пошли мы бегать – там холмы, далеко открытое место, и стояло несколько подбитых танков. И, видно, в одном танке часть еще вот танкиста… Осталась как-то гимнастерка – мы видели, да, что еще не успели почему-то убрать.

Несколько дней в советском пересыльном лагере, затем на американских студебеккерах их перевезли через Польшу в Белоруссию. Там ждал очередной фильтрационный лагерь. Остарбайтеры вынуждены были подолгу ждать то в одном, то в другом месте. "И сформировали когда состав на Псков – повезли на Псков", – вспоминает Анатолий Тимофеевич.

Для него, подростка, возвращение домой превратилось в захватывающее приключение – совсем не страшное, по сравнению с дорогой в ту сторону.

– Жарко, лето. Мы, мальчишки, практически всю дорогу на крышах вагона, у товарных вагонов крыши плоские. И как-то сами вылезали в окна в эти на ходу… Понимаете? Сейчас уже думаешь: как?! Поезд идет – а мы с вагона на вагон прыгали. Собирались там и бегали по составу.

В Псков Анатолий Тимофеевич с матерью и сестрой вернулся в конце июля 1945 года:

– Выгрузили нас. Сходили мы сразу посмотрели: жить-то где? Ну, дом наш цел. Подошли мы к своему дому, а наша комната занята другой семьей…

Восточная Пруссия – Псков, март 1945. Галина Федоровна

В детстве Галину Федоровну Мороженко звали иначе. Она была Ульда Шульц. Ее отец, поволжский немец, был вывезен ребенком в Псков в 1918 году после того, как вся его семья погибла от голода в Волынской губернии. Федор Шульц ушел на фронт в первые дни войны. Жена с двумя дочерьми осталась в доме на Крестовском шоссе, в Лесном поселке, и попала в эпицентр фашистского наступления в июле 1941-го. Старшая дочь, десятилетняя Ульда (или Галина – крестным именем звала ее бабушка), на всю жизнь запомнила ужасы лагеря военнопленных, который немцы разместили ровно напротив их дома.

В марте 1943-го всех жителей Лесного поселка загнали на подводы и вывезли в пересыльный лагерь. Оттуда в вагонах для скота, по 80 человек в каждом, псковичей увезли на запад. Галина Федоровна с дедушкой и бабушкой, мамой и младшей сестрой оказалась в Восточной Пруссии, на ферме. Хозяин гнал спирт для фронта, работники были нужны ему для уборки сахарной свеклы.

– А убирали как: каждому по борозде, а борозды – вы знаете, вот начало есть, а конца и края нет этой борозды. В 5 часов утра начинали. На обед час и потом опять до 10 вечера, уже пока стемнеется, – вспоминает Галина Федоровна.

Все кончилось внезапно:

– А потом оказалось, что все ушли, и тихонько ушли, и мы не видели и не знали, как они ушли. Встал вопрос, что делать дальше. Дед с бабушкой остались ждать транспорт. А мама с дочерьми решила уйти сразу, в тот же день.

Они едва пережили это путешествие, рассказывает Галина Федоровна:

– Такая корзинка была плетеная, из прутьев. Мама в эту корзинку наложила шпик – у немцев оставленный был, они всё оставили. Вот такие пластины – и копченого, и соленого шпика. И вот такая корзинка и с двумя ручками, и сверху ручкой закрывается. И мы эту корзинку взяли и муки в мешок. Мама мешок сделала, лямки мне пристроила, как лямошник. Ей-то надо с Люсей, и корзинку эту тащить. Я этот мешок несла и за одну ручку корзину. За другую ручку – мама. И Люсю. Вот мы так и пошли. И военный сзади шел – сопровождал нас до границы.

Мы пришли туда вечером поздно, он и говорит: "Вот здесь пустой дом, переночуйте, а утром пойдете". А через речку – Варшава. И вот мы переночевали ночь, и опять в поход. А тут до речки было дойти недалеко. Утром рано встали, а народ-то всё идет, идет – эти беженцы возвращаются домой, все идут, идут. И через речку идем, и уже вода выступать начала на лед, потому что в марте месяце уже тонкий. И мы перешли только речку, остальные шли сзади за нами – провалились. Вот не судьба…

Вот, а перешли речку – весь город разбитый, руины одни, ни одного здания нету, одни трубы только стоят, руины. И все дороги завалены. И к вечеру мы только перешли город, ведь город большой. Перешли город – как народ, за народом мы шли, чтобы выйти к вокзалу. Я вот с этой корзинкой, с этим мешком – только молилась и только просила господа бога, чтобы нам дойти до станции.

Когда мы перешли город – тут землянки. В землянки мы попросились отдохнуть, нас приняли. Приняли, накормили. Отдохнули мы, переночевали у них. Утром мама говорит: "Пойдем на вокзал, может быть, каким составом увезут нас домой". Они видят, что у нас мука: "Дайте нам муку, а мы вам хлеб дадим готовый". Вот такой вот хлеб – большой. И вот муку эту высыпали, в мешок мне впихнули эту хлебину. Пришли мы на вокзал, мама и говорит: "Давайте поедим". Мол, сальца немножко отрежу и с хлебцем. Стали резать, а там ведь один песок и камни. Несъедобный! Он только обваленный [мукой]. И такой большой он, такой тяжелый, и вот я несла его… Обманули – муку взяли, а нам вот подсунули этот "хлеб".

И вот посадили нас в вагоны и повезли. В Белгород нас привезли. И там, в Белгороде, нам дали паек. Вместо сахара давали сахарин – таблеточки такие маленькие, хлебушка, консервы какие-то были даны, крупа какая-то. Ну, в общем, на троих паек. В этом вагоне нас в Белгороде возили – а наверное, суток двое. Мы вроде едем – то толкнет, то опять остановится, то толкнет, то опять остановится. А нас, оказывается, перевозили с ветки на ветку. Утром посмотрим – мы опять в Белгороде, и так, наверное, суток двое, если не больше.

А потом нас повезли и привезли в Бологое. В Бологое все ведь разбито, вокзал разбитый. Мама меня посадила на корзинку, мешок поставила с продуктами рядом, а сама взяла Люсю – в вагоне там можно было погреться. Повела Люсю греть, а меня оставила. Наскочили мальчишки, схватили мой мешок с продуктами и унесли. А я вскочила с этой корзинки и бежать к маме: "Мама, у меня мешок унесли!" И хорошо, корзинку никто не взял, а то бы и ничего не было… Приходим: корзинка стоит, мешка нету. Вот так погрелись. А потом нас посадили в вагоны и повезли на Псков. И вот приехали мы, выходить стали с вагона, а Люся и говорит: "Мама, с нашей трубы дым идет, папа печку топит".

Но печку топил не папа. В доме поселились чужие люди, а папа вернулся домой только через год, когда семья уже считала его погибшим.

Латвия – Псков, май 1945. Вера Ивановна

Вере Ивановне Бурак еще и четырех лет не исполнилось, когда началась война. Все, что о том времени она помнит сама, – море голубых цветов под голубым небом. Это незабудки в канаве вдоль дороги – девочка видела их, когда семья пряталась от бомбежек по пути в Ленинград, безуспешно пытаясь сбежать от немцев в 1941-м:

– Я помню очень много голубых цветов, и я хочу их рвать, а мама держит меня за руку и не дает от нее оторваться. Я пытаюсь до них дотянуться, а меня не пускают.

Большая часть рассказов Веры Ивановны – это пересказ материнских воспоминаний. У мамы было много времени на разговоры с дочкой. С принудительной работы в Латвии, куда семью вывезли уже в феврале 1942 года, она вернулась совсем больной и уже не могла работать.

– Нас – маму, отца и меня – привезли куда-то под Ригу. Там был пересыльный лагерь, и вот в этом лагере немцы строили укрепления, заставляли работать и мужчин, и женщин. Мужчины работали, а женщины вычерпывали ледяную воду из ям. Это март, апрель, представляете, какая вода была там. До колена в воде. До темноты работали. И вот поэтому я свою маму – вроде бы после войны ей не так много лет было, 41 год, – но я ее здоровой уже не помню.

Из лагеря семью забрал себе на работу латышский фермер. "Нормальный хозяин у нас был, жалоб никаких не было", – вспоминает Вера Ивановна. Сама она, белокурая маленькая девочка, стала любимой игрушкой для взрослой хозяйской дочки: "Я была у нее как кукла, она мне бантики вязала, платьица разные делала".

В один прекрасный день в августе 1944-го хозяин объявил, что уезжает в Германию. Всем работникам он предложил ехать с ним вместе, все в том же подчиненном статусе. Работники (в основном, латыши) посовещались и решили на всякий случай сбежать в лес – пока добровольное предложение не превратилось в принудительное.

– Забрали коров, лошадей, телеги запрягли, еду и уехали в глухой лес. А тут кругом грохот канонады, уже где-то недалеко бои идут. А жили, это я тоже помню, под телегой мы спали. Периодически, как мать моя говорила, посылали местных парней, подростков, узнать, кто там на хуторе, немцы или кто. Наконец, она говорит, бегут ребята и кричат: наши на хуторе! Представляете – "наши". Не говорили, что "русские" даже. Наши на хуторе, советские танки со звездами.

Псков уже был освобожден. Но когда отец Веры Ивановны пошел узнавать, как им вернуться домой, посадочные документы ему не дали.

– Отцу сказали, что нужно остаться, побыть здесь. Собрать надо осенью урожай: колхоз будет здесь организовываться, "так что вы уж побудьте тут, русские, надо же помогать", потому что армии нужен хлеб, нужна картошка, все это нужно. Весной-то все успели засеять. И он остался.

Только в мае 1945 года Вера Ивановна с родителями вернулась в Псков. Она запомнила разрушенный город, совсем пустой и даже без деревьев – все сады и парки были выпилены.

– Нас высадили на вокзале. А так как мы приехали из Латвии, у нас было два мешка картошки, колхозники местные дали два мешка в дорогу. Мы ночевать. Ночь, в общем-то, теплая довольно-таки, а на соседних путях мальчишки, беспризорники костры жгут. Маме жалко этих ребят стало, она набрала картошки, пришла к ним и говорит: ребята, у вас есть ведро? Они говорят: есть. Ну, нашли где-то там ведро, она им набрала картошки, говорит: вы сварите ее или спеките и ешьте. Они сварили все, видимо, поели. Потом пришли и говорят: тетка, ты можешь спать, тебя никто не тронет, можешь спать спокойно, твое барахло тоже никто не тронет. Ну, там одеяло было да подушка.

***

Все герои этой истории в родном городе оказались без крова. У Анатолия Тимофеевича и Галины Федоровны дома уцелели, но уже были заняты другими людьми – теми, кто вернулся раньше и нашел на месте своего жилья руины. Дом Веры Ивановны разбомбили. В Пскове после войны уцелело всего 15 процентов жилого фонда. Городу и его жителям предстояло начать совершенно новую жизнь.