80 лет назад в Томске был расстрелян поэт Николай Клюев. В деле кадетско-монархической повстанческой организации "Союз спасения России", сфабрикованном томским НКВД, сказано, что приговор "тройки" от 13.10.1937 приведен в исполнение 23–25 октября. Неточная дата смерти поэта объясняется тем, что Клюева уничтожили среди многих других "контрреволюционеров", в одну из октябрьских ночей, на пике Большого террора, когда в СССР "гнали план" по ликвидации врагов народа.

​Предположительное место захоронения Николая Клюева – расстрельный ров у горы Каштак в Томске, над которым в начале 2000-х годов местным отделением "Мемориала" был поставлен крест – общий памятник жертвам сталинского "обострения классовой борьбы".

В октябре 2016 года сотрудники Томского мемориального музея "Следственная тюрьма НКВД" установили табличку проекта "Последний адрес" на современном жилом здании по улице Ачинской, где находился деревянный дом, в котором Клюев жил вплоть до своего ареста в июне 1937 года.

Последние годы, проведенные Клюевым в сибирской ссылке, окружены тайной. Не только обстоятельства смерти, но и подробности его жизни в Колпашево и Томске не вполне достоверны. Существуют легенды, скорее всего, нарочно распространенные агентами НКВД и отложившиеся в советской Литературной энциклопедии, о смерти Николая Клюева от сердечного приступа на станции "Тайга" Транссибирской железной дороги, и о чемодане рукописей, якобы найденном рядом с телом поэта.

Впрочем, дело не только в секретности материалов следствия и принятой у сотрудников спецслужб практике перевирания фактов. Сам Николай Клюев, по свидетельству современников, был гениальным актером, подвизавшимся на театре собственной жизни – от своего появления в Петербурге Серебряного века до исчезновения в сталинской Сибири. В письмах и устных рассказах он создавал о себе яркие легенды.

Петербургский литературовед Константин Азадовский, многие годы исследовавший творчество и жизнь Николая Клюева, отмечает, что биографические факты клюевской судьбы не всегда удается отделить от чудесного вымысла.

– Люди, знавшие Клюева, сетовали на то, что биографических сведений от него не добиться. Он отшучивался, говоря, что происходит "от печени единорога", имея в виду, наверное, сказочного Индрика, доброго дракона русской мифологии. Некоторые биографы, вроде Георгия Иванова, иронизировали над имиджем поморского мужика, считая, что Клюев эксплуатирует стиль а-ля рюсс, будучи на самом деле весьма образованным человеком. Как вы считаете, что было подлинным в образе, который создавал поэт?

– Не могу не согласиться и с теми, кто считает, что как человек и отчасти поэт Клюев был актером, не лишенным фарисейства. Он примерял к себе разные роли и маски. Появлялся перед публикой в разных образах, среди которых доминировал народный, мужицкий – смазанные сапоги, русская рубаха, оканье. При этом Клюев был человеком образованным, неплохо знал немецкий язык и западную литературу. Он любил говорить о себе: я – олонецкий Лонгфелло.

В 1920-е годы его позиция (во всяком случае, гражданская) выравнивается: в настроениях Клюева той поры доминирует одна тема, весьма для него органичная – это неприятие советской власти, уничтожающей старую патриархальную Россию. Полнее всего это проявилось в поэме "Погорельщина", на мой взгляд, одном из самых замечательных эпических произведений русской поэзии ХХ века. Здесь Клюев подлинный, он говорит во весь голос, он вопит и рыдает, рассказывая о том, что произошло с той Россией, которая ему близка, крестьянской, патриархальной страной.

Аресту Клюева предшествовала многолетняя кампания против него в советской печати. В 1924 году появляется книга "Ржаные апостолы. Клюев и клюевщина", где сказано, что поэт "является представителем малокультурной части крестьянства, а его поэзия проникнута религиозным духом". Это был первый тревожный звонок. Спустя несколько лет, в конце 20-х годов, Литературная энциклопедия посвятила Клюеву статью "Кулацкий стиль в литературе". В эпоху коллективизации такое определение уже тянуло на обвинительный приговор. Вопрос был только в том, когда компетентные органы сочтут нужным использовать накопленный компромат.

В 1934 году, накануне первого съезда советских писателей, началась большая чистка писательских рядов. Незадолго до этого возник термин "социалистический реализм", и над каждым автором, не разделявшим концепции "отображения действительности в ее революционном развитии", сгустились грозовые тучи. Николая Клюева арестовали в феврале 1934-го. На допросе он не скрывал своих убеждений, позволяя себе острые критические высказывания:

"Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Мой взгляд на коллективизацию как процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме "Погорельщина" (Из материалов допроса Н. Клюева, 1934 год).

–​ Что послужило причиной ссылки Клюева в Сибирь?

– Клюев был поэт, а поэты нуждаются в читателях и даже слушателях. Но поскольку в 20-х годах его не печатали, то он охотно читал свои поэмы знакомым в ленинградских и московских квартирах. В частности – "Погорельщину". Эти выступления собирали много людей. Сохранились воспоминания о том, как прекрасно Клюев читал свои произведения. И конечно, НКВД об этом знало. В руки следствия попали клюевские стихи со строчками о Беломорканале. Не менее драматическую роль в его судьбе сыграли, я думаю, и контакты с иностранцами, появлявшиеся в то время в Ленинграде и Москве. Например, с румыно-французским писателем Панаитом Истрати, которому он надписал свою последнюю книгу "Изба и поле" словами "На память о нашей встрече на омытой кровью русской земле".

– Иван Гронский, главный редактор "Нового мира" (и, по некоторым данным, изобретатель "соцреализма"), утверждал, что пытался уговорить Клюева сотрудничать с советской властью, а когда поэт отказался, Гронский якобы позвонил Ягоде и попросил "в 24 часа убрать Клюева из Москвы". Ему действительно принадлежит такая "заслуга"?

– Насколько это достоверно, можно только догадываться. Гронский утверждал, что звонил Ягоде и что вопрос о Клюеве обсуждался якобы даже со Сталиным. На мой взгляд, независимо от того, участвовал Сталин в его судьбе или нет, Клюев как поэт, как общественная фигура все равно был обречен. Он был, если так можно сказать, обречен исторически. Он совершенно не вписывался в "новую советскую жизнь". Он был настолько ярок и так отчетливо выражал свою позицию, что воспринимался тогда как символ уходящей эпохи. Арест Клюева был своего рода сигналом обществу: чем скорее мы избавимся от таких типов, тем быстрее будем продвигаться навстречу светлому социалистическому будущему.

В марте 1934 года, всего через месяц после ареста, Особое совещание приговаривает Николая Клюева к пятилетней ссылке в село Колпашево Нарымского края. Поэта приводят в ужас картины жизни, которые он обнаруживает, сойдя с парохода на берег Оби.

"Колпашево похоже на обглоданную кость… люди набиты в дома, как сельди в бочку… все бешеные, в поисках жранья, которого нет", – сообщает он друзьям в нарымских письмах. Наверное, ему сразу вспомнилось собственные строки пятнадцатилетней давности:

Над Багдадом по моей кончине

Заширяют ангелы крылами.

И помянут пляскою дервиши

Сердце-розу, смятую в Нарыме.

Испугавшись, что его пророчество сбудется, Клюев посылает отчаянные письма, пишет в "Красный крест" Екатерине Пешковой, умоляя похлопотать за него перед властями о переводе в любой медвежий угол европейской части России или хотя бы в какой-нибудь сибирский город. Осенью 1934 года, говорят, не без вмешательства Максима Горького, просьба Клюева удовлетворена. Под конвоем его доставляют в Томск, расположенный на 300 километров к югу от Колпашева, университетский город, где есть железнодорожный вокзал и остатки приличного общества. Однако Томск поэту тоже не нравится.

"Вам говорили, что Томск город университетский. Для кого – как, а для меня это пустыня, гноище Иова. Для кого озеро Лаче, а для Даниила Заточника оно было озером плача". (Из письма В.Н. Горбачевой.)

В письмах из Сибири Клюев рисует свое положение черными красками, рассказывает, что превратился в полумертвого старика, брошенного посреди ледяной пустыни. Он действительно тяжело болел и был подавлен морально, хотя это не мешало ему иногда, под настроение, эффектно выступать перед сибиряками в роли знаменитого литератора. Визитерам Николай Клюев читал стихи Есенина, иногда свои собственные, от воспоминаний воздерживался и просил ничего за ним не записывать, зная, что любой документ, попавший к следователю, может стать материалом нового дела. Он не ошибся. В 1936 году его арестовали по обвинению в "организации троцкистской группы". Однако спустя несколько недель неожиданно отпустили на свободу. То ли по состоянию здоровья, то ли потому, что в местном НКВД изменилась конъюнктура и заговор троцкистов стал неактуален.

– Томские следователи НКВД пытались сделать Николаева Клюева руководителем подпольной группы еще в 1936 году при Ягоде. Тогда дело не довели до конца, а поэта даже выпустили из следственной тюрьмы "по состоянию здоровья". С чем мог быть связан такой неожиданный приступ гуманизма?

– Мы до сих пор не знаем всех оттенков репрессивной политики тридцатых годов. Инструкции НКВД постоянно менялись: то нужны были одни цифры, то другие, менялись социальные группы, на которые следовало направить внимание. Магистральная линия на уничтожение "старой России", конечно, сохранялась, но тем не менее, кого-то время от времени выпускали. Возможно, на благо Клюева сработала в 1936 году какая-то очередная "перезагрузка" этой системы. Но вскоре была дана команда выявить и ликвидировать в Томске "монархический центр", после чего местное НКВД активно занялось поисками участников контрреволюционного заговора. Был арестован князь Ширинский-Шихматов, который дал показания о том, что в кадетско-монархическую организацию в конце 1936 года его завлек именно Клюев. Были арестованы местные служащие из бывших офицеров, которым следователи "присвоили" генеральские звания и "назначили" их руководителями полков и дивизий, якобы готовых к восстанию. Наконец, совсем посторонние случайные люди, привлеченные к делу, запуганные...

– В отличие от своих "подельников" Николай Клюев не дал никаких признательных показаний. Не кажется ли вам, что тут он сохранил верность образу "Аввакумова правнука"?

– Как человек, обладающий тонким чутьем, Клюев, наверное, догадывался, что будущего у него больше нет, что наступают последние времена. Ему как поэту всегда были близки образы Апокалипсиса. И вот теперь, осенью 1937 года, он, видимо, решил, вдохновляясь, как обычно, образом Аввакума, погибшего за веру на костре, закончить свои дни без компромиссов. Но все это, увы, предположения. Нет достоверных свидетельств. Лично я не слишком доверяю официальным бумагам, что сохранились в деле Клюева и в других делах. Потому что я на собственном опыте знаю, как фабрикуются у нас в Отечестве такого рода дела и как пишутся такого рода бумаги. (В 1980 году сотрудники ленинградского КГБ подбросили Константину Азадовскому пакет марихуаны и сфабриковали дело "о хранении наркотиков". – РС) Не подлежит сомнению только одно: приговор "тройки", приведенный в исполнение 23–25 октября на окраине Томска, в расстрельном рву под горой Каштак. Это дает нам право видеть в Клюеве такого же мученика, каким был его любимый герой – Аввакум.

– Что из написанного Клюевым в Сибири кажется вам наиболее значительным?

– Наиболее сильными в художественном отношении текстами, которые Клюев написал в ссылке, являются все же не эти стихи, а письма, обращенные к друзьям – к Надежде Садомовой, Сергею Клычкову и, конечно, своему юному другу и пестуну, художнику Анатолию Яру-Кравченко. Письма, в которых он описывает свою жизнь ссыльного и молит о помощи. Это пронзительные свидетельства той страшной эпохи. Было бы хорошо, если бы письма Клюева из Сибири вышли когда-нибудь отдельной книгой. Вы немного найдете в нашей эпистолярной культуре XX века человеческих документов такой художественной силы.

​"Дорогая Надежда Федоровна! Извещаю Вас, что здоровье мое восстанавливается очень медленно. Нужно лечь в клинику и платить шесть рублей в сутки –​ следовательно, я должен обходиться своими домашними средствами. Одна добрая старица принесла мне бутылку пареных муравьев натираться.. Очень помогает. Другая таскает меня в баню и моет по субботам. Я уже хожу по избе и за всякой своей нуждой, но все-таки больше лежу. Иногда приливает тоска к сердцу. Хочется поговорить с милыми друзьями, послушать подлинной музыки!.. За дощатой заборкой от моей каморки день и ночь идет современная симфония –​ пьянка, драка, проклятия, рев бабий и ребячий, и все это покрывает доблестное радио. Я бедный все терплю. Второго февраля стукнет три года моей непригодности в члены нового общества! Горе мне, волу ненасытному! Всю жизнь я питался отборными травами культуры –​ философии, поэзии, живописи, музыки... Всю жизнь пил отблеск, исходящий от чела избранных из избранных, и когда мои внутренние сокровища встали передо мной как некая алмазная гора, тогда-то я и не погодился".

(Из письма Н.Ф. Христофоровой. Томск. 1937 год)

Николай Клюев действительно часто просил о помощи в последние годы своей жизни. У друзей – в письмах, у незнакомых людей – на улице. Томские старожилы помнят поэта, одетого в лохмотья, стоящего на коленях в центре города, возле Каменного моста. Всю жизнь питавшийся отборными травами культуры, он не стеснялся протягивать руку за куском простого хлеба. Но даже унизительная роль нищего оказалась не последней. Были еще пять месяцев, проведенных в следственной тюрьме, где Клюев, судя по решительному отказу признать свою “вину”, ни о чем не просил.