У слова «книжник» несколько значений, есть совсем простые — любитель книг, торговец книгами, даже разносчик книг. Есть значения романтичные, как в стихах Сергея Гандлевского:

Разговоры опасные, дождь проливной,

Запрещенные книжки, окурки в жестянке.

Стало быть, продолжается диспут ночной

Чернокнижников Кракова и Саламанки.

Чернокнижниками называли волшебников-книгочеев. Но наши герои — книжники Тбилиси, кажется, ближе всего к ученым людям, знавшим прок в Святом писании, к толкователям закона, открывающим ученикам тайные премудрости.

Книжников Тбилиси записал Юрий Вачнадзе.

– Давным-давно, еще в советские времена в Москве был популярен анекдот. Где-то недалеко от Красной площади грузин торгует цветами, подходит к нему гражданин и вежливо спрашивает: «Скажите, пожалуйста, как пройти к Публичной библиотеке?». «Слушай, делом занимайся, делом», – отвечает грузин. Анекдот забавный, но за ним концепция: дело грузин торговать, а не читать книги. Между тем в Грузии во все времена существовал достаточно мощный пласт общества — грузинские книжники. Говорит ученый и общественный деятель Леван Бердзенишвили:

– Книжники – люди ответственные. Когда они забывают об этой ответственности, они становятся буквоедами: такими, как их увидел Иисус Христос. В этом плане, мне кажется, что грузинские книжники особенно интересны, потому что в них больше компромисса, чем положено, и меньше революционности. Они всегда тяготели не только к знаниям, но и к власти. А ничто так не портит, как власть.

Писательница Наира Гелашвили:

– Книга не только влияет на жизнь, книга определяет судьбы человека и народов, пожалуй. Книга — вещь опасная, потому что правильно читать книгу могут не все. ​

Из собственного опыта я могу вам привести такой пример. Была полночь, я была одна у себя в квартире, у меня было такое душевное состояние, когда как бы прислушиваешься к тишине, какая-то напряженность была во мне и какой-то страх непонятный. Вдруг позвонил телефон. Это было так неожиданно, потому что никто в это время мне не звонит. Я взяла трубку и женский голос, голос совершенно отрешенный, как бы загробный, как бы из другого мира, очень далекий голос задает мне вопрос: «Мысли оседают на предметах?». Я испугалась, никак не могла понять, в чем дело. Но одно я уловила, что от моего ответа зависит жизнь этого человека. И я никак не могла понять, о чем идет речь. Но потом я вспомнила, что это моя собственная фраза. Эта фраза есть в рассказе, где автор говорит, что мысли остаются в воздухе, они оседают на предметах. Когда ты это пишешь, у тебя определённая кондиция. Потом проходит время, отчуждение происходит от собственной мысли, от собственного ощущения. И вдруг тебе задают вопрос: мысли оседают на предметах? Я растерялась, потом сказала, что я думаю, что да. И молчание, и гудки. Потом проходит время какое-то, опять полночь, тот же голос, загробный голос: «Мысли оседают на предметах?». Я повторила свой ответ. Я это тогда восприняла как не конкретный факт, а как символический, что с тебя будут требовать ответа за твои фразы где-то в этой вселенной. Потом эта особа пришла ко мне домой. Я увидела, что это необычайной красоты молодая женщина. У нее был страх перед книгами, у нее был страх перед отцовской библиотекой, которая находилась у них дома. Она сказала: «Там же огромный мир, это же огромное пространство. Это же обрушится на меня, это все давит на меня». И правда, территория книги — это огромная территория. Для нее это было жизненно важно, исчезают мысли или они остаются. Если они остаются на предметах, то у нее часто бывало такое ощущение, что предметы дают какой-то знак, они что-то говорят.

Леван Бердзенишвили:

– Настоящий книжник говорит о правде. Правда иногда не то что бесполезна, она иногда даже вредна. Но настоящий книжник не может отказаться от правды.​

Есть «проклятые» поэты — это люди, которые говорили то, что не надо было говорить, но они не могли этого не говорить. Это Бодлер, это Верлен, которые создали декаданс, которые, несмотря на величайший талант, не служили прогрессу. Естественно, если смотреть на них с точки зрения развития общества, это были люди, которые остановили это развитие или повернули даже вспять. Но нельзя так говорить о поэтах, которые видели свою правду. Они плевать хотели на электричество, на новые достижения науки, они были людьми не XIX века, они были людьми правды. А невозможно быть человеком правды и принадлежать Франции, XIX веку или какой-нибудь другой ипостаси, тогда ты маленький. Есть люди, для которых гуманизм кончается там, где кончается этническая или национальная принадлежность, которые гуманные «внутри». Некоторые наши книжники сугубо националистичны, они «национальнее», чем положено обычно. Ведь Мераб Мамардашвили книжник, хотя не в том понимании, как это сказано в Евангелии, то есть это не человек, который цепляется за старое, зная методологию старого, это человек книжник, потому что у него есть базис, есть база, база знаний. Но на этой базе он создает совершенно новую философию, новое видение мира. Это человек, который подарил нам жизнь, отдал свою жизнь просто в дар. Мы взяли дар и не поняли его в принципе, потому что мы взяли обычную жизнь, мы его просто убили. Слава богу, такие люди просто так не умирают, рукописи не горят. В отличие от Мамардашвили есть другие книжники, которые говорят, что они знают всё — это типичные представители грузинского типа книжника. Мамардашвили — это некий остров в океане грузинских знаний, таких очень мало, которые утверждают, что через эти знания есть проход в другие миры и выход из «грузинства» тоже. Это не значит отказаться от самого себя, но это путь к миру, откуда потом мы возвращается уже на совсем другом уровне, как он сам вернулся в Грузию. Важа Пшавелу я бы назвал среди таких книжников, которые выходили в мир. Это ловцы грузинских душ от имени, может не Бога, но от имени мира, а не от имени грузинской нации. Чем занимались наши ученые, наши историки, что было главное для грузинского историка, какими книжниками они были? Они были фарисеями такими, какими их увидел Иисус Христос. Наши историки, например, никогда не интересовались правдой, они интересовались только теми вещами в истории, которые полезны для Грузии, как они видели Грузию. То есть это политики.

Илью Чавчавадзе убили. Мераба Мамардашвили в принципе тоже убили. Каждый грузин, который скажет хоть даже малую правду, даже скажет правду про футбол или про театр должен понимать, что это вопрос жизни или смерти, если ты говоришь не то, что надо, а то, что ты понимаешь: ты заслуживаешь смерти, в каком-то смысле ты будешь убит, или в прямом, как Илья Чавчавадзе, или почти в прямом, как Мераб Мамардашвили. Но это надо заслужить, надо быть Ильей Чавчавадзе, чтобы такое заслужить. Мне кажется, что книжники — это пессимисты, но борцы. Камю – превосходный пример. Он знал, что Бога нет, он знал, что никаких моральных устоев не существует, и все равно ратовал за мораль, несмотря на то, что ничего этого нет. Он всегда находил, что надо делать. И когда его врач-персонаж не мог противодействовать чуме, он действовал как санитар, а не как врач, он просто отделял мертвых от живых. Это великое дело. На самом деле книжник этим не занимается. Знания бывают разные, есть мертвое знание, есть живое знание. Книжники, они отодвигают мертвые ветки от живых. Поэтому Достоевский и имел такое влияние на мировую литературу. Это хоть и пессимистическая, но живая литература. Настоящие книжники никогда не бывают почетными членами или просто членами Академии наук. Они иногда избирались в академиях, тоже такое было, но там они не засиживались. Это знаете, как Михаил Месхи в футболе. Он был в сборной СССР, но ненадолго, потому что был человек абсолютно несистемный. И книжники тоже такие.

Наира Гелашвили:

– В основном мы находимся среди мертвых людей, потому что авторы книг, книг, которые я лично читаю, они уже все мертвые, эти авторы книг, которых я люблю очень, вместе с которыми проходит моя жизнь. Я германист, мое занятие — немецкая литература, которую я обожаю, немецких философов, немецких писателей, конечно, которых я читаю, их уже нет в живых и давным-давно нет. Выходит, что мертвые нам дают больше сил, чем живые. Потому что, если бы не они, если бы не эти поэты, писатели, философы, я бы лично не смогла бы, наверное, пережить этот период последний нашей жизни, настолько этот период сложный. Объяснить все это мне было бы очень трудно, если бы не они.

Леван Бердзенишвили:

– Мне кажется, что Бараташвили – книжник. Он революционер в том плане, что он создавал совершенно новую высоту для стиха. Грузины обычно о чем писали: я тебя люблю, ты меня не любишь. Это тоже очень важно, конечно. Но то, что я люблю синий цвет, выше этого. Он создает совсем другое ощущение. Мы не знаем, что такое любить синий цвет, нам это неизвестно, и мы должны подниматься на какой-то новый уровень, и он нас поднимает. В принципе знание Бараташвили — это некий джентльменский набор не только грузинского интеллигента, но и русского тоже, многие русские знают Бараташвили. Это надо сказать, конечно, спасибо Пастернаку, потому что такой перевод, такой поэт и такое уважение, такая любовь, такое понимание этой высоты. Когда эти люди, боги — Бараташвили, Пастернак – общаются между собой в этих стихах, русских стихах Пастернака, которые он называет стихами Бараташвили, то мы понимаем, что мы тоже приобщаемся к каким-то мировым делам.

Главным грузинским книжником, главным грузинским идеологом был Илья Чавчавадзе. Мне кажется, что в его произведениях он скрывал это. Это писатель, который в публицистических произведениях наоборот говорил о своих знаниях и так далее, но в художественных произведениях, это у него была такая манера, он скрывался, он иронизировал. Он был как Сократ, он скрывал свои знания, он был якобы наивен. На самом деле это самый не наивный грузин в истории Грузии, самый-самый европеец среди нас, не простой грузин. Он книжник в том плане, во-первых, что владел знаниями, во-вторых, он создал структуру знаний. Поэтому он по сей день является главным идеологом. Хотя, конечно, мы живем в другом мире, нам нужны новые идеологи. Мераб Мамардашвили не стал идеологом Грузии, потому что мы не готовы жить по Мамардашвили, потому что невозможно, создавая государство, жить по Мамардашвили. По Мамардашвили жить будут отдельные личности, избранные, так сказать, совсем редкие люди. Мне кажется, что Грузия готова для новых книжников. Руставели был таким в средние века, и Галактион Табидзе, крупнейший поэт Грузии ХХ века, сказал: «Наше время ждет нового Руставели». Наше время на самом деле ждет нового книжника, нового героя, который будет не политиком, а Руставели. Мне нравятся эти слова Галактиона. Он не сказал, что наше время ждет Давида Строителя. Наше время не ждет Давида Строителя, оно ждет человека из мира идей, а не из мира действий.

Игорь Померанцев:

Зато грузинский алфавит
На черепки мечом разбит
Иль сам упал с высокой полки.
Чуть дрогнет утренний туман –
Илья, Паоло, Тициан

Сбирают круглые осколки.

Александр Кушнер.

Далее в программе:

Артисты балета Мариинского театра о своём ремесле и призвании.

Библиотека современной русской поэзии.

Яан Каплинский (Тарту).

Эта старая полузабытая повседневная боль

этот кремневый наконечник древней стрелы

когда-то поразил меня задержавшись

где-то в груди не дойдя до сердца

превращаясь из каменного в бронзовый

из бронзового в железный а потом уже

из наконечника стрелы в свинцовую пулю

а потом может быть в пучок смертоносных лучей

или лозунги крики из темных недр истории

где маятник качается от беды до катастрофы

от катастрофы до беды и свет в конце туннеля

может быть отблеск пожара от зажигательных бомб

или костра где сжигают книги или людей – опять

сердцу так невыносимо больно – я понимаю

все яснее что мне не дождаться конца каменного века

«Мои любимые пластинки» с журналистом и режиссёром Юрием Векслером.