Они молоды и невероятно энергичны. Они поражают своей отвагой и продуктивностью. Они из Краснодара, не самого заметного города на арт-карте России. Группа Recycle, сложившаяся в 2008 году, стала одной из самых ярких и многообещающих явлений на российской культурной авансцене. Хотя почему только на российской? Сейчас они выставляются по всему миру. Состоящая из двух художников, Андрея Блохина и Георгия Кузнецова, группа получила в 2010 году премию Кандинского в номинации “Молодой художник” за проект Reverse, после чего не раз блистала на арт-площадках Франции, Великобритании, Италии, Бельгии и США. В 2012 году состоялась ее большая персональная выставка Paradise Network в московском МАММе. Она же участвовала в программах Венецианской биеннале в 2011 и 2013 годах. В нынешнем году наряду с Григорием Брускиным и Сашей Пироговой группа Recycle инсталляцией “Блокированный контент” открыла Русский павильон Венецианской биеннале. Чуть позже, в конце июня, состоялось открытие ее персональной выставки Homo Virtualis в ГМИИ имени Пушкина в Москве. Куратор проекта Русского павильона на Биеннале – Екатерина Щербакова.

– Давайте начнем наш разговор с самого горячего для вас события этого года – с Венецианской биеннале, где вы представляли Русский павильон. С его концепции, с достаточно неожиданного для многих соседства молодой арт-группы Recycle и такого заслуженного классика, как художник Гриша Брускин. Насколько комфортно вы с ним себя чувствуете в стенах одного павильона? Как вам кажется, что вкладывал куратор, комиссар Русского павильона Семен Михайловский во всю эту историю? Насколько драматично вы переживаете такое соседство?

Андрей Блохин: Подобное соседство отнюдь не драматично. Общая концепция павильона – Teatrum Orbis, “Театр жизни и смерти”. Нам досталась та его часть, которая называется Blocked Content, “Блокированный контент”. Она посвящена жизни человека, его свободе внутри современных медиа, тому, какова вечная жизнь внутри сети интернет, ведь если ты находишься в том же фейсбуке и прочих сетях, твой профайл живет вечно. Единственный способ тебя убить – это заблокировать. Ничего из сказанного, зафиксированного не стирается, все хранится на серверах. Так что наш проект о свободе информации, о человеческих взаимоотношениях внутри всего этого процесса. В том числе и о новой морали, формирующейся в условиях нашего присутствия в “третьем измерении”, в сети интернет.

​Георгий Кузнецов: В эту “третью реальность”, виртуальный мир, человек продолжает вкладывать различные образы из своего духовного и материального мира, по сути не понимая, к чему эта реальность относится. Люди упорно пытаются оставить там след, выкладывая в свои профайлы лучшие фотографии, проекты, мысли. Они охотно делятся ими со своими друзьями или просто незнакомыми людьми. Потеряв все эти данные, человек по сути погружается в забвение. Иначе говоря, блокировка вполне сопоставима с неким виртуальным Адом. В этом проекте мы продолжаем изучать сходство духовного и виртуального миров.

– Для того же Брускина тема жизни-смерти и условности всего промежуточного, равно как и тема толпы, поглощающей личность, были и остаются ключевыми. Насколько они близки вам и как вы выстраиваете свой диалог с ним внутри Русского павильона?

А.Б.: Мы узнали о своем участии в павильоне сравнительно недавно, поэтому у нас не было времени на долгие размышления.

– Я знаю, что это был отчасти форс-мажор…

​А.Б.: Да. Что именно будет делать в павильоне Брускин, мы до конца понимать не могли. Хотя у нас были какие-то мысли на основе тех работ, которые он делал раньше. Конечно, для него доминирующая тема – личность, поглощаемая толпой. В нашем случае эта идея переходит уже в сознание другого поколения и соответственно – в другое измерение. Поэтому наша с ним связь, прослеживаемая сверху вниз (работы Брускина находятся на верхнем этаже павильона, группы RECYCLE – на нижнем), достаточно интересна. Мне кажется, проект павильона оказался довольно цельным, несмотря на разность художников, все они так или иначе говорят о глобальных человеческих проблемах.

Г.К.: Мы исследуем ту же тематику, что и Брускин, но только в другом пространстве, ином измерении. И стилистически наши проекты хорошо “легли” рядом – черно-белое с черно-белым. Так что, мне кажется, павильон получился классным.

– Брускин, при всей своей авторской уникальности, все равно человек определенного поколения и художнического круга. И тот, в свою очередь, достаточно социален. Вы по сравнению с ним – очевидно другие. Насколько для вашей генерации важен подобный круг тем?

Г.К.: Персональная социальная идентификация для нас не очень важна, у нас даже нет личных аккаунтов в соцсетях, есть только общий, профессиональный. Несмотря на то что мы работаем именно с этой тематикой, изучаем ее, сами стараемся держаться от нее немного в стороне, не быть поглощенными социальными процессами. Нам всегда нужно сохранять взгляд со стороны, чтобы объективно понимать реальность.

А.Б.: Стараемся сохранять инкогнито. Хотя само по себе это не исключает нашего участия в социальной жизни. Любая наша выставка – это проявление социальной ответственности.

– Но, мне кажется, старшее поколение художников куда больше вовлечено в кипящую вокруг “актуальность”. Да, как художники они могут сохранять подчеркнуто отстраненную позицию, но при этом слушают новости, читают социальные сети, публично высказываются на эти темы. Иными словами, они драматически “ввязаны” в сегодняшнюю реальность, хотя порой и делают вид, что думают исключительно “о вечности”. Что касается вашей дистанцированности, то возможно, она связана с тем, что вы практически с рождения оказались в интернет-сети, в некоем виртуальном пространстве?

​А.Б.: Наверное, хотя мы тоже слушаем новости и читаем социальные сети, но при этом сознательно отстраняемся от каких-то сиюминутных политических или социальных тем, нас интересуют больше вопросы общего характера. Например, проблемы одних и тех же людей, вне зависимости от страны их проживания и всего остального. Достаточно посмотреть на нынешний наш проект на Венецианской биеннале. Здесь присутствуют общечеловеческие проблемы, не зависящие от того же советского периода в жизни наших соотечественников. Когда мы росли, Советский Союз уже рухнул, у нас не было того бэкграунда с красными флагами и указующим путь Лениным, присущего памяти людей старшего поколения. Так что сама по себе эта тематика нам никогда не была близкой. Да, мы все живем в России и имеем свое представление о российской действительности, но мышление “советского человека” у нас уже атрофировано.

Екатерина Щербакова: Мне кажется, это происходит потому, что вы больше находитесь в позиции наблюдателя, нежели активного пользователя.

– Сохранилось ли для вас такое понятие, как “русский художник”? Насколько в принципе для вас важна национальная самоидентификация?

Г.К.: Мы всегда старались быть космополитичными и искать темы, близкие любому человеку. Искать то, что всегда остается неизменным в восприятии зрителя. Да, мы вроде бы ушли далеко в технологическом прогрессе и создали эту “третью” интернет-реальность, но все равно продолжаем ее наполнять тем же мусором, которым были набиты наши головы раньше. Мы как раз исследуем важный для нас вопрос – почему человечество это делает и можно ли изменить сложившийся порядок вещей.

– Когда вы попадаете в некий международный контекст, работаете на западных площадках, то чувствуете, что к вам относятся как к русским художникам?

А.Б.: Абсолютно нет, потому что мы не используем те визуальные коды, которые зачастую используют как раз “русские художники”. Это опять же объясняется отсутствием прямой связи с нашей российской действительностью, советским и постсоветским контекстом. Думаю, мы не совсем вписываемся во все эти стереотипы. Мы работали на самых различных западных выставочных площадках, в музеях и галереях, но никогда не было такого, чтобы окружающие говорили: ”Вот это – русские, все понятно”. По нашим работам трудно определить “страну-изготовителя”.

Е.Щ.: Очевидно, что все мы – русские люди, хотя работа коллектива может не считываться как произведения из России.

Г.К.: Несмотря на довольно широкую географию нашей выставочной активности, нам до сих пор приятно иметь студию в Краснодаре и какую-то часть нашего времени находиться именно там. Все-таки это – дом.

– А для вас существует понятие “дома”? Или оно – условное, временное?

Г.К.: Оно есть. Хотя и временное.

А.Б.: Оно нивелируется за счет бесконечных перелетов, перемещений. В последнее время у нас есть студия на юге Франции, и родители наши тоже часто выезжают в другие страны. Для меня дом – место, где ты проводишь больше всего времени и где тебе хорошо. В последнее время Франция тоже стала для меня домом. У человека бывает несколько домов одновременно.

– Сегодня много наших соотечественников, в связи с некоторыми обстоятельствами нынешней российской жизни, предпочитают уезжать из России в места, которые им представляются психологически более комфортными. Атмосфера сегодняшней России представляется им чересчур напряженной. Вы это как-то ощущаете?

​А.Б.: Да, в стране чувствуется некая напряженность, но она сейчас существует и во всем мире в целом. Временами нам психологически, технически или с точки зрения творческого развития комфортнее находиться за границей. В России по сути дела есть один центр – Москва, там все и происходит. В Питере событий уже гораздо меньше. В провинциальных же городах хоть и появляются некие проекты, иногда даже вполне успешные, но их количество бесконечно скромнее. Когда ты нуждаешься в каком-то развитии, ощущаешь необходимость чего-то нового, не привязанного исключительно к “русским кодам”, тебе оказывается комфортнее жить в странах, где гораздо меньше условностей, в избытке присутствующих в России. Но все это никак не мешает нам жить и там, и тут. Мы никогда не использовали политические темы, поэтому, возможно, на нас никогда не “давили” извне.

​Г.К.: Тут еще большая проблема в узкой профессиональной спецификации. Небольшие города в России просто не дают творчески развиваться. К примеру, мне самому еще пять лет назад приходилось объяснять чиновникам в Краснодаре, что такое “инсталляция”. И это нормально. Сейчас ситуация там меняется, уже очень много людей вовлечено в процессы современного искусства, его пропаганды в массовом сознании. Но все равно проблема провинциальных городов в России существует. Это и заставляет людей нередко уезжать туда, где они смогут больше реализоваться. Но где бы мы ни жили, всегда стараемся создать вокруг себя некий комфортный мир, “перетаскивая” в него своих друзей, привычки, любимые предметы. Так что в каком-то смысле не столь уж и важно, где мы физически находимся.

– Иными словами, радикализм в искусстве вроде того, что демонстрирует нам художник Павленский, получивший политическое убежище во Франции, вам не близок?

Г.К.: Нет. У нас одна позиция: нам комфортно там, где мы есть. Атмосферу комфорта ты создаешь себе сам. В той же Франции, где мы проводим немало времени, есть тоже достаточно проблем.

Е.Щ.: Мы сейчас вообще живем в мире, раздираемом глобальными войнами. Мест, где ты гарантированно чувствуешь себя в безопасности, уже не осталось.

– Екатерина, а что заставило вас начать работать именно с этой арт-группой?

​Е.Щ.: Мы работаем вместе уже достаточно давно. Началось все в 2012 году, когда делался проект для Московской международной биеннале молодого искусства. Позже сотрудничали в рамках различных проектов во Франции и других странах. Я создавала тексты для каталогов, журналов по искусству. Так что к сотрудничеству в рамках Венецианской биеннале и ГМИИ имени Пушкина мы пришли самым естественным образом. К примеру, венецианский проект отличается от других выставок Recycle потому, что это тотальная инсталляция, созданная некоей особой атмосферой, в которую попадает зритель. Для художников здесь было важно дать зрителю почувствовать собственное телесное продвижение в пространстве, ощутить разницу между телом виртуальным, которое мы начинаем осознавать и ощущать через внетелесный интернет-опыт, который мы получаем каждый день. Это – открытое произведение, где люди с самым различным персональным бэкграундом могут находить для себя разные смыслы. Мне кажется, получилось интересно, если соотносить павильон в целом с концепцией куратора Биеннале Кристин Масель, которая сказала в одном из своих интервью о том, что “искусство, наверное, не может непосредственно изменить мир, но способно порой задавать какие-то неудобные вопросы, заставляющие зрителя серьезно задуматься”. И в Русском павильоне, мне кажется, это получилось. Выставка задумывалась как своего рода опера, имеющая три части. В то же самое время Teatrum Orbis – это атлас, то есть все картины мира. У Гриши Брускина такое понятие, как “время”, перестает существовать, мы просто находимся в общем массиве информации и знания. Знание не всегда энциклопедично. Оно может быть разным, включая и альтернативные формы. Даже тело в его проекте существует как некий шаманский атрибут, своего рода артефакт. После Брускина мы спускаемся к инсталляции Recycle, который представляет из себя лабиринт, попадая в который неизбежно задаешься вопросом “что есть тело, если оно – код?”. И как можно тогда его видеть? Тут мы возвращаемся к вопросу классической скульптуры, к “идеальному телу”, “идеальному образу”, который сейчас уже генерируется машиной, и та начинает конкурировать с сознанием человека. Сегодня ведь уже даже обычный автомобиль – не просто техническое средство передвижения, но некий интеллектуальный объект. У него появляется своя мораль, в соответствии с которой он может убить пассажира или пешехода. Здесь возникает момент “переключения” – чем являемся мы и чем является интеллектуальный образ, существующий в пространстве виртуальной сети.

– Вы не могли бы прокомментировать сами эти фигуры, вырастающие или врастающие в камни в вашей инсталляции?

А.Б.: Это не совсем камень, но полигональные структуры. Если фигуру человека отсканировать машиной, сканером, она окажется разбитой на полигоны, маленькие геометрические плоскости. Когда мы возьмем такую фигуру и начнем удалять эти плоскости и трансформировать их до состояния силуэта, она превратится вот в такие “скульптуры”. Они все образуются за счет упрощения силуэта человека благодаря анализу машины.

Е.Щ.: Здесь, мне кажется, еще есть один важный момент: в последнее десятилетие мы много говорили о постинтернет-живописи, связанной с применением различных компьютерных функций. Но этот проект – один из первых примеров постинтернет-скульптуры. Мы можем видеть эти скульптуры только благодаря компьютерному оку. Компьютерная “блокировка” становится блокировкой физической, доступной человеческому зрению, где фигуры действительно заблокированы в этих полигональных структурах.

​Г.К.: Я бы добавил еще про то специальное приложение для смартфонов, благодаря которому можно увидеть эти скульптуры. Пару лет назад у нас существовал проект “Виртуальная интервенция”. В итоге мы нашли разработчиков и решили “хакнуть” Венецианскую биеннале, создав выставку безо всяких разрешений, согласований с комиссией, расставив различные виртуальные произведения по всей Венеции, которые все могут увидеть только через наше приложение. И это – лишь первый шаг. Открывая приложение, мы можем создавать вещи где угодно, в любом месте, по всему миру, а сами при этом находиться в одной точке. Таким образом мы оказываемся абсолютно не привязанными к законам физики. Единственный наш цензор – Apple Store или Google Play. Думаю, что очень скоро, когда приложение будет полностью доработано, мы начнем открывать его и для других художников. Для них, в свою очередь, это окажется уникальным шансом делать крутые проекты, не привязываясь ни к месту, ни к официальным структурам, обходя всё.

Е.Щ.: По сути это – новая версия стрит-арта.

– И новая степень свободы искусства.

Г.К.: Новая степень свободы, но при этом абсолютно легальная. И совершенно невидимая. Это принципиально новое направление в искусстве.

Е.Щ.: В работе над этой инсталляцией мы сотрудничали с композитором Дмитрием Курляндским, который создал звуковое оформление проекта. Одна из исторических аллюзий – образ Ада в “Божественной комедии” Данте, 9-й круг. Мы вместе обсуждали, как может звучать этот проект, поскольку нам было важно добавить сюда некий элемент театральности, и Дмитрий предложил озвучить его тающим льдом. Процесс таяния льда – аллегория, одновременно предполагающая и присутствие холода, льда, и наступившую оттепель. В итоге возникла композиция, в которой слышатся и звуки тающего льда, и каких-то голосов, что-то нам пытающихся сообщить, но мы не можем понять смысла этих слов.

– Расскажите о ваших планах на будущее.

​А.Б.: 20 июня открылась наша персональная выставка в музее имени Пушкина в Москве Homo Virtualis. В ней мы тоже используем приложение и различные виртуальные объекты. Работы все новые, за исключением нескольких вещей из прошлой нашей венецианской выставки 2015 года Conversion, в которой сравнивалось подключение к Глобальной сети с обрядом обращения в религию, где главное божество – сумма всей информации, находящейся в виртуальном пространстве. В Пушкинском музее мы спровоцировали интервенцию в постоянную коллекцию музея, поместив наши скульптуры в контекст классических музейных объектов. Нам интересно изучить эти диалоги, понять взаимодействие классики и не-классики. Ход это достаточно старый, но каждый раз он работает по-новому в зависимости от того, что именно ты туда помещаешь. А осенью планируем делать проект для Московской международной биеннале. Кроме того, у нас в планах Лионская биеннале, выставка во Франции в регионе Атэш, несколько мероприятий в Лондоне и выставка в Москве на Винзаводе.