Гелиане Сокольниковой исполнилось три года, когда ее стали считать дочерью "изменника родины". Ее отец, Григорий Сокольников, занимавший во время НЭПа пост Наркома финансов СССР, известен как автор советского экономического чуда, он руководил проведением денежной реформы и ввел в обращение золотой червонец, конвертируемую валюту 1920-х годов. В разгар Большого террора Сокольников, вместе с Радеком и Пятаковым, был осужден на 10 лет заключения по делу так называемого "параллельного троцкистского центра". Спустя несколько месяцев после приговора, весной 1937 года, его семья отправилась в казахскую ссылку, продлившуюся для Гелианы Сокольниковой 28 лет.

Сейчас ей 83. Она живет в Переделкине, в доме своей матери, писательницы Галины Серебряковой, чьи книги об основоположниках марксизма выходили в СССР миллионными тиражами и переводились на десятки языков. Полки домашней библиотеки заполнены биографиями Карла Маркса на английском, немецком, китайском, японском. Гелиана Григорьевна вспоминает, что в 60-х годах прошлого века переводчики были частыми гостями в доме ее матери.

Здесь было шумно и весело. И никто, кроме нескольких друзей, не знал, что Серебрякова втайне пишет "антисоветскую" повесть "Смерч", историю своих скитаний по лагерям Заполярья и Казахстана.

Первая публикация книги на польском языке, предпринятая в 1967 году эмигрантским издательством в Париже, вызвала большой скандал на уровне ЦК КПСС.

Гелиана Сокольникова вспоминает:

– Мама страшно испугалась, когда по какому-то западному голосу вдруг зачитали отрывок из "Смерча". Я приехала к ней, в Переделкино. В тот день она разослала по редакциям газет письмо, в котором отрекалась от этой публикации. Мы, все три ее дочери, остались ночевать у мамы, потому что она страшно нервничала. Наутро мы отправились покупать свежие газеты. Киоскер в Союзпечати спросил: "Отречение Серебряковой? Все распродано". Такого в Переделкино не видели со времен гонений на Пастернака. Мама пережила ужасные дни, ожидая, что за ней приедут с Лубянки. Больше всего на свете она боялась получить третий срок.

– Почему "Смерч" был впервые опубликован по-польски?

– Не знаю. Может быть, дело в наших польских корнях. Бронислава Красутская, моя бабушка по материнской линии, была дочерью фабриканта из Люблина. Окончила варшавскую консерваторию, говорила на шести языках. Такая тургеневская барышня. При этом убежденная марксистка, дружила с женой Дзержинского. Работала в ВОКСе (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей).

– Ваш отец тоже происходил из состоятельной семьи?

– Да, мой дед по отцу, Янкель Бриллиант, владел аптекой на Трубной. Дом сохранился, там сейчас кафе на первом этаже. А вся семья – папа, его братья, их родители – они жили на втором этаже. Я иногда захожу в кафе и представляю, что слышу наверху шаги моего папы, которого я не помню. Не сохранилось даже общих фотографий, только вот эта карточка, где рядом со мной видно его плечо.

Отец учился в одной гимназии с Борисом Пастернаком, и тот вспоминал, как на перемене Гриша вскочил на стул и произнес целую речь о Марксе. Говорят, он был зажигательный оратор и на всех производил впечатление.

По мнению петербургского историка Никиты Елисеева, именно Сокольников послужил прототипом Павла Стрельникова, героя романа "Доктор Живаго", фанатичного приверженца идеи построения коммунизма любой ценой.

В 1907 году Григорий Брилиант был арестован полицией во время выступления на нелегальном митинге в Сокольниках (в честь этого события он взял себе новую фамилию) и выслан в Енисейскую губернию. Через полтора года бежал из ссылки, перебрался во Францию, познакомился с Лениным. Выполняя партийные задания, одновременно учился в Сорбонне, где в 1916 году получил степень доктора экономики. Европейские знания пригодились ему в Советской России, когда Сокольников всего за один год НЭПа спас рубль из пучины послевоенной инфляции.

В 1925 году он женился на 20-летней журналистке Галине Серебряковой.

– Отец разглядел в маме талант. Он запирал ее в ванной с бумагой и карандашом и говорил: "Ты должна писать!" Заставил маму окончить мединститут. Потом, в ссылке, ее не раз выручала эта профессия. А еще у мамы был замечательный голос. Когда в начале тридцатых папу назначили послом в Англию, она ездила из Лондона в Милан, чтобы брать уроки пения у лучших учителей.

– Получается, что вы родились в семье номенклатурных родителей из высшей партийной элиты, но вскоре разделили судьбу поколения "детей Арбата".

​

– После ареста отца мы стали для всех как зачумленные – для соседей, знакомых. Уже в шестидесятые годы, вернувшись в Москву из Средней Азии, я посетила нашу бывшую квартиру на Арбате, в Карманицком переулке. Там я родилась, в пятикомнатной кооперативной квартире, купленной на гонорары от книг моей мамы. Когда я позвонила, дверь открыла старушка, которая удивленно сказала: "Ланочка Сокольникова? Заходи!"

Внутри была коммуналка, на стенах висели корыта, велосипеды. Из-за каждой двери в коридор высунулись носы. Я громко сказала, что пришла не для того, чтобы претендовать на квартиру. Они тут же попрятали носы обратно за двери.

Соседка вспоминала, что в 1937-м, когда осудили отца, мама попала "в Кащенко" (Московская психиатрическая больница №1. –​ РС) из-за того, что пыталась выброситься из окна, душила Зорю, свою дочь от первого брака, в общем, ужасы и буйное помешательство. До меня никому не было дела, я целый день проводила в песочнице во дворе. Бабушка в это время бегала по знакомым врачам и просила яд для всей нашей семьи. Но все отказывали. "А ты сидела в песке до самого вечера, – рассказывала соседка. – Мы смотрели на тебя из окон и боялись подойти. Мы говорили: девочка хочет есть, хочет пить. Но никто не решился дать тебе ни воды, ни хлеба".

Недели, месяцы в ожидании неизбежного ареста, возможно, были самым страшным временем для ЧСИР – членов семьи изменника родины. Галина Серебрякова рассказала об этом в своей книге:

"Часам к двум вернулась мама. Ей везде отказали. И вместо спасительных ампул обильно снабжали поучениями о необходимости жить, терпеть, покоряться. Что нам оставалось делать? А время уходило…

Было уже три часа дня. В тот момент, когда я предложила пустить газ в ванной, дверь распахнулась и вошла Зоря. Ее веснушчатое бледное личико, казалось, еще больше побелело, и серо-зеленые огромные глаза блестели экзальтированно. Так, верно, выглядели маленькие мученицы на арене римского Колизея.

– Я все слышала, я умру вместе с вами. Вы не можете оставить меня жить одну, это было бы слишком жестоко. Я ведь все равно умру тоже. Разве я не понимаю, что мы объявлены вне закона? Нас все презирают, срамят. Мы –​ семья врага народа.

Она говорила горячо, не по-детски логично, вдохновенно. И я, полубезумная, согласилась…Мне непрерывно слышались звонки у входной двери. Это пришли за мной люди в васильковых фуражках или кепи, черных узких пальто и сапогах.

–​ Вы враг народа, контрреволюционерка, шпионка, диверсантка.

Я подавляла крик, тщетно ища спасения в ускользающем сознании. Мозг больше не успокаивал, не управлял мной, пугал. Я металась, панически боясь, что не успею умереть дома, и меня схватят, увезут, чтобы умертвить вдали от родных.

"Только бы успеть пустить газ и задохнуться", –​ мечтала я и снова влезала на подоконник и вглядывалась в глубь ярко освещенной солнцем улицы. Вдруг мне почудилось, что со Спасо-Песковской площадки выехал черный, похожий на катафалк, автомобиль. Так и есть! "Черный ворон". За мной. Нет, я не дамся живой.

Это был последний проблеск мысли в моем заболевшем мозгу. Обе оконные створки оказались наглухо закрытыми, но я уже не понимала этого и с размаху, головой вперед, бросилась в окно. Стекло рассекло мне голову и порезало лицо. С отчаянным криком ко мне подбежала Зоря и пыталась вытащить из разбитой рамы. Я начала, как мне рассказывали потом, душить покорную шею девочки, не понимавшей, что мать ее сошла с ума". (Из книги Галины Серебряковой "Смерч").

– Гелиана Григорьевна, ваши близкие как-то объясняли вам в детстве, почему вы уехали из Москвы в Казахстан и что случилось с вашим отцом?

– Конечно, нет. Ни бабушка, которая добровольно отправилась в ссылку, чтобы воспитывать нас с Зорей, ни мама ничего и никогда не рассказывали об отце. Эта тема была табу. Зато от других людей я часто о нем слышала.

В ссылку моя бабушка умудрилась взять с собой концертный рояль. Она преподавала детям музыку, и ей платили за эти уроки – кто деньгами, а кто продуктами. Среди учениц, я помню, была одна девочка, чей отец служил важным местным чиновником. Однажды я зашла к ним домой, и он сказал мне: "Знаешь, что написано о Сокольникове, твоем отце, в истории партии на сто десятой странице? Он японский и английский шпион, отравлял колодцы и пускал под откос поезда". Представляете, сказать такое ребенку девяти лет? В ужасе я побежала к бабушке: "Буся! Мой папа шпион, а я запеваю "Вставай страна огромная!", когда мы классом идем по улице!" Она ничего не сказала в ответ, ни одного слова. Запретная тема.

Другой случай произошел в Джамбуле, где я жила до самой смерти нашего великого вождя. Это был город сплошных спецпереселенцев, высланных с Кавказа, из Прибалтики, Поволжья. И, конечно, из столиц. Очень много интеллигенции. Доктора наук, профессура из Москвы, Ленинграда, Киева. Все они кормились преподаванием. В фельдшерском техникуме, где я училась, преподавали лучшие умы советской науки. В пятнадцать лет я была на первом курсе. При этом на мне держалось домашнее хозяйство, в семье мне дали кличку Завхоз. Однажды я мыла посуду в арыке, мимо проходил наш сосед-чеченец, тоже из ссыльных. Спросил, как моя фамилия? А потом сказал: "Когда-то я работал в банке и видел деньги с подписью твоего отца". – "Как это?" – удивилась я. "Там было написано "Народный комиссар Г. Сокольников", – объяснил он.

На послевоенных деньгах, конечно, не было папиной подписи. Много лет спустя мне подарили купюру 1928 года, на которой я увидела его автограф. А тогда, из этих случайных разговоров, возникал какой-то фантастический образ человека, который взрывал поезда и расписывался на деньгах. Я ведь думала, что он жив. Мы не знали, что отец давным-давно убит в Тобольске по указанию Сталина.

"Предварительно Сокольников был переведен в одиночную камеру. 21 мая 1939 года, как это было условлено по плану, к нему вошли начальник тюрьмы Флягин, оперуполномоченный Шарон и прибывший из Москвы заключенный Лобов (осужденный в связи с убийством Кирова), набросились на него и убили. О случившемся тогда же был составлен фиктивный акт и оформлен протокол допроса заключенного Котова (под такой фамилией фигурировал Лобов). В протоколе обстоятельства убийства Сокольникова описывались так: "Вызывающий тон в вопросе Сокольникова возбудил во мне злобу. Я назвал его фашистским наймитом, и что за вас и подобных вам лидерам приходится и мне нести ответственность. Сокольников моментально встал с кровати и с угрожающим видом начал приближаться ко мне. Я сидел на своей кровати, рядом с которой стояла лагерная параша, я схватил ее и ударом по голове отстранил его от себя". (Из доклада, составленного председателем КГБ Иваном Серовым для Никиты Хрущева).

– Папу реабилитировали только в 1988 году, хотя я еще при Брежневе начала писать в прокуратуру. Но все мои письма клали под сукно, и только благодаря Горбачеву случилась реабилитация. Тогда из архива КГБ мне вернули вот эту фотографию, которая была с отцом до последнего дня его жизни.

– С матерью вы тоже были долгое время разлучены?

– В 1937 году маму арестовали в Семипалатинске. Она сидела в городской тюрьме, а бабушка и старшая сестра ходили караулить момент, когда заключенных ведут в баню, чтобы увидеть ее хоть на секунду. Потом маму осудили на восемь лет лагерей.

"Чем кончится мое дело? Неужели осудят? Но то, что мне зачитали на следствии, было смехотворно и дико, звучало как надругательство над юриспруденцией и простой справедливостью. К тому же сержант Иванов сам подал мне надежду. Прощаясь, он сказал:

– Будьте спокойны, Серебрякова. Самое большее, что может дать Особое Совещание, это ссылку. Надейтесь быть скоро с родными.
И однако...

Однажды в камеру мою вошел рок в образе начальника тюрьмы, кузена Вали Генераловой.

– Приговор! Приговор из Москвы!

От волнения мне показалось, что слух, зрение покинули меня. Я замерла.

– Восемь лет трудовых исправительных лагерей.

Я упала на пол без сознания. Всю ночь моя сокамерница Игрушкина, причитая как простая, добросердечная деревенская баба, прикладывала намоченную в холодной воде тряпку к моему разгоряченному лбу. Я бредила, приходила в себя и кричала:

– За что? За что же все-таки?

Не восемь, а целых десять лет не видела я матери.

Вскоре меня увезли на вокзал. В полосе света, посылаемого в ночь автомобильными фарами, я заметила две жалкие, прижавшиеся друг к другу фигуры. Это были мама и Зоря, которые в эти дни почти не отходили от тюрьмы. И они ждали приговора, надеялись". (Из книги Галины Серебряковой "Смерч").

– Впервые осознанно я встретилась с мамой только в 1948 году. За эти 11 лет разлуки у нее образовалась своя жизнь, в которой было много страшного, но и не только. В сыктывкарском лагере она встретила человека, от которого родила дочь.

Мне было четырнадцать, я росла таким колючим подростком, не знающим родителей. И вдруг мы получаем телеграмму: Галина Серебрякова со своим новым мужем едет из Сыктывкара в Семипалатинск. Я поехала на станцию их встречать. Поезд опоздал на двое суток. Это считалось обычным делом. Никто не удивлялся.

Два дня и две ночи я сидела на вокзале, голодная, грязная, оборванная. И еще замерзшая, потому что декабрь. Наконец поезд прибыл, мама вышла из вагона в каракулевой шубке, в шапочке с вуалью, на каблуках. Она всю жизнь сохраняла чувство собственного достоинства и даже в ссылке держалась так, словно все еще была женой посла. А я бегу ей навстречу с криком "мама!" на весь перрон. Она посмотрела на меня неодобрительно и спросила: "Почему ты так плохо одета?" Я похвасталась, что занимаюсь танцами в семипалатинском доме пионеров и про меня пишут в газете. Мама объявила: никаких танцев!

Сразу после приезда она взвалила на меня домашнее хозяйство. Даже ремонт и побелка стен были моей обязанностью. Она строго проверяла качество работы. Под ее руководством я освоила профессию маляра. Могу и сейчас, в свои восемьдесят три, побелить вам стену на отлично. Но не буду говорить о маме ничего плохого – она каждый раз наказывает меня с того света.

Вскоре после приезда в Семипалатинск маму вызвали в НКВД и поменяли ей место жительства на Джамбул. Мы все отправились туда. Но вместе прожили недолго.

Мама была очень хлебосольной женщиной. Когда ходила в НКВД на отметку, обязательно знакомилась с другими ссыльными и всех приглашала к себе в гости. Дома шаром покати – нечего есть, какие-нибудь три блина, но она все равно звала гостей. И вот, самым замечательным образом, кто-то из них написал на маму донос, дескать, Серебрякова плохо говорила о советской власти и о Сталине. И всё. Однажды вечером пришел штатский, который попросил маму выйти с ним "на полчаса".

НКВД часто так арестовывало людей, выманив из дома. Эффект неожиданности. Маму отвезли в Москву, во Владимирский централ, где в камерах не было окон. Но зато подобралась необыкновенная компания, замечательные женщины: писательница Галина Серебрякова, певица Лидия Русланова, актриса Зоя Федорова. Они сидели вместе до самой смерти нашего великого вождя. Без права переписки, без посылок. Никто не сообщил нам, где находится мама. Мы понятия не имели, что с ней. Много лет спустя она рассказывала, что от голода их спасала Русланова, у которой оставались какие-то неконфискованные драгоценности. В тюремный ларек раз в месяц привозили продукты. И тогда Лидия Андреевна своим громовым голосом выкрикивала: закупаю ларек! К ним в камеру несли еду. Так они кормились четыре года.

– После второго ареста мамы вы остались в Джамбуле?

– Остались втроем. Я, бабушка и семилетняя девочка, младшая мамина дочь. Бабушка, наша кормилица, снова села за рояль, но через год умерла, прямо во время урока музыки упала на руки своей ученице. Что делать? Я студентка медтехникума. Мама в тюрьме, ее муж арестован, старшая сестра Зоря сидит в Семипалатинске. Мы все были врагами народа. Вот такая ситуация. После учебы я разгружала вагоны с арбузами. По ночам меня вызывали в НКВД, спрашивали: не хочу ли я найти маму?

– Что вы им отвечали?

– Я плакала. Потому что была сплошная безысходность. Мне грозили, что у нас отберут наш дом, а девочку отправят в приют. Но мой папа и в тот раз помог.

– Спустя десять лет после своей смерти?

– Сейчас объясню. В Джамбуле тогда отбывал ссылку известный московский адвокат, Игорь Романович Фонштейн. Кто-то посоветовал мне обратиться к нему.

На ночь глядя я прибежала на квартиру Фонштейна. Дверь открыл седой представительный мужчина. Я представилась и сказала: "Я знаю, что адвокаты берут деньги, но у меня всего три рубля". Он рассмеялся и пригласил меня в кабинет, где я рассказала ему про свои обстоятельства. Он выслушал и обещал помочь. Когда я уходила, он спросил: "Знаешь, почему я берусь за это дело? Потому что у тебя глаза твоего отца. Больше ни о чем не спрашивай".

Он действительно помог. Не знаю, каким чудом, но сестренку оставили в покое и дом не отобрали. Через пятнадцать лет я встретилась с Фонштейном в Москве. Он показал мне фотографию времен гражданской войны.

Григорий Сокольников командовал Туркестанским фронтом, а Фонштейн служил под его началом. Всю жизнь я встречала людей, для которых имя моего отца было свято. Поэтому я и говорю, что он наблюдает за мной и помогает. С мамой отношения не сложились. Она больше любила других своих детей. А у папы я была единственной дочерью.

​