Александр Генис: 150-летие Горького прошло совсем не так, как отмечались подобные круглые даты раньше. В советское время, когда Горький был чуть ли не четвертым классиком марксизма-ленинизма, такой юбилей превратился бы в вакханалию. Теперь, скорее, наоборот. Когда ведущих российских критиков попросили оценить вклад Горького, большинство сошлись на том, что говорить тут особенно и не о чем.

Так ли это, спросил я Парамонова, который в своем ответе – в рамках его персональной рубрики "История чтения" – сконцентрировался на финальной книге Горького "Жизнь Клима Самгина".

Борис Парамонов: Похоже на то, что Максим Горький уже не есть живое явление русской литературы, а в качестве классика он всегда был сомнителен – слишком он уж был затянут в официоз, объявлен основателем социалистического реализма, что, между прочим, не совсем чушь. Ибо Горькому была свойственна некая мифотворческая установка, он изначально призывал литературу украшать жизнь: мол, покажите людей красивыми, и они в самом деле лучше станут. При этом сам он в этой методике отнюдь не стремился работать: он реалист, вполне грубый, "бытовик", как он сам себя называл.

Александр Генис: Тем не менее именно горьковский роман "Мать" был в советской школе официально признан матрицей для всех соцреалистических опусов. За что я его до сих пор терпеть не могу.

Борис Парамонов: Сомнительно это. "Мать" – просто-напросто плохая книга, в которой Горький довел до высшей концентрации одну свою особенность. Он любил делать своих героев доморощенными философами, высказывавшими всякую стилизованную мудрость. Простой человек как философ – это частый персонаж Горького, и это справедливо посчитали недостатком его творческой манеры – вот эту склонность к такого рода персонажам. Он даже лучшие свои вещи портил на такой манер: например, в пьесе "На дне" всякого рода философию высказывает Сатин, поет гимн человеку; при этом Сатин – карточный шулер. Совершенная несообразность.

Александр Генис: Что придает определенное двусмысленное обаяние пьесе. Это как Чичиков, рассуждающий о величии России. Но мы решили поговорить о романе "Жизнь Клима Самгина".

Борис Парамонов: О последнем и самом крупном горьковском произведении. Причем был соблазн считать эту вещь лучшей у Горького: этакая панорама предреволюционной России. Четыре тома. Четвертый, впрочем, не дописан. Размер, объем, что говорить, эпический. Но герой отнюдь не эпический – интеллигент средних достоинств. И каковы бы ни были его достоинства, интеллигент не может быть эпическим героем, тем более в реалистическом исполнении. Роман вообще не может быть эпосом, хотя Гегель называл его буржуазным эпосом, что есть характеристика ироническая. Носитель индивидуального сознания не может быть эпическим героем.

Александр Генис: Причем сам Горький с некоторых пор стал считать "Самгина" едва ли не сатирой на русскую интеллигенцию, со временем он начал характеризовать своего героя негативно.

Борис Парамонов: Ну да, есть у него такая характеристика "Самгина" – как отходная по русской интеллигенции: мол, интеллигенция погибла в революции, но туда ей и дорога. Такие характеристики Горький стал давать своему роману отнюдь не сразу, в первых томах никакого сатирического пафоса нет.

Другой вопрос: как он вообще относится к своему герою, идентифицируется ли с ним, выставляет ли его как рупор собственных идей? Или это какой-то обобщенный тип, которому, впрочем, даже стали искать реальные прообразы? В прототип Самгину ставили некоего Поссе, редактора какого-то из первоначальных марксистских журналов (легального марксизма, конечно). Но это совсем уж незначительная фигура – Поссе. А ведь среди легальных марксистов были люди крупные: Струве, Бердяев, Сергей Булгаков, Франк. Все четверо – будущие "веховцы".

А вот совсем недавно я встретил попытку объявить прообразом Самгина Владислава Ходасевича: он, мол, жил долго с Горьким в Германии, а потом в Сорренто, так что Горький наблюдал за ним и вроде бы в героя своего преобразил.

Александр Генис: Ну, и как вы сами оцениваете эту гипотезу? Звучит весьма любопытно.

Борис Парамонов: Несостоятельная гипотеза. Ходасевич был, несомненно, человек малоприятный, но он был значительный, острый и очень умный человек. А о Самгине этого не скажешь. Самгин – никакой, вроде неглуп, но лица собственного не имеет, он все время молчит, еще в детстве догадавшись, что так скорее посчитают умным.

Да я, прилежный читатель Шкловского, вообще не верю в теорию прототипов, нельзя громадный роман писать, так сказать, чужими руками. По этому поводу вспоминается одно положение формалистов: герой романа – не реальный тип или прототип, а некая сюжетная абстракция, мотивировка сюжетного движения, нитка, связывающая отдельные романные эпизоды, причем нитка, говорит Шкловский, серая.

Я бы даже так сказал, в "Жизни Клима Самгина" все его персонажи интереснее главного героя. И это, между прочим, заставляет вспомнить одну очень интересную ошибку великого Флобера, у которого в романе "Сентиментальное воспитание" точно такой же бледный, невыразительный герой – на очень интересно выписанном фоне. При этом фон напоминает "самгинский": революция, Французская революция 1848 года и тогдашние ее типажи, дающие поразительное сходство с соответствующими русскими персонажами, в основном нигилистами из круга некрасовского "Современника". Для меня несомненно, что в "Климе Самгине" Горький ориентировался на "Сентиментальное воспитание" – "Воспитание чувств", как стали переводить в России.

Ну, а что касается Самгина, то у него один бесспорный прототип – сам автор. Вопрос: почему же он такой осторожный молчун? А это Горький задним числом себя исправляет: дело в том, что он очень много наговорил лишнего на ранних своих этапах, много безвкусных сочинений написал, вроде "Песни о Соколе" или американских очерков – "Город Желтого дьявола" и прочих. Его очень сильно критиковали за эти его штуки, а он умел воспринимать критику, бросил со временем эту свою ложно-философическую манеру. Вот его герой Самгин и молчит – все лучше, чем высказываться по неизвестным тебе вопросам. У Горького в "Самгине" ощущается эта его вновь обретенная неуверенность в себе, тяжесть, неадекватность для него репутации классика.

Александр Генис: Интересная параллель. Но вот ключевой вопрос: вам-то, Борис Михайлович, нравится этот финальный опус Горького?

Борис Парамонов: Здесь имеет место феномен, который в Америке называют "ностальгическое чтение". Я впервые читал "Самгина" в девятом-десятом классе, в поздние сталинские годы, когда литературное поле было почти полностью выжжено. Читать можно было трех авторов из незапрещенных в Советском Союзе: Горького, Алексея Толстого и Эренбурга. Что о них ни говори, но это – писатели, профессионалы, а не попки советские. И в этой пустыне "Клим Самгин" давал подростку-книгочею очень многое – много узнавалось о старой России, какой она была интересной, многообразной, богатой людьми и, так сказать, товарами. Я однажды написал статью о моем тогдашнем читательском опыте под названием "Только детские книги читать".

Александр Генис: Строчка из Мандельштама, я ее всегда вспоминаю, когда теряю очки.

Борис Парамонов: Сейчас это просто некий мем.

Так вот, я очень много узнал из "Клима Самгина". Например, о сборнике "Вехи", который в романе читают в четвертом томе. И там звучит поразившая меня фраза: "Русский человек не любит богатства". Это, как я потом узнал, из статьи Семена Людвиговича Франка "Этика нигилизма". Кстати, во втором томе "Самгина" описывается такой гипотетический "веховский" кружок, руководимый неким Прейсом, в котором узнается Петр Струве, и там же, в этом кружке, есть человек по фамилии Бердников. Догадайтесь, кто такой.

Александр Генис: Бердяев!

Борис Парамонов: Конечно! Там такая его черточка описана: "Он все время перемещается по комнате, как будто хочет посидеть на всех стульях". Образ бердяевских непрерывных исканий.

Александр Генис: Борис Михайлович, в наше время трудно усадить читателя за такую громаду. Поэтому спрошу: какой из томов вы считаете лучшим? Все хвалят первый.

Борис Парамонов: Да, несомненно. И в нем замечательная концовка: описывается нижегородская ярмарка, и на ней некий важный китаец, который потребовал отдать ему драгоценный камень из числа выставочных экспонатов, причем даже не потребовал, а просто сам взял, вынул из витрины. Некое пророчество, если угодно: сожрет Китай Рашку, сожрет со всеми потрохами.

Еще в первом томе есть очень яркий персонаж – Владимир Лютов, вроде как Савва Морозов в нем описан. Но неверно, как мне кажется, описан: очень уж он какой-то раздерганный, несолидный, хотя, несомненно, умный. То, что я читал о Савве Морозове, например в мемуарах Александра Николаевича Тихонова, ничем не напоминает самгинского Лютова. Лютов интересно говорит в одном месте: "Да русские люди завтра всем миром снимутся с места и пойдут искать какое-нибудь Опоньское царство!" Ну, где вы могли прочесть что-нибудь подобное в 1952 году?!..

Александр Генис: Но Лютов кончает самоубийством, как настоящий Савва Морозов.

Борис Парамонов: Да, и еще там, в первом томе, есть сказочная красавица Алина Телепнева, в которую влюблен Лютов: прообраз в реальности – Савва Морозов, любивший Марию Андрееву, актрису Московского художественного театра и одну из гражданских жен Горького. Ну, а сама Алина Телепнева в романе – шансонетка малоодаренная, берущая в основном телесной красотой.

Второй том теряет темпоритм, начинает провисать, материал затопляет построение. Но зато очень интересен третий том. Я, тогда его читая, скучал, но недавно Александр Эткинд растолковал это сочинение. Третий том "Клима Самгина", говорит он, написан как полемика с "Серебряным голубем" Андрея Белого, которого Горький страшно ревновал и которому завидовал. Там, в третьем томе, описан хлыстовский "корабль" и его богородица – богатая купчиха Марина Зотова, которую убивает ее племянник Безбедов, сделанный голубятником. Это – аллюзия на "Серебряного голубя".

Ну, еще одну замечательную подробность из первого тома вспомнить надо – как мужик устраивает господам-дачникам ловлю сома, этакий спортивный аттракцион. Причем оказывается, что он господ надул – никакого сома не было. Шкловский очень язвительно отозвался об этой сцене. "Этот сом, – написал он, – взят из Бальзака, где крестьяне таким же манером ловят рысь, и опять-таки обманывают интеллигенцию". "Так что сом, "плавающий" по страницам "Клима Самгина", – пишет Шкловский, – сом цитатный".

Вот такие у меня воспоминания о "Климе Самгине", Александр Александрович, которыми я счел возможным поделиться в нынешний юбилей Горького. Конечно, это не самый лучший русский писатель, но фигура значительная. И у него есть очень интересная параллель в новейшей русской литературе.

Александр Генис: Кто же это?

Борис Парамонов: Евтушенко. В русской литературе всегда имеется вакансия знаменитости – властителя дум, и это место пусто не бывает.