Алла Горбунова. Вещи и ущи: рассказы. – СПб.: Лимбус-Пресс, 2017. – 240 с.
Говорить о прозе Аллы Горбуновой сложно: мистически-абсурдное безобразие, происходящее на страницах "Вещей и ущей", сопротивляется интеллектуализированной интерпретации; как только понимание рассказов, кажется, "сформировалось", оно тут же расформировывается из-за какого-то нового открытия, которое в это понимание не укладывается.
В этих текстах постоянно происходит проверка реальности на прочность, а единственный способ такой проверки – "подрыв" реальности средствами абсурда, определенный жест, сверяющий предел нормального со сдвигом этого предела после того или иного события – или "случая", как это называл один из главных предшественников прозы Горбуновой Даниил Хармс. О цикле "Случаи" Марк Липовецкий писал: "Рыжий человек, у которого не было глаз и ушей, волос, рта, носа, рук и ног, спины и хребта, живота и внутренностей, – это, в сущности, остраненное описание не только каждого из персонажей "Случаев", индивидуальность которых исчерпывается их номинацией – фамилиями, именами, формальными указаниями на профессиональную принадлежность, – но и любого художественного образа, любого литературного объекта, которого нет: его нельзя потрогать, и в то же время он снабжен квази-историей, "жил-был". Минималистский рассказ Горбуновой "Немножечко был" о современном рыжем человеке как раз становится одним из примеров такого повествования: "Что же он имел-то? Как такового – ничего. Как такового – N и вовсе не было".
Здесь мы имеем дело с литературой, которой не случилось, которая не просто не превратилась в большое повествование, но сознательно уместила себя в малом жанре, подчеркивающем свое тяготение к протохудожественности. Повествование умещается в формально устойчивые и кумулятивные жанры: сказку, страшилку, анекдот и т.п. Герои этой прозы не просто наделены номинацией: они помещены в структуру стереотипа с его предзаданными точками зрения, "усреднены" и проживают "среднестатистический" опыт. Этот опыт описывается "упрощенным" языком – языком тундры, суровой и скудной на растительность, тундры, которая как раз становится важным локусом для некоторых рассказов книги: "В бесприютном городе посреди тундры, столице былых времен, еще сохранились здания университета", "по выгоревшей земле тундры мимо нефте-провода идут трамвайные рельсы...".
В рассказе "Хрень" происходит какая-то хрень, но при этом все уверяют, что все в порядке
В этой прозе реальность постоянно истончается, подвергается сомнению, доходит до своего предела и, переступая этот предел, оказывается вывернута в какую-то "некроделическую", уродливую постреальность фильма-катастрофы. Экзамены в этом мире проводятся в морге, плюшевый кот Барсик сваливает из города, в котором происходит ядерный взрыв, девочка дружит с молью, птицы над головой человека складываются в слово "мудак", а в рассказе "Хрень" происходит какая-то хрень, но при этом все уверяют, что все в порядке. Реальность не верифицируема, поскольку опыт каждого предельно субъективен, а движение реального непредсказуемо и нелепо. Герои "Вещей и ущей" намеренно архетипичны: муж-алкоголик перед телевизором, учительница литературы, душа которой рвалась ввысь, интеллектуал из фейсбука, холостяк, живущий с котом Барсиком, уравниваются перед непредставимым, невозможным и все-таки случившимся в их бытии "случаем".
Впрочем, лучшую формулу этой прозы вывела сама Алла Горбунова в одном из рассказов, и стараться тут бесполезно: "Все жили в мире и согласии, но "shit happened". Похожая ситуация происходит в новом сериале от Netflix "Очень странные дела": повседневность провинциального городка раскалывается этими самыми очень странными делами, и жители знакомятся с ужасающей изнанкой бытия ("upside down"). С ней же знакомится герой цикла "Мытарства ивана петровича", который постоянно обнаруживает словно порталы в upside-down, попадая в моменты необратимого опыта, полностью перекраивающего его имеющийся скудный опыт. Иван петрович – бог заурядности, ждущий автобус "на далекой автобусной остановке на юго-западе", гуляющий с женой по торговому центру, обедающий в фастфуде и т.д., и он, окунаясь в мрачную изнанку бытия, ничего не может поделать с её перверсиями. Но этот герой беспомощен не только в этой мрачной изнанке – он беспомощен и в своей пошловато-идиотической повседневности. Он герой петербургской традиции, важной для прозы Горбуновой, "маленький человек", или современный концептуальный "человек с маленькой буквы".
Хорошие книги выходят тоже редко, но именно они становятся "надеждой"
В рассказах Аллы Горбуновой постоянно проступают голоса предшественников: натуральная школа и Гоголь особенно, хармсовский абсурдизм, мистицизм Мамлеева, жуткий стеб Масодова, игры со временем и технологиями в духе Сорокина. Другой важный диалог – с прозой Платонова. Помимо вещей, которые мы улавливаем на чувственном уровне – схожесть в ритмическом и интонационном построении фразы, легкая стремительность в разворачивании сюжета, здесь есть и менее очевидные связи. В начале романа «Чевенгур» рыбак думает «об интересе к смерти»: «...он видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, и она его влекла». Это влечение к той самой «upside down», к тому, что находится в изнанке реальности, на самом деле ничем возвышенным не оборачивается. Оборачивается оно, как правило, натуралистическим экспрессионизмом, как в случае чувствующего приближение смерти бобыля из начала того же романа: «Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга. Захар Павлович во время его смерти ходил купаться в ручей и застал бобыля уже мертвым, задохнувшимся собственной зеленой рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви».
Обычно проза поэта больше работает с возможностями языка, с границами чувственного опыта и прозой называется в общем-то условно. Большая часть рассказов "Вещей и ущей" подчинена общему повествовательному ритму, единой прозаической интонации. В завершающих частях книги – "ἐκπύρωσις" и отчасти в "Северных сказках" происходит разворачивание языка в сторону поэзии. Слово ""ἐκπύρωσις" (воспламенение, сгорание) связано с доктринами Гераклита, одна из которых гласит, что в мире периодически происходит пожар, который ведет к уничтожению и возрождению космоса. Может быть, похожее перерождение ожидает и язык этой прозы: "Загораются волосы и нити, глаза и ресницы загораются, это утро, сегодняшнее утро, сегодняшний день, сегодняшний вечер. Ткань неба от алого до алоэ – не ткань, а фламандское кружево: стежками своими проброшенное в воздух, сплетённое из льняной кудели златовсласой Гудлейв в старинном городе Брюгге". Если раньше Петербург появлялся в контексте своей мистификаторски-мрачной мифологии, то этот миф тоже перерождается: "Петербургская осень, растопленный закат над Адмиралтейскими верфями или ранний рассвет сразу двух светил: Луны и солнца".
Завершающий книгу рассказ "Лито Бастинды" имеет подзаголовок "Надежда". Реальность уютного литобъединения распалась, и на неподготовленных к жизни поэтов (тоже расхожий архетипичный образ) обрушилась другая реальность – жестокая и бескомпромиссная. Героям оставался журнал "Надежда", выходящий раз в 7 лет, и эта ситуация откликается в действительности: хорошие книги выходят тоже редко, но именно они становятся "надеждой". "Вещи и ущи" актуализируют имена, сюжеты и поэтики прошлого, подчиняя их своему повествовательному модусу и своим задачам, – так появляется новый рассказ.
