В самом конце 2017 года в Москве, в издательстве Института мировой литературы, вышел том, в ожидании которого прошла целая эпоха, причем буквально: миновал советский застой, пришла и ушла перестройка с гласностью, развалилась страна, просвистели лихие и свободные 90-е, нефть взвивалась горлицей в поднебесье и черным камнем низвергалась к нашим ногам, из печати выходило все, что только может себе представить гуманитарное воображение. А злополучная переписка Александра Блока с женой, Любовью Дмитриевной, урожденной Менделеевой, все никак не могла дойти до читателя.
И вот почти 40 лет спустя после ощипанного, наполовину выхолощенного тома в "Литературном наследстве", появился этот том, томина в 700 страниц, где приведены все письма, без изъятия, как и полагается среди взрослых людей. Именно среди взрослых, потому что цензурные нравы прошлых лет держали нас всех за каких-то детей, за Petits filles modeles – героинь дистиллированных романов графини де Сегюр, урожденной Растопчиной.
Les malleurs de Блок и Менделеева завершены. Фундаментально комментированная книга перед нами. В нашем разговоре сегодня принимают участие филологи, подготовившие великолепное издание.
Мой первый звонок – в Кембридж Елене Чугуновой-Полсон, стоявшей у истоков издания.
Елена Чугунова-Полсон: Как известно, в тот самый первый том вошли только письма Блока, и вошли они не полностью, потому что они были очень сильно отцензурированы. Письма Любови Дмитриевны туда не вошли. То есть это была не двусторонняя переписка, это были только письма Блока. Над ними работала большая группа ученых из "Литературного наследства", ныне многие из них уже покойные, и это издание было приурочено к юбилею Блока, который должен был состояться через два года, в 1980 году. И для своего времени, для того, советского времени, это было огромное событие, потому что Блок – самый первый поэт эпохи революции, это голос революции, и, безусловно, этого издания ждали не только специалисты по Блоку, но и большой круг читателей тоже. И в свое время этот том произвел, конечно, сенсацию в читательских кругах и пролил свет на отношения между Блоком и его супругой. Но не полностью, конечно, а, как я уже сказала, письма Любови Дмитриевны сюда не вошли. Единственное, что в сносках, точнее, в ссылках к каждому письму, авторы этого советского тома пытались каким-то образом включить и отрывки из писем Любови Дмитриевны, чтобы дать читателю представление о том, как же все-таки эта переписка происходила, чтобы у читателей не было этого ощущения односторонности. Конечно, это было очень сложно, потому что цензурные комитеты этому препятствовали, однако они это сделали, и за это им огромное спасибо. Туда же вошли кусочки из автобиографии Любови Дмитриевны "И быль, и небылицы о Блоке и о себе". Но это отдельная большая история, ей нужно будет отдельно посвящать большую программу.
После этого произошло много разных событий, потом произошла перестройка, потом случился 1991 год, потом произошло все то, что произошло, и по всему литературному полю, включающему в себя и Серебряный век, нужно было делать что-то, что это бы все тоже трансформировало и переоценивало. И, безусловно, письма Блока в этом смысле представляют и представляли собой уникальный объект для исследования. Конечно же, уже в 90-е годы, в конце 90-х годов, назрела существенная необходимость их полной публикации. Но поскольку были разные сложности с экспертами, со специалистами, со временем, безусловно, потому что это очень трудозатратный процесс, эти письма долгое время были востребованы просто для исследователей творчества Блока, которые их читали, работая в архиве. И, в конце концов, в 2005 году директор РГАЛИ Татьяна Михайловна Горяева решила, что все-таки пришел момент, когда нужно начинать этот процесс, нужно работать над тем, чтобы переписку издать. И тогда же стала формироваться первая заявка в Гуманитарный фонд для того, чтобы эти письма можно было публиковать, чтобы дали деньги на публикацию этих писем. И стал формироваться первый коллектив для публикации этих писем. Сразу скажу, что фонд Блока был между двумя крупными архивохранилищами. Первое – это Пушкинский дом, где находится основной корпус всех рукописей блоковских, и второй крупный корпус блоковских рукописей находится в Российском Государственном архиве литературы и искусства. Это Фонд №55, там несколько описей. И вот письма Блока к жене и ее ответные к Блоку находятся как раз в этом 55-м фонде. Они не были закрыты, с ними можно было ознакомиться, находясь в архиве, но это мог сделать только человек, который мог быть заинтересован в Блоке, то есть не обычный читатель, который просто хотел ознакомиться с этой перепиской, потому что она не была еще опубликована. И стал составляться план, по которому нужно было уже готовиться к публикации. Стали искать специалистов, которые могут заниматься этой работой. И с 2005 года, когда сформировался первый список и потом не получилось подать грантовую заявку (там были свои технические сложности), постепенно, к 2007 году, через полтора года после первого фактически начала этой чисто технической работы, уже сформировался первичный коллектив, куда вошла и ваша покорная слуга, и мы начали эту работу. Вошла в коллектив по работе над блоковским изданием Дина Махмудовна Магомедова, совершенно блестящий, уникальный эксперт по блоковедению и, наверное, самый главный сейчас из всех современных экспертов по Блоку и по Серебряному веку. Затем это Елена Валерьевна Глухова, благодаря которой это издание состоялось, потому что ее роль в публикации писем совершенно огромная, она невероятную работу сделала. Затем это Юлия Евгеньевна Галанина, искусствовед из Санкт-Петербурга, которая работала над письмами Любови Дмитриевны, поскольку она специалист по балетной и театральной критике, а, как мы знаем, Любовь Дмитриевна была актрисой, соответственно, по ее кругу театральному. Затем это была я, которая работала с письмами в архиве, и моя коллега Наталья Стрижкова, с которой мы эти письма расшифровывали. Затем подключилось еще несколько человек уже под конец работы над проектом, но это уже когда я уехала, они помогали на разных этапах работы. Но это – основной костяк, коллектив, который все это и сделал.
Иван Толстой: Елена, не могли бы вы нашим слушателям, которые не занимаются текстологической подготовкой историко-культурных материалов, объяснить, почему одиннадцать лет? Ведь и с перестройки прошло уже скоро тридцать?
Елена Чугунова-Полсон: Вопрос человеку, не вовлеченному в этот процесс, наверное, покажется очень странным: действительно, почему так долго? Это же всего лишь письма. Их прочел, непонятные слова быстренько расшифровал, переписал, и все. Но дело в том, что это процесс, который занимает огромное количество времени. Когда мы начали только эту работу, мы даже не знали, во что вовлекаемся. Сам корпус писем совершенно невероятный, он занимает, по архивному говоря, в единицах хранения – несколько очень больших ящиков с письмами. И их там сотни, и каждое письмо нужно очень внимательным образом прочесть. А поскольку это рукописные источники начала 20-го века, со всеми нюансами почерка и особенностями того как Блок или Любовь Дмитриевна пишут, нужно было обязательно все это внимательным образом еще раз прочесть, расшифровать. И, самое главное, письма между ними – это не просто личная переписка. Там личного столько же, сколько общественного. Выражаясь слегка клишированным языком, это, конечно же, документ эпохи, и, безусловно, каждое письмо представляет из себя совершенно бесценный источник информации из жизни России эпохи Серебряного века, предреволюционного, революционного и постреволюционного периода. Все имена, все фамилии, все упоминания литературных изданий, периодических изданий, печатных изданий, которые там упоминаются даже в сокращенном виде, все это нужно было отработать, все эти источники нужно было расшифровать и донести до читателя, чтобы читатель знал, что же авторы имеют в виду, когда они обсуждают какого-то автора, какое-то литературное произведение, которое уже сейчас широкому читателю будет неизвестно. Нужно выяснить, что это, а для этого нужно обязательно посидеть в одной библиотеке, в другом архиве, еще в библиотеке… И все это занимает огромное количество времени. Поэтому неудивительно, что на это ушло огромное количество лет. И потом коллективы немножко меняются. Потом я уехала, потом пришли другие люди, которые включились в эту работу, нужно было им с нуля все это начинать, работая над этими рукописями. Все это очень времязатратный процесс. И при том, что существует уже книга, изданная в 1978 году, тот самый 89-й том "Литературного наследства", разница между ними совершенно колоссальная. И как раз она колоссальная именно потому, что все документы, все источники были перепроверены, проверены и найдены новые. Количество их совершенно огромное. Мы очень благодарны нашим предшественникам, людям, которые работали в очень тяжелых условиях, в условиях позднесоветского времени, очень цензурного, тому, что они все-таки подготовили этот том. Но он очень неполон по сравнению с тем, что вышел, это просто небо и земля. Желательно их иметь оба, чтобы иметь возможность сравнить.
Иван Толстой: Когда работаешь с историческими документами, особенно в таком их разнообразии, и нужно комментировать с самых разных сторон эти тексты, невольно возникают какие-то маленькие находочки, и ты как бы для себя внутреннюю карточку откладываешь в сторону – вот этим еще поинтересоваться, вас что-то наводит на какую-то мысль, и так далее. Было ли у вас при работе над перепиской Блока с женой нечто подобное? Открыли ли вы для себя некие идеи, которыми хорошо было бы заняться?
Елена Чугунова-Полсон: Конечно. Когда я делала свою часть работы, когда я работала особенно над письмами ранними, когда совсем молодой Блок писал тогда еще невесте Любови Дмитриевне о своем мироощущении, они очень сложные, очень философские. Для меня в свое время это было откровением, потому что моя диссертация в свое время была посвящена Блоку и его религиозным исканиям, но я даже не представляла себе, точнее, представляла, но не в полном объеме, насколько глубоким, сложным и по-настоящему рефлексивным был его поиск этих философем, мифологем, которыми он занимался, будучи совсем еще юным человеком. Как раз тогда он обращался к неоплатоникам, к Платону, к Владимиру Соловьеву, знаменитому русскому религиозному мыслителю. И обо всем этом он писал в любовных письмах своей будущей супруге. И писал так, что невольно думаешь, какая планка задается в переписке. Это совершенно уникальный документ не только для Серебряного века, но и для философской переписки двух людей, которые очень хорошо философски подкованы, подготовлены и образованы для того, чтобы оперировать очень сложными категориями. Для меня это было большим открытием. И любое упоминание каких-либо книг я себе всегда выписывала и потом старалась найти в библиотеке или в архиве. Так что у меня расширился мой собственный религиозно-философский словарь. Так что, безусловно, конечно. Когда работаешь с такими источниками, то твой собственный мир очень сильно экстенсивно и интенсивно расширяется.
Иван Толстой: Продолжаем разговор с филологами, подготовившими полное издание писем Александра Блока и Любови Менделеевой. Звонок в Москву Елене Глуховой. Чем отличается задача сегодняшнего комментатора писем Блока, полных писем, писем в обе стороны, от задач комментатора вчерашнего, то есть, условно говоря, Владимира Николаевича Орлова?
Елена Глухова: Конечно, разница огромная прежде всего потому, что прошло много лет. Предыдущее издание вышло в 1978 году, и с тех пор блоковедение далеко шагнуло вперед. Ведь у нас вышел пятитомник "Литературного наследства" Блока, обширные биографические материалы его были там опубликованы. Поэтому значительная часть литературного биографического блоковского контекста уже давно читателю известна. С другой стороны, в нынешнем издании мы должны были, безусловно, ориентироваться на читателя, который не был настолько привержен культу Блока, как это было в советские времена. Ведь если вы помните, триада, изучавшаяся в школе, – это Блок, Маяковский, Есенин, и Блок всегда был такой загадочной, мистической фигурой, его хотелось читать, читать его письма, и для многих читательниц и почитательниц Блока знакомство с его загадочным браком, его переписка с женой представляла несомненный интерес. И понятно, что сейчас другие времена, Блок не является культовой фигурой, многие из поэтов отошли на другой план, и тем не менее это издание ориентировалось на то, чтобы познакомить читателя с Блоком-человеком. Из его многочисленных переписок, опубликованных в пятитомном "Литературном наследстве", Блок предстает довольно сдержанной и постоянной фигурой, его темперамент, конечно, это не темперамент Андрея Белого. В этом смысле комментарии к нынешнему изданию должны были показать всю полноту его отношений с любимой супругой, а то, что это для него была очень важная женщина, это совершенно безусловно, несмотря на его и ее многочисленные романы. Это была такая константа в его жизни с 1901 года. И их отношения, пожалуй, являются очень странным примером того, какие могут быть отношения в семье между двумя и далекими, и очень близкими людьми. Исходя из этого, мы немножко изменили комментаторский контекст, постарались ввести то, что было, наверное, невозможно в 1978 году, показать романы и адюльтеры, и блоковские, и его жены, и на этом фоне все-таки проследить стабильность этих отношений, то, насколько они поддерживали друг друга в Первую мировую войну. В Первую мировую войну сначала уходит медсестрой на фронт Любовь Дмитриевна, затем Блок. И какие они пишут друг другу письма, как они друг о друге заботятся, они любят друг друга. Несмотря ни на что, несмотря на то что Блок в этот момент думает, не уйти ли ему к Дельмас, а она думает, не уйти ли ей к Кузьмину-Караваеву. И вот эта странная стабильность брака, сохранявшаяся на протяжении долгих лет до блоковской смерти, она очевидно наводит читателя на странные мысли. Потому что, ожидая, возможно, даже из комментария, встретить клубничку какую-то в этих отношениях, читатель видит Блока-человека, человека глубоко порядочного, очень сдержанного и очень страстного, очень ревнивого, потому что он безумно ревновал свою супругу. И мне, как комментатору, было безумно важно все это показать.
Иван Толстой: Елена Владимировна, а что, собственно говоря, запрещало выпустить полный корпус переписки в советские годы? Общее ханжество той эпохи?
Елена Глухова: Вероятно, да. Ведь вышедший в начале 1960-х восьмитомник Блока содержал, например, изрядные купюры в его дневниках. Темы были, естественно, понятные купированные. Это антисемитизм Блока, это его заболевание, которое он долгие годы лечил. Сейчас мы готовим полное собрание сочинений, где эти купюры будут сняты. Никаких особенных странных вещей, которые можно было бы найти в письмах Любови Дмитриевны к мужу, нет. То есть ханжеские взгляды бюрократии заключались в том, что, наверное, не стоит показывать адюльтеры, Блок должен быть такой стабильной, монументальной фигурой.
Но на самом деле это все не так. Дело в том, что в конце 1950-х была издана переписка Маяковского с Лилей Брик, издание этой переписки вызвало сильную волну возмущения в вышестоящих кругах, и было принято решение об очень сильном цензурировании издания интимных переписок писателей, в том числе с женами, с какими-то дамами. Вероятно, этим было обусловлено. Потому что в 1978 году переписка Блока с Любовью Дмитриевной была подготовлена полностью. Письма жены готовила Лия Михайловна Розенблюм, то есть была подготовлена текстология, был подготовлен комментарий, и на последнем этапе Зильберштейн, курировавший "Литературное наследство", принял решение убрать полностью письма из двусторонней переписки и отправить их в комментарии. Это было, видимо, очень сложное решение, потому что за счет этого реально пострадал комментаторский аппарат. Ее воспоминания ушли в комментарии и там цитировались гигантскими кусками, так же, как и ее письма – они все ушли в комментарии. Впечатление создавалось достаточно странное, потому что все куски, которые могли хоть каким-то образом скомпрометировать Блока или их отношения, были убраны. К нашему величайшему сожалению, когда началась работа над подготовкой вот этого тома, мы не смогли найти в архивах "Литнаследства" этих писем. Тогда еще была жива Лия Михайловна, мы к ней обращались с просьбой разыскать свои материалы и черновые работы над письмами – они все пропали. Вот совершенная загадка, куда это делось. Мы не смогли это найти. Хотел бы и покойный Александр Юрьевич Галушкин нам помочь, и он желал бы видеть эту переписку, выпущенную в полном виде в "Литературном наследстве", но тут были свои издательские нюансы, потому что, в общем-то, не принято переиздание в "Литературном наследстве", такого прецедента еще не было. Поэтому том вышел в "Институте мировой литературы", так же как и прежний том, но, к сожалению, не в "Литературном наследстве". Но это уже ответ на другой вопрос. Так что история была сложная, поэтому мы начали говорить о том, почему не могла быть опубликована целиком и полностью, и, в общем-то, пришли к тому, что теперь мы ее опубликовали.
Иван Толстой: Какой же предстает теперь Любовь Дмитриевна из этой полной, появившейся, наконец, переписки? Что она была за фигура? Что читателю предстоит в ней понять?
Елена Глухова: Безусловно, это была сильная женщина, и думаю, что достойная дочь своего отца. Я недавно вспоминала судьбу ее родителей. Могу напомнить нашим слушателям, что отношения ее отца, Дмитрия Ивановича Менделеева, известного химика, к ее матери были исключительно страстными, он расстался со своей прежней женой и в порыве безудержной страсти женился на матери Любови Дмитриевны. И Люба была плодом этой безумной страсти. И думаю, что такая безудержность натуры всегда в ней сохранялась. Это была женщина, лишенная абсолютно каких бы то ни было комплексов, очень цельная, очень твердая, с таким железным внутренним стрежнем. Когда у Блока случился роман с Волоховой, то, по воспоминаниям ее приятельницы Веригиной, она пришла к нему и сказала: "Вы можете любить его как поэта, но вы не можете понять меня как жену поэта. Если вы хотите попробовать стать на мое место – пожалуйста, я вам это позволяю, но вы не захотите". И действительно, Волохова не захотела. Любовь Дмитриевна великолепно понимала свою роль жены поэта, это очень важно. При всех ее романах, она никогда не хотела от него уйти. Их отношения были очень странными с точки зрения обычного обывателя. Ну, какой это может быть брак? И у него, и у нее была любовь на стороне, романы были многочисленные, но они возвращались друг к другу. У них был очень трогательный домашний язык. Они, наверное, в своих отношениях были детьми. Об этом пишет Любовь Дмитриевна. Ее воспоминания, в общем-то, иногда даже двусмысленные, были опубликованы не так давно в двойной книжке, где были опубликованы и воспоминания об Андрее Белом его жены Клавдии Николаевны Бугаевой. Видно, что это две абсолютно разные женщины. Одна из них, Клавдия Николаевна – исключительно преданная мужу, до последней дрожи. Любовь Дмитриевна была гораздо более эгоистичной натурой. Не то чтобы самовлюбленной, но ей хотелось выразиться, и вот этот эффект самовыражения совершенно сводил Блока с ума. Ее любовь к театру, ее стремление быть актрисой, но она была плохой актрисой, она была актрисой второго ряда, Блок это великолепно понимал, его это дико злило. Его злили ее гастрольные поездки, раздражали. А она все равно с железной последовательностью гнула свое – она должна быть индивидуальностью, она должна, на фоне блестящего и блистающего мужа, добиться своего. Она такой и осталась до самых последних дней своей жизни, когда уже в советское время, после смерти Блока, она всерьез увлеклась балетом и написала, между прочим, замечательную книгу о русском балете. Я постаралась ответить на вопрос, какая она была. Это так, как мне представляется. Вы понимаете, это ведь странная вещь. Мы читаем эту переписку, над томом работала я и еще трое других моих коллег, и мы все видим по-разному их отношения. У Дины Магомедовой своя точка зрения, интереснейшая, в предисловии к этой переписке.У Юлии Евгеньевны Галаниной своя точка зрения, другая, в послесловии к переписке. И вот моя коллега, с которой мы комментировали переписку, Елена Чугунова-Полсон. Так что мое мнение может не совпадать с их мнением.
Иван Толстой: Любовь Дмитриевна после смерти Блока (ведь она дожила почти до Второй мировой войны), как она осмыслила все то, что произошло? Что такое ее книжка "И быль, и небылицы о Блоке и о себе"? Чем она занималась в поздние годы? Расскажите, пожалуйста, об этом.
Елена Глухова: В поздние годы она занималась балетом, она преподавала и писала свою книгу. Она осталась близка к театральному окружению, у нее были свои ученики, она их очень любила. Что касается вот этой книги, это была книга самых последних лет ее жизни, буквально последний год-два она уселась писать эти мемуары, и она не успела их дописать. Эта книга очень сложная, и на первый взгляд может показаться, что она оговаривает Блока. Это не так. Это была книга, ориентированная на внутреннюю рефлексию, стремление понять, что произошло с ее жизнью. Ей уже было за пятьдесят, она осталась одна, без детей, без любимого человека рядом. Она поддерживала отношения с матерью (мать ее пережила), с сестрой, но у нее не было близких отношений с сестрой и с братьями. Ее воспоминания можно оценивать по-разному. Можно ее осуждать, но можно осуждать и Блока. Но следует посмотреть объективно и порадоваться, что мы не видим сусального Блока. Перед нами такой сложный, капризный человек, с целой, как мы сейчас бы сказали, системой комплексов, и, в общем-то, по-хорошему или по-плохому, но человек, разбивший ее жизнь. Ведь она до конца жизни не могла ему простить, что они не были близки, как бывают близки мужчина и женщина. Это тяжело пережить не только жене поэта, но вообще любой женщине. И при всем при том удивительно, что она сохранила к нему нежные и дружеские чувства. Думаю, что в этом ключе и следует оценивать ее воспоминания, не ценя ее как женщину, предавшую поэта – она его не предавала, она ему была верна всю жизнь, по-своему.
Иван Толстой: Действительно ли эмигрантское издание ее книги, вышедшее в Германии, в какой-то степени помешало выпустить полный корпус переписки в "Литературном наследстве"?
Елена Глухова: Я так не думаю, потому что "Литературное наследство" практически целиком цитирует эти воспоминания, но за каким-то исключением – там опущены такие интимные моменты, которые, по понятным причинам, не могли быть воспроизведены. Но уже в постсоветское время вполне это все было опубликовано. Другое дело, что по второй или третьей машинописи. И, возможно, эта книга требует переосмысления и переиздания в нормальном виде с хорошим научным комментарием. Но это уже проблематика женской прозы и женской психологии. Заниматься такого рода изданием следует человеку уровня Марины Михайловой, которая занимается женской прозой и проблематикой женского контекста в Серебряном веке.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, а есть в наследии Блока, во всем корпусе его оставшихся сочинений, что-то – страница, абзац, строчка – которая никогда не может быть опубликована в его академическом издании?
Елена Глухова: Да нет, думаю, что нет. Я повторюсь, вернувшись к тому, что я уже говорила. В наше время раскрыты все цитаты и уже нет закавыченного Блока, да и не был он настолько закавыченным, чтобы прятать его от общего взора.
Иван Толстой: Петербургский исследователь Юлия Галанина – автор театральной биографии Любови Дмитриевны – не смогла, к сожалению. принять участие в записи. Я задал вопрос: какой предстает Любовь Дмитриевна по публикуемым письмам? Внесли ли письма какие-то коррективы в наше представление о ней? Стоило ли 40 лет утаивать ответы жены? И почему это все-таки делалось? Ответы Юлии Галаниной читает диктор:
Юлия Галанина: В 2009 году я попыталась сделать это на основе документальных материалов в своей книге "Любовь Дмитриевна Блок. Судьба и сцена". В вышедшем томе переписки Блока с женой опубликована моя статья о рисунках поэта, в которых, может быть, лучше всего отразилась их духовная взаимосвязь, скрытая от чужих глаз, и отражена та теплота, которой, несмотря ни на что, были наполнены их отношения. Главное – неоспоримое признание поэта о том, что "Люба – святое место души", а также то огромное место, которое Любовь Дмитриевна занимает в поэзии Блока. Анализировать отношения мужа и жены – занятие неблагодарное и неблагородное. Что может быть доступно пониманию третьего? Но, несмотря на отсутствие каких-либо феминистских склонностей, я все-таки взялась писать эту работу. И вот теперь дело дошло до ответственности за избранный сюжет. Самое сложное – преодоление широко распространенного негативного отношения к Любови Дмитриевне. Причина этого, безусловно, кроется в написанном ею тексте "И быль, и небылицы о Блоке и о себе", получившем широкое распространение, но до сих пор достаточно не откомментированном. Публикуемые письма помогут понять и объяснить ее судьбу и характер. Сказать, что письма Любови Дмитриевны утаивались, думаю, неверно. Утаивалась большая часть архива поэта, его дневники и записные книжки, опубликованные не полностью и содержащие записи и о "рабовладельце Ленине", и другие не менее выразительные характеристики. Письма Любови Дмитриевны, кажется, никогда не относились к архивным материалам, не подлежащим выдаче. Владимир Николаевич Орлов, печатавший предисловия ко всем изданиям Блока советского периода, для 89-го тома "Литературного наследства" в 1970-х годах готовил полный комплект двусторонней переписки. Текст хранится в петербургском музее Блока. Что произошло, почему отказались печатать письма Любови Дмитриевны и дали лишь выдержки из них в комментариях – можно лишь предполагать. Вероятно, об этом была осведомлена Лия Михайловна Розенблюм, редактор этого старого тома. Подозреваю, что причиной были именно мемуары Любови Дмитриевны Блок, напечатанные Лазарем Соломоновичем Флейшманом в 1977 году в ФРГ.
Иван Толстой: Так ответила Юлия Галанина на вопросы нашей программы. И теперь вопрос автору предисловия к тому переписки Дине Магомедовой. Звоним в Москву.
Дина, наверное, не было среди поэтов и прозаиков советской эпохи кого-то, кто не подвергся бы при издании цензуре. В какой степени вообще это справедливо для наследия Александра Блока?
Дина Магомедова: Я бы сказала так, что в наибольшей степени цензуре были подвергнуты как раз эго-документы. Он когда-то написал: "От цензуры я страдал немного". Это действительно так. Его стихи, как правило, цензурным преследованиям отнюдь не подвергались. Но был такой хитрый трюк, который они сделали, когда выпускали первый его сборник "Стихи о Прекрасной Даме" по совету Эмилия Метнера. Там сложность была в том, что Прекрасная Дама именовалась на "ты", и это "Ты" писалось с большой буквы – Ты, с Тобой, в Тебе, а это было законно, только если Ты – это Богоматерь. Так вот, либо опускать все личные местоимения, либо надо было что-то придумать. И после цензурного разрешения уже никаких нельзя было вносить исправлений в текст, только орфографические ошибки можно было править. Вот Метнер, который был тогда цензором этого сборника, и посоветовал дать все местоимения с маленькой буквы, а после цензурного разрешения изобразить это как орфографическую правку. Вот это единственная яркая цензурная история.
Иван Толстой: Но это все касается, конечно, дореволюционных времен? Высейчас говорите об издании первого сборника, то есть 1903 года, правда?
Дина Магомедова: Да. Что касается советских времен, то художественные тексты цензуре не подвергались, а вот нехудожественные… Тут трудно сказать, что это – цензура или кругозор редактора. Ну вот, скажем, когда Владимир Николаевич Орлов издавал переписку Блока и Белого, то для него мистические письма казались такой юношеской белибердой. Вот начитались молодые люди какого-то оккультного бреда и выпендриваются друг перед другом. Может быть, слово "выпендриваются" не произносят, но вот так они друг с другом играют. И поэтому, скажем, в одном из писем Блока мы читаем: "Объясните мне значение числа 4". На самом деле Белый очень обстоятельно в следующем ответном письме ему объясняет, что это может значить. Но для Орлова это просто такая мутная чепуха, и он это письмо не помещает. Теперь, благодаря усилиям Александра Васильевича Лаврова, вся переписка издана полностью, и судить о том, что есть мистическая белиберда и что действительно интересно и важно, будет читатель, а не редактор, который это издает.
Что касается его дневников, его записных книжек, то там четыре тематических блока, которые в советские времена были цензурованы. В первую очередь это, разумеется, политические высказывания Блока. Скажем, "один только Ленин верит в то, что из этого что-то выйдет. Другие тоже говорят о том, что происходит, но не веря, а Ленин – с верой в будущее". Вот это печатается. А, скажем, фраза, которую он через два года вписывает в дневник, – "вслед за рабовладельцем Лениным придет рабовладелец Милюков или другой", – этого уже нет. Словом, все негативные высказывания о большевиках – "глаза большевиков, как потом стало понятно, глаза убийц" – вот все это, разумеется, из дневников, из записных книжек, из писем вычищалось. Это – одна линия, по которой всегда шла правка.
Вторая – это то, что касалось личной жизни, потому что кто-то еще был жив, человека оберегали от того, чтобы высказывания Блока как-то его обижали. "То, что Мгебров подлец – доказано, а подлец ли Городецкий – это еще будет видно". И Мгебров, и Городецкий еще живы, поэтому там точечки.
И третье. У Блока были националистические высказывания. И, как правило, эти высказывания тоже были подвергнуты цензуре.
И наконец, то, что касалось его болезни. Болезнь тут вычищена из писем, из дневника, из записных книжек. Вот это четыре основных тематических линии, которые были подвергнуты довольно жесткой цензуре. Сейчас мы, готовя академическое собрание сочинений Блока, приняли решение печатать все.
Иван Толстой: Хорошо, то есть получается, что корпус переписки Блока с Любовью Дмитриевной – это, по существу, такая творческая единица в наследии поэта, которая полностью была подвергнута искажениям, цензурированию, сокращениям, и так далее. Я имею в виду ту часть, которая касается писем Любови Дмитриевны и ее воспоминаний. Это наиболее пострадавший корпус в наследии Блока, я правильно понимаю?
Дина Магомедова: Правильно. То, что касалось их личных взаимоотношений, особенно то, что писала Любовь Дмитриевна, все это действительно было подвергнуто очень основательной цензуре именно поэтому. Ведь поначалу, в 1970-х годах, был задуман иной проект – собирались издать все-таки не письма Александра Блока к жене, а переписку. А в результате пришли к тому, что будет не переписка, а письма Блока к жене с фрагментами ее писем в примечаниях. И очень не случайно на суперобложке этого издания орловского – портрет Блока, а не Блока и Любови Дмитриевны.
Иван Толстой: Да, помню, помню, стоит на полке. Дина, скажите, а о чем был сыр-бор, почему нельзя было опубликовать тогда все письма и со стороны Любови Дмитриевны, и, в качестве приложения, дать ее нашумевшие воспоминания "И быль, и небылицы о Блоке и о себе"? Что в основе этого лежало, кроме распространенного тогда, в советскую эпоху, ханжества?
Дина Магомедова: Именно оно и лежало, в первую очередь, ханжество, представление о степени табуированности тех или иных тем. В частности, о том, что между ними происходило в интимной сфере, это было совершенно непроизносимо. Орлов написал очень обстоятельную статью "История одной любви", но он ограничился такой фразой: "Дело в том, что Блок внес неестественность в их отношения". Что значит "внес неестественность"? Но это – непроизносимо. Более того, это не только для Орлова непроизносимо, но очень хорошо известно высказывание Корнея Ивановича Чуковского, что это такая грязь, что "для того, чтобы это прочитывать (это речь идет о ее воспоминаниях), нужно галоши надевать". И даже Ахматова, которая говорила: "Ну, подумать только! Она же могла на века остаться Прекрасной Дамой, ей надо было только промолчать". Вот представление о том, что о таких вещах не говорят, что такие вещи непроизносимы, отсюда вот эти огромные лакуны и, действительно, непроизносимость.
Иван Толстой: Получается, что многие современники знали текст воспоминаний Любови Дмитриевны, он ходил по рукам, это был самиздат довоенный?
Дина Магомедова: Активно не ходил. Любовь Дмитриевна сдала свой архив в архив Литературного музея, который был потом передан в РГАЛИ, но парочка машинописных копий осталась. И вот она-то, вот эта парочка, и размножалась, но очень немного. Я именно так прочла, мне в свое время это дал Дмитрий Евгеньевич Максимов, у него дома перепечатка была. И чем она отличалась? Там, где у Любови Дмитриевны вписаны слова на иностранном – на французском, на немецком, – там все это осталось либо совсем нераскрыто, то есть просто пробелы, либо вписано от руки и не всегда правильно прочитано. Вот сейчас, когда я сверяю настоящую рукопись, настоящий автограф, я вижу, сколько ошибок там было сделано, и эти ошибки, в общем, не поправлялись. Так что текст ходил, почему его так мало распространяли, мне трудно сказать, но кое у кого он был. Он был в домашнем архиве Владимира Николаевича Орлова, он был у Максимова, вероятно, еще у кого-то, причем, эти тексты, ходившие по рукам, они чуть-чуть даже отличались друг от друга. Сейчас изданный текст, которой сначала был издан в Бремене, а потом переиздан у нас, он тоже не по автографам издан, а тоже по таким самиздатовским машинописным копиям.
Иван Толстой: То есть бременский текст, который издан под редакций Лазаря Флейшмана в 1977 году, он все-таки текстологически не до конца корректен?
Дина Магомедова: Он совершенно некорректен, потому что он издавался по машинописной самиздатовской копии. РГАЛИ никого не допускал к этим рукописям. Не РГАЛИ, а именно ЦГАЛИ, потому что в свое время закрыли, причем, не пускали даже блокистов, не то что там какую-нибудь заинтересованную аспирантку, а уже профессиональных блокистов не подпускали к этим изданиям, к этим единицам хранения.
Иван Толстой: Да, да, это камешек в огород тех, кто ностальгирует по советским временам: можно было, в конце концов, без политической свободы, без экономической свободы, без географической свободы можно было заниматься своей профессией, запершись у себя дома или у себя в архиве. Нет, все-таки и здесь стояли серьезные барьеры.
Дина Магомедова: Разумеется. Больше того, я время от времени рассказываю историю, как Дмитрия Евгеньевича Максимова встретила его ученица случайно и сказала: "Дмитрий Евгеньевич, почему вы не придете к нам в спецхран (а она работала в Салтыковке) и не заберете у нас ваши книжки?" Он удивился: "Какие книжки? Я у вас ничего не заказывал". Оказывается, ему по почте приходили книги из-за границы, присланные его коллегами, учениками, знакомыми, но шли они не к нему домой, а шли они в Салтыковку и скапливались в спецхране. Он пришел, обнаружил, что действительно там десятка полтора книг, присланных ему, лежит. Он спросил: "А я могу эти книги забрать? Все-таки они мне присланы". И ему бодренько ответили: "Можете, если вы нам поможете". – "Как?" – "Пожалуйста, отметьте те страницы, которые не лояльны, для того, чтобы мы могли их вырезать. И после этого можете их забирать".
Иван Толстой: Очень интересно то, что вы рассказали. Это как раз пересекается с тем вопросом, который я очень многим задаю и, в частности, Александру Васильевичу Лаврову, которого вы недавно упомянули. Я с детства слышал, со своего отрочества, со второй половины 60-х годов: мой папа тайком привозил из-за границы эти полуакадемические издания русских классиков 20-го века – Мандельштама, Ахматову, Гумилева – всех, кого тогда возили, и ему кто-то сказал (а он рассказал дома нам, детям), что эти издания не являются антисоветскими, если в них вырезаны предисловия Струве и Филиппова, прежде всего, и, может быть, что-то в примечаниях. Вот я это запомнил: если вырезаны, то они не антисоветские. Вот почему папа не разрешал мне эти книги никому давать и выносить из дома. Так что о вырезанности, значит, это был не пустой слух. Интересно.
Дина Магомедова: Больше того, я работала с изданием "Катилины" (не в "Литпамятниках", а в издании "Академия") и там было вырезано предисловие. А вот там совсем интересно. Там было предисловие, подписанное "Троцкий". Но это был не Лев Давыдович, а это был профессор Тронский будущий, который был вынужден сменить фамилию именно потому, что все его работы, подписанные "Троцкий", автоматически шли в спецхран. Вы знаете, что он из-за этого поменял фамилию?
Иван Толстой: Да, мне об этом рассказывала сестра, которая училась на классическом отделении. И там, наверное, Аристид Иванович Доватур, или кто тогда был, все эти советские легенды рассказывал. Несчастье фамилии!
Дина Магомедова: Я помню, как сборник о Блоке 1929 года попал в спецхран. Мне он в свое время, еще юной такой, начинающей, был очень нужен, потому что там была статья Гольцева, которая потом не переиздавалась. У Дмитрия Евгеньевича (Максимова) дома она была, он мне потом дал посмотреть. Я заодно посмотрела весь сборник и спросила у него, почему вообще этот сборник оказался в спецхране. На что он мне ответил: "Там в библиографии несколько раз упоминается Троцкий".
Иван Толстой: Не писал бы Троцкий на общественно-культурные темы, и сборник был бы спасен. Дина, и самый важный, конечно, вопрос. Я понимаю, что на пять программ, наверное, ответ был бы ваш растянут, что совершенно неизбежно и культурно оправданно, тем не менее скажите нам, пожалуйста, коротко, в чем же заключалась драма взаимоотношений Блока и Любови Дмитриевны, которая привела в результате к таким фантастическим сокращениям в публикации переписки?
Дина Магомедова: Я могла бы сказать, прежде всего, что Блок, подобно Мережковским, подобно Сологубу (он был тут не единственный), может быть, не вполне адекватно истолковав Соловьева, решил, что вот такой подлинный софийный брак не предполагает плотских отношений. У Соловьева, кстати, было совсем не так, он отнюдь не отвергал плотский момент, он просто считал, что он не должен быть первым в зарождении отношений между мужчиной и женщиной. А Любовь Дмитриевна была молодой женщиной, совершенно нормальной физически и психологически, и, хотя она в какой-то момент и подчинилась, но в конечном счете… Блок ведь не отказался для себя от плотских отношений, просто речь шла о том, что их объектом была не Любовь Дмитриевна. А для Любови Дмитриевны это было тяжело и оскорбительно. Отсюда цепь романов, которые уже в свою очередь были совершенно непереносимы для Блока, и отсюда цепь взаимных измен, хотя брак они все-таки до конца жизни сохранили. Можно я еще о другом аспекте скажу?
Иван Толстой: Разумеется.
Дина Магомедова: А второй аспект, который я вижу, и который был не менее важной причиной такой драмы, – это трагедия жизнетворчества, когда сценарий будущих отношений, превращение жизни то ли в искусство, то ли в почти что религиозное действо, как это ни кощунственно звучит, когда сценарий пишет один человек, а другому предназначается некая роль. И вот это манипулирование другим человеком – это не меньший фактор драматических отношений. Я с этим сталкивалась и у Брюсова, когда он предписывал Нине Петровской, как она должна была бы себя вести и почему она не хочет себя вести вот так, а не эдак. "Ты могла бы покончить с собой", например, "ты могла бы самоотверженно посвятить всю жизнь мне". Упрекать человека в том, что он ведет себя не так, как ему предписывает чужая воля. Вот это манипулирование, я думаю, одна из самых трагических и самых бесчеловечных сторон символистского жизнетворчества. Отсюда – никогда жизнь не превращается в искусство, а жизнь превращается в череду разбитых душ, разбитых сердец.
Иван Толстой: Ну, и самое последнее. Воспоминания Любови Дмитриевны "И быль, и небылицы о Блоке и о себе", насколько можно понять из конструкции некоторых ваших фраз, все-таки готовятся к печати в академической форме, то есть с примечаниями. Я прав?
Дина Магомедова: Я надеюсь. Сейчас в моем распоряжении все источники, то есть и рукопись, и машинопись, и я очень надеюсь, что я быстро с этим сумею справиться.
