Анатолий Штейгер. Этот день: Стихи, проза, дневники, письма, рецензии, воспоминания / Составитель В. Кудрявцев. – М.: Престиж Бук, 2017.

Начать, пожалуй, следует со стихов:

Возле могил для влюбленных скамейки.
Бегают дети и носят песок.
Воздух сегодня весенний, клейкий,
Купол небес как Апрель высок.

Строчки эти написаны были за партой в последней поэтической русской школе. Название школы – "парижская нота" – придумал монпарнасский царевич Боб Поплавский – чернокнижник. Идеологом стал Георгий Адамович: "Какие должны быть стихи? Чтобы как аэроплан тянулись, тянулись по земле, и вдруг взлетали… Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны". Адамович утверждал, что поэзия должна быть ответом на всё, чтобы стихи возносились готическим шпилем и исчезали в небесах (свидетельство Игоря Чиннова). Адамович провозглашал предельную экономию средств: "Отказаться от всего, от чего отказаться можно, оставшись лишь с тем, без чего нельзя было бы дышать. Отбросить все словесные украшения, обдав их серной кислотой". Адамович убеждал, что, исполнившись под чужим небом безволия и безнадежности, можно услышать леденящую музыку русского символизма и записать на бумаге ее ноты – "парижские ноты".

Тематические устремления школы Адамович наметил, возможно, еще до ее основания. В одной из своих "Литературных бесед" ("Звено", февраль 1926 г.) он писал о статье в недавней "Красной нови". Речь в ней шла о 17-летней Шуре Голубевой, фабричной работнице из Збруева, покончившей с собой. При ней найден был дневник, выдержки из него и опубликовал корреспондент Глеб Алексеев. Девушку бросил парень и заела какая-то экзистенциальная тоска: "Сейчас сижу и думаю: зачем я живу и для кого я жила?" Беседа Адамовича заканчивается примечательными словами: "Дневник Шуры Голубевой – о любви и смерти. Всегда и везде были смерть и любовь. Не следует искажать их пустыми домыслами".

Приверженность любви и смерти подчас становилась для поэтов "парижской ноты" не только творческой задачей , но и жизненной программой. Ярким тому примером служит биография Лидии Червинской (1906<7?> – 1988), талантливой поэтессы и покорительницы монпарнасских сердец. У нее даже случилась любовь с таинственным автором "Романа с кокаином", кажется, лишь Георгий Адамович устоял перед чарами Червинской, не столько благодаря своей мизогинии, но потому, что Лида робела перед мэтром. Во время немецкой оккупации смерть стала одолевать любовь. По заданию Сопротивления Червинская жила с двойным агентом Шарлем Ледерманом, "но влюбилась и проболталась", по словам другого участника событий Якова Рабиновича. Часть их группы была арестована, и некоторых расстреляли. После освобождения Червинскую судили, но в конце концов оправдали.

А теперь вернемся к начальным стихам. Цикл четверостиший "Кладбище" был написан в 1939 г. в Афинах русским эмигрантом Анатолием Штейгером. Его по праву называют ярким и типическим поэтом "парижской ноты".

Слабый треск опускаемых штор,
Чтобы дача казалась незрячей,
И потом, точно выстрел в упор –
Рев мотора в саду перед дачей.
(…И еще провожающий взор –
Безнадежный, тоскливый, собачий.)

В беседе с Юрием Иваском Адамович отмечал, что приведенное стихотворение держится на слове "собачий", которое напоминает булавочный укол. Современники проницательно и достойно оценивали поэзию Штейгера. Тот же Адамович писал, что в каждом стихотворении Штейгер "находил два-три слова, две-три интонации такой проницательной правдивости, что почти сбывалась мечта Фета о "разговоре сердец". Идеолог "парижской ноты" считал: поэзия Анатолия возникла из боли жизни и жажды любви. Лида Червинская отмечала частое и трогательное употребление местоимения "мы": "Стихи эти как бы за всех написаны". Злоязычный Георгий Иванов называл каждое стихотворение Штейгера "маленьким шедевром вкуса, тонкости, чутья, доведенного до совершенства умения полностью использовать свои выигрышные стороны, искусно миновав слабые". Оппонент "парижской ноты" Ходасевич возводил стихи Штейгера к записям Розанова ("Опавшие листья") и находил у поэта "законченность чувства и мысли, которые приходится выражать чрезвычайно обдуманно и в то же время как будто небрежно". По мнению Юрия Иваска, Штейгер доверялся любви: не бесплотной ангельской, а человеческой , – то светлой, то темной". Глеб Струве предполагал некоторое влияние Штейгера на позднего Георгия Иванова ("Дневник").

Поэтическое наследие Штейгера невелико – четыре небольших сборника, последний – посмертный, но относится к лучшим творениям "русской хандры":

Священник ведет новобрачных.
Растерянный взгляд жениха.
Как облаком, тканью прозрачной
Невеста одета, тиха.
Все тленно. Конечно, изменит
Она ему через год.
Но чем этот мальчик заменит
Все то, что он нынче не ценит,
Все то, что он ей отдает?

Чтобы лучше понять и, быть может, полюбить сочинения Штейгера-поэта, читателю стоит узнать Штейгера-человека. Анатолий родился 7 июля 1907 г. в родовом имении Николаевка (Киевская губерния). Штейгеры были довольно знатным и знаменитым швейцарским семейством, одна из ветвей которого пустила побеги на русской земле после Наполеоновских войн. Отец поэта – Сергей Штейгер (1868–1937) был адъютантом командующего Одесским округом генерала А. И. Мусина-Пушкина (Сережа Ивин в "Детстве" Л. Толстого). Самым знаменательным событием службы Штейгера был анекдот о том, как он вдребезги разбил сервиз – царский подарок королю Греции. Первый брак Сергея Штейгера был коротким и трагичным. Красавица Мария Скаржинская изменяла мужу с его братом и умерла молодой в Каннах, вероятно, от отравления морфием. "В последние дни она видела повсюду на простынях черные, волнующие ее пятна, и вырезывала их маленькими ножницами" (из "Воспоминаний" А. Штейгера). В этом браке родился Борис Штейгер, сотрудник Г. Ягоды, павший вместе со своим шефом (см. сцену убийства на балу Маргариты).

Вторая женитьба Штейгера была в некотором роде мезальянсом: "Из-за меня твой отец не получил камергера". К несчастью, мама Анатолия почти потеряла слух от сквозного ветра, войдя в амбар, где просушивали зерно. Но она родила четверых детей и окружила мужа уютом. Краткие детские воспоминания Штейгера можно поставить в один ряд с прозой Гончарова (сон Обломова), Капоте (рассказы о мисс Суок), Пруста (прогулки в столичных парках): "Мне всегда хочется спасти от забвения и небытия то хорошее и теплое, что было в жизни любимых мной мертвецов, и передать дальше, чтобы хоть что-нибудь от их любви и нежности и им дорогого осталось и после моей смерти". Впрочем, и в идиллических прудах детства водились хищники: Штейгер пишет о странном обожании, которое он испытывал к патологически жестокому сыну арендаторов. Этот Володя уж точно не из "Детства Никиты", но со страниц раннего Герарда Реве!

Начало жизни Анатолия пришлось на последние годы старой России, когда пышный мраморный фронтон вот-вот должен был рухнуть от сотрясения: "Уланские офицеры были похожи на северных римлян, они символизировали острее всего ту величавую, холодную и, может быть, пустую игру в империю скифских мужиков, которая велась Петербургом два столетия и окончилась в крови и грязи". Офицер деникинской армии Сергей Штейгер едва успел эвакуироваться из Одессы 25 февраля 1920 г. вместе со всей большой семьей, и этой эвакуации Анатолий посвятил потрясающие в своей выразительности страницы.

В жизни Анатолия наступила пора странствий и учения. Зинаида Шаховская познакомилась с ним в Константинополе в 1920 г.: "Толя, его сестры Алла и Лиза и младший брат Сережа жили в меннонитском приюте. Чуть-чуть горбившийся от худобы, со смуглым узким лицом, тонкими чертами, носом с горбинкой и карими глазами на фоне синеватых белков, Толя держался с достоинством и смеялся редко".

Позже Сергей Штейгер получил место заведующего библиотекой в знаменитой русской гимназии в Моравской Тшебове, расположенной в лагерях для военнопленных, и семья перебралась туда. Тшебовскую гимназию увековечила младшая сестра Анатолия – Алла Головина (1909–1987), в повести "Загжевский". На ее страницах есть и брат, который говорит, что нужно путешествовать и не жить долго на одном месте. Главное же в том, что свою девическую любовь – неприступного Загжевского, Головина создала из увлечений юности и образа своего брата – манекена в витрине, северного сияния, читателя "Дориана Грея", музы. Близкий друг брата и сестры Вадим Морковин, которому Штейгер писал дневник в письмах (Морковин известен также как публикатор переписки Цветаевой с Анной Тесковой), вспоминал о них: "Анатолий говорил об Алле с удовольствием, даже с некоторой гордостью, она же над ним подтрунивала, прозвала его "Тосей на лыжах", по детской, еще дореволюционной книжке; одновременно намекая на его зимние поездки в горы, и часто писала на него пародии:

Сосал я с Жаном шерри-бренди
И дососался с ним до Швенди…

В Heiligenschwendi был туберкулезный санаторий, где одно время лечился Анатолий".

И брат, и сестра были поражены знаменитым и губительным недугом. "Мне в общем гораздо лучше, и я думаю выйти на свободу через 3-4 месяца. Скучно, что доктора меня предупредили, что вполне здоровым я уже никогда не буду… Вообще я решил больше не притворяться и честно нигде не жить, а путешествовать" (письмо Шаховской от 26.06.1936). Именно туберкулез свел Штейгера в могилу 37 лет от роду, но намерения свои он исполнил: "Париж – Берн – Базель – Италия – Ницца – Милан – Венеция – Триест – Любляна – Сараево – опять Италия, опять Швейцария – и сейчас до весны прочно сижу в Париже" (маршрут 1937 года).

Изнурительная болезнь и бегство от смерти не стали неодолимой преградой для восхождения на Парнас. В 1927 г. Штейгер получил должность секретаря в Русском Доме (Сент-Женевьев-дю-Буа), включился в литературную жизнь Парижа, а через год вышел первый его сборник – "Этот день". Не без удовольствия поэт участвовал в жизни "деклассированной, разночинской, полуеврейской, безнадежной и чуть сумасшедшей монпарнасской среды". Он доставляет обернутому Ремизову коллекцию печеночных камней, наблюдает тщедушного Мережковского, замкнутого в заколдованном кругу тез и антитез. На него сыплется град реплик Гиппиус: "Хоть с чертом, но против большевиков! Я не верю Сионским Протоколам, но существует жидомасонский заговор! Для спасения мира можно пожертвовать Россией".

К чести Штейгера следует сказать, что хотя он был монархистом и младороссом и вполне уважительно отзывался о Врангеле (Штейгер лично видел уничтожение генеральской яхты "Лукулл" большевистскими террористами; предводителя Белого дела он, правда, называл "то ли средневековым рыцарем, то ли стилизованным голливудским принцем") и Казем-Беке, но брезгливо отмахивался от националистов и антисемитов: "Третий Рейх произвел на меня впечатление сумасшедшего дома – язычество, выводы, делаемые из расизма в науке, законодательстве и быту, – и военные лагеря. У меня были старые связи в очень разных кругах, что помогло мне ориентироваться: немцы – все – войны хотят и пойдут, даже рискуя погибнуть в общей катастрофе" (письмо Шаховской от 05.07.1935).

Наконец, с Парижем связан бурный эпистолярный роман Штейгера с Мариной Цветаевой: "Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И еще как я: объяснить невозможно… Мне поверилось, что я кому-то – как хлеб – нужна. А оказалось – не хлеб нужен, а пепельница с окурками…" – "Меня просто оглушило то, что Вы, после всех Ваших слов высокого человеческого внимания, высокой любви, высокой дружбы, – вдруг нашли возможность говорить со мной таким тоном и таким ужасным голосом". Волновали сердце Штейгера и поэты, оставшиеся в стране Советов: "В Петербурге умер Кузмин, эта смерть для меня непоправимое несчастье, т. к. он и Ахматова для меня были, м.б., главным звеном, связующим меня с Россией, и если бы мне суждено было бы еще вернуться в Россию, – я бы пришел к нему первому… как раз в последнее время я о нем думал больше, чем когда-либо и только ждал выхода моей книжки, чтобы написать ему о моей любви и приключении" (дневниковая запись от 12.03.1936).

Я уже достаточно много написал здесь о смерти, и меньше – о любви. Судьба Штейгера была в том, что этого вежливого, очаровательного и кокетливого молодого человека не привлекали женщины. Острый аппетит к жизни, свойственный чахоточным, бросал его в мужские объятия и – одновременно – обогащал русскую любовную лирику:

1.

Вряд ли это лишь воображенье:
Сквозь бессонницу и темноту
Вспоминаю каждое движенье,
Каждый жест и каждую черту…
Папиросу вечную во рту…

2.

Глупо, смешно и тяжко
Помнить годами вздор:
Синюю эту рубашку,
Синий ее узор;
Ворот ее нараспашку.
Пояс. На поясе пряжку…

3.

Пусть теперь больничная постель
Приковала скоро год на месте,
Пусть давно за тридевять земель
Ты теперь… И вот не шлешь известий…
В прошлом были эти шесть недель,
Что мы в Ницце проводили вместе.

В этом сочинении, как и во многих других, Штейгер уверенно берет обе главные ноты – "парижские ноты" – и встает в один ряд со своими учителями – ряд бессмертных.