Лиля Пальвелева : В лингвистике существует такое понятие - языковая картина мира, то есть исторически сложившаяся в обыденном сознании народа и отразившаяся в языке совокупность представлений. Это своего рода коллективная философия, система взглядов, отчасти универсальная, а отчасти национально-специфичная.
И вот что занятно: эмоции в русской языковой картине мира занимают куда более важное место, чем ум, разум, рассудок. Вместилище истинно ценного знания – это душа или сердце, а не голова. Да что там знания…. Носитель русского языка говорит: «Душа запросила рыбки отведать» и никто не скажет «голова запросила».
Об эмоциях мы и поговорим сегодня с Ириной Левонтиной, автором ряда публикаций о языковой картине мира.
Ирина Левонтина : Действительно, языки очень различаются с точки зрения того, как они рисуют мир. Мы написали даже об этом книжку с двумя моими соавторами - Алексеем Шмелевым и Анной Зализняк. Там, в частности, рассказали о таких лингво- и культурно-специфических русских концептах. Среди таких специфических слов довольно много тех, что связаны с эмоциями. Как же это может быть? Человек он и в Африке человек. А, скажем, с англичанами или французами, в силу общехристианской культуры у нас должны быть совсем уж одинаковые эмоции.
Лиля Пальвелева : Мозги у всех устроены одинаково.
Ирина Левонтина : Да, и люди часто не верят, говорят – ну, как же, неужели такие чувства, как любовь, страх разные ? Тем не менее, язык очень сильно влияет на то, как мы воспринимаем мир.
Прежде чем мы поговорим об эмоциях, я приведу простой пример. Мы по-русски говорим «птичка на дереве», а по-английски или по-французски надо сказать буквально «в дереве». Это ведь не просто разница предлогов. Это немножко другая картинка. Мы дерево воспринимаем, как совокупность веточек, поверхности. И вот птичка на нем сидит. А английский и французский языки рисуют дерево, как такой шарик, состоящий из веточек, и птичка внутри. А если мы скажем «в дереве», то будем иметь в виду, например, что она в дупло забралась. И ведь этот пример касается такой простой вещи! Совершенно элементарная ситуация пространственной ориентации.
Точно также дело обстоит и с эмоциями. Конечно, люди чувствуют одинаково, но ведь оттенки могут быть разными. И это не просто разные чувства, а это пространство эмоциональное. Прежде, чем мы какое-то чувство назовем, мы должны из этого эмоционального пространства выбрать какой-то кусочек, считать, что вот это совокупность эмоций, вот это одна и та же эмоция, а вот какая-то уже совсем другая.
Лиля Пальвелева : Но ведь существуют какие-то базовые эмоции, – радость, горе, гнев. Неужели и они в разных языках отражаются по-разному?
Ирина Левонтина : Да, конечно. Страх, например. Слово «страх», пожалуй, очень близко в разных языках, но, тем не менее, если все же мы посмотрим на слова разных языков, все равно даже у основного слова для выражения этой эмоции будут разные смысловые оттенки. Скажем, немецкое Angst – это известно, большая философская литература существует, это не совсем то, что русское «страх». А если еще вспомнить, что в русском языке есть слова «ужас», «испуг», «паника», и все они обозначают разные оттенки этого чувства.
Но что еще существенно? Вот мы вычленили какое-то чувство по какому-то признаку. Дальше будем считать, что вот имеется такое чувство. Оно как-то называется. А потом оказывается, что в другом языке люди по-другому вычленили, например, более дробно или вообще сочли какие-то признаки более существенными. Там другая совокупность эмоций. Вот и получается, переводим мы, скажем, текст с иностранного языка, там есть какое-нибудь слово. Точно его перевести на русский язык невозможно, но в каждом из контекстов можно перевести. Это, кстати, очень часто переводчики, когда скажешь, что вот слово труднопереводимое русское. Они начинают говорить – как же, нет, обязательно, можно так перевести, можно так перевести. Конечно, в каждом контексте ловкий переводчик может подобрать какое-нибудь слово более или менее подходящее, но рассыплется вот этот весь концепт. А ведь для языка важно, что именно эта совокупность эмоций, именно эта часть эмоционального пространства называется каким-то словом. Например, слово «тоска», знаменитое русское. Очень часто переводчики говорят, что, да, в этом контексте можно как ностальгия перевести, в этом как грусть. А одного слова подобрать, которое бы переводило слово «тоска» на другие языке, очень трудно. Или перевести можно, но что-то потеряется.
Лиля Пальвелева : Какие-то нюансы потеряются?
Ирина Левонтина : Какие-то нюансы смысловые, или культурные ассоциации. Бахтин говорил, что слово пахнет контекстами. Вот этот запах он тоже потеряется при переводе. Люди, разумеется, всегда люди, но, тем не менее, язык нам навязывает разные представления о том, какие эмоции вообще бывают, подсказывают как бы нам эмоциональные реакции, что мы должны чувствовать в той или иной ситуации. Потому что народ со своим многовековым опытом отлил какую-то совокупность эмоций в такой сплав, в котором даже трудно разобраться.
Лиля Пальвелева : А язык как-то обозначает свое отношение к этой эмоции - какая более ценная, какая менее ценная?
Ирина Левонтина : Конечно! В слове этом все заключено. Во-первых, тут есть такая важная вещь, что какая-то часть эмоционального спектра может быть невероятно разработана. Язык считает важным эту часть. А в другом языке, может быть, одно слово еле-еле найдется для всего этого богатства в этой части эмоционального спектра. Но это известная вещь. Мы знаем, что у северных народов огромное количество обозначения снега, а в других языках этого, естественно, нет. Но удивительно, что это точно также относится и к эмоциям и, конечно, еще к оценке. Мы называем часто какую-нибудь эмоцию, есть какое-нибудь слово, и вместе со словом уже несем оценку. Самый просто пример – бескомпромиссный. Мы привыкли считать, что бескомпромиссный – это хорошо. Но ведь если вдуматься, то что же в этом хорошего, если человек не идет на компромиссы? Но вот эта идея неготовности идти на компромиссы в русском языке сопряжена с положительной оценкой.
Лиля Пальвелева : Примерно тоже самое - слово «жесткий» в аналогичных ситуациях.
Ирина Левонтина : Да.
Лиля Пальвелева : Про кого-то можно сказать не бескомпромиссный, а жесткий. И это уже несет в себе негативную оценку.
Ирина Левонтина : Жесткий совсем, да, негативную, а твердый – это опять хорошо. Хотя, казалось бы, разница между жестким и твердым очень трудно уловимая.
Лиля Пальвелева : Твердый характер – это уже позитивное качество.
Ирина Левонтина : Причем, человек об этом же не задумывается. Он просто употребляет это слово. А то, что ему навязана сразу оценка этого явления, он в основном об этом не задумывается. Поэтому язык нас воспитывает – воспитывает в нас определенное отношение к тем или иным чувствам. А человек, который говорит на другом языке, ему и в голову такое не придет. Он будет считать, что очень хорошо, если человек идет на компромиссы, а плохо, если он вот такой твердолобый и на компромиссы не идет.
Лиля Пальвелева : Мы можем сказать «гибкий», тогда это хорошее качество.
Ирина Левонтина : Конечно. Это известная вещь. Как объяснить, что космополит, как мы знаем из определенной эпохи нашего государства, плохо, а интернационалист из той же эпохи – это хорошо? Но ведь это же объяснить очень трудно. Просто, каким словом человека назовут, такое и будет отношение, хотя содержание понятия трудноотличимы.
Лиля Пальвелева : Вернемся к этим самым космополитам. Получается, что не только какие-то древние события, но и совсем недавние события нашей истории накладывают на значение слова своей оттенок и меняют его со временем.
Ирина Левонтина : Конечно. Язык все время меняется. Более того, основная лексика, которую мы считаем такой специфически русской, ключевой, когда заговариваем о национальном характере, мы вспоминаем слова «удаль», «тоска», «неприкаянный». Эти слова сложились со всем набором их ассоциаций и представлением о том, что это специфически русское, а это все сложилось совсем не так давно. На рубеже XVIII - XIX века и дальше на протяжении XIX века шло формирование, так сказать, мифа или концепта русского национального характера. Эти слова выбирались и обрастали вот этими специфическими ассоциациями русскости и так далее.
Лиля Пальвелева : Это когда было произнесено знаменитое «Умом Россию не понять»?
Ирина Левонтина : «Умом Россию не понять» было произнесено уже позже. Уже где-то к 30-м годам сложилась вся основная совокупность представления о русском национальном характере. Что «умом Россию не понять» это уже ближе ко второй половине XIX века, вот такое представление об иррационализме. А, между прочим, есть известная история про пушкинское высказывание «Догадал меня черт родиться в России…». А дальше как?
Лиля Пальвелева : «… с умом и талантом».
Ирина Левонтина : Вот видите. Это замечательная вещь. Пушкин написал «с душой и талантом». Но это всегда цитируют как «с умом и талантом». Почему? Потому что к тому моменту, когда Пушкин это говорил, душа еще не была таким специфически русским брендом. А теперь мы считаем, что мы говорим «Россия», а подразумеваем «душа». Конечно, с душой в России только и жить. Идея, что в России странно родиться с душой, настолько неприемлема, что люди бессознательно перевирают эту цитату, и она бытует именно в таком виде. Это показывает, что, действительно, вот это представление о национальном характере сложилось далеко не сразу.
Слово «неприкаянный» вообще раньше конца XIX века трудно найти в письменных текстах, хотя, казалось бы, это слово…
Лиля Пальвелева : Старинное.
Ирина Левонтина : Да, старинное, идущее из глубины веков, отражающее какие-то такие народные представления. Так что, конечно, у каждого народа есть природные особенности темперамента. Но какова их доля, и какова доля культурных представлений и влияния литературы, скажем, на это – понять и взвесить очень трудно.
