Александр Генис: Соломон, о чем говорят на Бродвее?
Соломон Волков: На Бродвее обсуждают... я даже не знаю, как это назвать, некоторые сравнивают с революцией, потому что в масштабах той области, которую мы можем именовать нью-йоркской классической музыкой, это событие революционное. А именно женщинам нью-йоркского филармонического оркестра разрешили наконец появляться на сцене в брюках.
Александр Генис: Я следил за этой историей, которая, как ни странно, появилась на первой полосе "Нью-Йорк Таймс" как важная новость.
Соломон Волков: Что и свидетельствует о ее революционности.
Александр Генис: Но только если ее понимать в контексте нынешних феминистских сражений. Сейчас пошла новая волна феминизма – MeToo. Это движение захватило всю без исключения культурную область не только Америки, но и Европы. Вот в связи с этим и выяснилось, что женщины хотят исполнять музыку в брюках, а не в юбках.
Соломон Волков: Особенно жалуются виолончелистки. Это нетрудно понять. Они говорят, что им в юбках играть на виолончели неудобно. Я совершенно с ними согласен, потому что когда глядишь на виолончелистку, которая выступает в юбке, то некоторое ощущение неловкости возникает.
Александр Генис: То есть вы думаете не о том, что должно. Надо сказать, что сам по себе смешной повод, который вызвал такие стенания среди традиционалистов, вынуждает нас поговорить о том, в каком костюме исполнять музыку. Консерваторы считают, что должна быть строгая одежда, обязательная униформа, как у швейцарских гвардейцев в Ватикане.
Соломон Волков: Чтобы вызывать уважение к высокой культуре.
Александр Генис: С одной стороны я целиком за, потому что концертный зал – храм музыки. Но сам я предпочитаю ходить туда без галстука, ведь меня со сцены не видно.
Соломон Волков: Я сейчас вас шокирую, наверное, и вы меня запрезираете на всю оставшуюся мою жизнь. Я больше всего люблю слушать музыку в трусах. Слава богу, что такая возможность появилась, потому что есть теперь YouTube, который спасает от огромного количества неудовольствий, связанных с помещением концертного зала. Но конечно, когда идешь в концерт, то там в трусах, как мы знаем, в зал не пустят. Хотя во всех других отношениях в Нью-Йорке довольно либеральные взгляды – никто не требует от тебя ни смокинга, ни бабочек. Между тем, по-моему, в Ла Скала, например, требуют, чтобы ты был в парадной форме, чуть ли не в смокинге.
Александр Генис: Нет, в Нью-Йорке, конечно, демократическая публика. Если посетитель одет в вечерний костюм, его принимают за официанта. Но это не значит, что я прощаю такую расхлябанность оркестру. Мне нравится, когда оркестранты выглядят солидно. Есть одно исключение – лето. Я очень люблю наш фестиваль "Не только Моцарт" – это чудный фестиваль летней музыки, где всегда показывают что-нибудь новое, экстравагантное, необычное, но все крутится вокруг Моцарта так или иначе: либо это его эпоха, либо это сам Моцарт, либо это его соратники, либо это его соперники, Сальери можно там услышать, например. В чем особая прелесть, изыск фестиваля? В том, что все оркестранты играют в белых костюмах. Этакая тропическая, курортная версия классической музыки.
Соломон Волков: В Петербурге, например, в филармонии есть специальная концертная серия, которая так и называется "Во фраке и джинсах". В первом отделении играют классику во фраке, а во втором играют музыку с попсовым уклоном, но принадлежащую каким-то боком все-таки к сфере классической музыки, и уже тогда выходят в джинсовых костюмах, показывая, что музыка может быть и свойской, “джинсовой музыкой”.
Александр Генис: Это мне напоминает Аксенова, который говорил, что он родоначальник “джинсовой прозы” в русской литературе.
Соломон Волков: Каковым он и являлся.
Александр Генис: Так оно и есть. Если в американской литературе это проза Сэлинджера и Керуака, то в русской литературе эта джинсовая, как ее называл Аксенов, проза, его же ранние сочинения. Впрочем, раньше это называли прозой стиляг. Именно стилягами были аксеновские герои, как и он сам. По его определению, стиляга – первый, еще стихийный диссидент.
Начатая нами тема костюма имеет продолжение. Сейчас по всему Нью-Йорку проходит грандиозная выставка, которая несомненно будет считаться выставкой года, ибо богатейшую экспозицию для музея Метрополитен собрали из разных мест, включая Ватикан.
Выставка называется Heavenly Bodies: Fashion and the Catholic Imagination. Если точно переводить, "Небесные тела". Такая игра слов. Это костюмы, навеянные католической церковью. Выставка состоит из трех частей. Одна – настоящие ватиканские одеяния пап. Представляете себе, можно прийти в музей и посмотреть на ту безумную роскошь одеяний, которые носили папы в XIX веке, и в ХХ веке, и современные папы. История папства последних двух столетий в костюмах. Ватикан одолжил эти костюмы с тем условием, что они не будут показываться вместе с костюмами современных модельеров.
Соломон Волков: Соблюдай дистанцию.
Александр Генис: Совершенно верно. И правильно делают, потому что сама выставка, по-моему, восхитительно изобретательна, очень оригинальна и весьма эротичная.
Соломон Волков: В том числе и папские костюмы?
Александр Генис: Папские костюмы – нет, поэтому их и держат отдельно. Другое дело – современные модельеры, представившие фантазийные костюмы, это, собственно говоря, театр костюма. Где же они разместили все это? В средневековом зале Метрополитен, вместе с рыцарями, вместе с гобеленами, вместе с Мадоннами.
Соломон Волков: Я думал, что это в Клойстерсе должно быть.
Александр Генис: Расположенный на севере Манхэттена филиал Метрополитена Клойстерс приютил третью часть выставки, где размещены современные вариации нарядов на католические темы среди еще более средневековых артефактов. Все это необычайно красиво. Но есть в этом зрелище некоторый привкус эпатажа. Характерно, что в главном зале постоянно крутят сцену из фильма Феллини "Рим", где, как вы помните, есть демонстрация мод в Ватикане, очень смешной и очень подходящий для выставки эпизод.
Соломон Волков: Незабываемая сцена, конечно.
Александр Генис: Некоторые костюмы напоминают ангелов, некоторые монахинь, некоторые святых. Все это очень и очень странно, красиво, роскошно, пышно. Любопытно, что модельеры, которые представили эти одеяния, в основном католики, многие из них – геи. И отношение их к католической церкви самое разное, но они выросли в ней, и это отразилось на их работах.
Конечно, так просто Мет эта затея не прошла. Около музея собираются демонстрации, которые считают экспозицию богохульством. Думаю, Метрополитен сознательно пошел на провокационную выставку. Музей переживает финансовые трудности, и такая выставка, конечно, прибавит им посетителей. И это важно для бюджета. Поскольку теперь, начиная с весны, музей берет деньги за вход – аж по 25 долларов с человека, если вы не живете в Нью-Йорке, а такая выставка, конечно, для туристов приманка номер один.
Соломон Волков: Я думал о том, какой музыкой прокомментировать эту часть альманаха, особенно тот факт, что вслед за Берлинской филармонией, где уже сделали этот революционный шаг, на Манхэттене теперь тоже будет разрешено женщинам-оркестранткам появляться в брюках. Я нашел песню нашего с вами любимого Леонардо Коэна "Сначала мы возьмем Манхэттен", следующая строчка: "А потом мы возьмем Берлин". Тут произошло наоборот, сначала в Берлине произошла брючная революция, затем она перекинулась на Манхэттен. Одновременно в этой же песне Коэн затрагивает тему и любви к телу, и любви к одежде. Песня Леонарда Коэна "Сначала мы возьмем Манхэттен".
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, что на вашей книжной полке?
Соломон Волков: Очередная книга о Санкт-Петербурге, автор ее Джонатан Майлз. Она прослеживает всю историю этого великого города в темпе если не престо, то аллегро – чрезвычайно быстро, галопом по Европам. Книги о Петербурге появляются на Западе с определенной регулярностью, потому что этот город, опять-таки употреблю англицизм, "фасцинирует", я недавно прочел вариант перевода как "очаровывает", это неточно, я все-таки предпочитаю это слово, "Шишков, прости, не знаю, как перевести", так вот город этот "фасцинирует" воображение западных читателей.
Александр Генис: Джонатан Майлз, англоязычный автор, живет в Париже, и именно Париж навел его на мысль написать книгу о Петербурге. Он сравнивает Петербург с Парижем и говорит, что, пожалуй, Петербург один из городов, который не уступает Парижу. Рецензент этой книги пишет, что пройтись по Петербургу в белые ночи – это одно из высших наслаждений, доступных человеку на этой планете.
Соломон Волков: Поэтому я бы сравнивал Петербург не с Парижем, а с Венецией, поскольку за Петербургом закрепилось это определение "северная Венеция". Вам представляется, что есть сходство между Петербургом и Парижем? Мне нет.
Александр Генис: Мне тоже кажется, что нет. Но речь идет не о сходстве, а о том, что и тот, и другой город замечателен для гуляния. Не всякий город годится для того, чтобы по нему гулять.
Соломон Волков: Разве Венеция не годится для гуляния?
Александр Генис: Венеция годится только для того, чтобы по ней гулять – или уж плавать на гондоле. Но, например, как бы я ни любил Лондон, он мало подходит для гулянья, нужно перебираться от одного интересного места к другому, желательно на метро, чтобы не стоять в пробках. Москва, да, это “гулятельный” город, кстати, она больше похожа на Париж благодаря бульварам. По Бульварному кольцу пройтись в мае или сентябре – редкое наслаждение.
Соломон Волков: Я думаю, что современная Москва, коль мы уже затронули эту тему, она будет все больше и больше приближаться по своей конструкции к Парижу.
Александр Генис: Правильно, потому что от центра отрезают предместья. Если уж речь идет о Москве, то вспомню один эпизод. Однажды мне нужно было попасть на другую сторону Садового кольца – я там выступал перед читателями. На такси невозможно было доехать из-за пробок. Мне сказали: да спустись в подземный переход и перейди Садовое кольцо. Вы знаете, что сейчас центр Москвы выглядит замечательно – рестораны, бутики, парки.
Соломон Волков: Все блестит, все выутюженное.
Александр Генис: Выглядит центр действительно по-парижски. И тут я спускаюсь в подземный переход и оказываюсь в мире Венички Ерофеева. Все пьяные, какой-то мужик лежит без зубов, бабка, которая собирает деньги на бутылку. Все это выглядело как подполье – элои и морлоки из Уэллса. Так что Москва бывает разной.
Но вернемся к книге о Петербурге. Автор пишет об осевых людях Петербурга, которые определяют петербургскую культуру. Он называет такие имена: Гоголь, Достоевский, Шостакович и Нуреев. Как вам этот перечень?
Соломон Волков: Список как раз смешной. Он показывает, что автору, наверное, за книгу о Петербурге не стоило браться. Гоголь, Достоевский здесь абсолютно уместны, но начинать историю города Петербург в любом случае надо было если не с Петра, то с Пушкина. Потому что это человек, который создал для нас миф о Петербурге в "Медном всаднике", который я считаю величайшим произведением русской поэзии. Если бы мне сказали: выбери одно произведение русской поэзии, я бы выбрал "Медный всадник". Потому что там столько всего вплетено и это все таким чеканным стихом выражено, что до сих пор никто к этому приблизиться не смог.
Нуреев, конечно, значительная фигура, но в этот ряд он не укладывается. А Шостакович – это особая тема.
Александр Генис: Главная претензия к этой книге заключается в том, что автор не знал русского языка.
Соломон Волков: Тогда вообще о чем говорить.
Александр Генис: Книга толстая: 592 страницы и 20 страниц библиография. Но в библиографии нет ни одной книги на русском языке. Достаточно язвительный рецензент пишет: представим себе русскую книгу по истории Нью-Йорка, где все источники на русском языке.
А теперь я хочу вам, автору книги по истории Санкт-Петербурга, задать вопрос: как писать биографию города? Насколько биография города похожа на биографию человека?
Соломон Волков: Вы задали очень интересный вопрос, я на эту тему, разумеется, размышлял. Действительно, мне посчастливилось написать книгу "История культуры Санкт-Петербурга", которой уже скоро 25 лет. И должен сказать, что за истекшие 25 лет другой такого рода книги так и не появилось, моя пока осталась заключительным словом, если угодно, на эту тему. Но когда я начал думать об этой книге, а я работал над ней семь лет, дольше, чем над любой другой моей книгой, так вот, когда я начал писать эту книгу, город еще назывался Ленинградом. Я поспорил с моим американским издателем, что когда я книгу закончу, то город будет называться Санкт-Петербургом, поспорили на бутылку французского коньяка, и я выиграл ее.
Александр Генис: Выпили?
Соломон Волков: Конечно. Когда я спорил, это не было еще на 100 и даже на 50% определенно. Схватка была за переименование нешуточная, если уж вспоминать. Кстати, на эту тему я разговаривал с разными людьми, в том числе и с Егором Лигачевым, которого сейчас все, наверное, забыли, а он тогда активнейшее участие принял в том, что не допустить этого переименования.
Александр Генис: О чем вы с ним беседовали?
Соломон Волков: Я спросил его, как он относится к переименованию, он мне сказал, что это фашистская идея, таким образом хотят завоевать Ленинград. Это не удалось сделать Гитлеру, так хотят сейчас сделать чужими руками – переименовать город в Санкт-Петербург, то, что хотел сделать Гитлер. Такая его была мысль.
Александр Генис: Я помню, как во времена Лигачева носили в Москве значок: "Егор, ты не прав".
Соломон Волков: Да, тут он тоже оказался не прав. Когда я только начал думать об этой книге, то она мне представлялась в первую очередь книгой о людях, а не об архитектуре. Это связано, должен признаться, с моими недочетами и недостатками как писателя, меня никогда особо архитектура, в отличие от вас, не увлекала, не привлекала и не интересовала. В самой книге считаные страницы посвящены архитектурным достопримечательностям Петербурга, хотя они и относятся к числу главных туристских аттракционов Петербурга.
Александр Генис: Я бы сказал, главные сокровища мировой культуры, а не просто туристские аттракционы. Уж больно легко вы с ними расправились.
Соломон Волков: Но для меня Петербург всегда был интересен прежде всего личностями. И книга первоначально в моем сознании называлась не "Петербург", а "Петербуржцы", и сводилась она к истории трех людей, с которыми мне посчастливилось быть знакомым и которые для меня олицетворяли разные петербургские эпохи – это Ахматова, Серебряный век, затем Баланчин, эпоха НЭПа, и наконец Шостакович, который также является героем и книги Джонатана Майлза, Шостакович как создатель нового мифа о Петербурге. Гоголь и Достоевский создали миф о Петербурге как о городе-спруте, городе, который высасывает все силы и соки из маленького человека, из такого Акакия Акакиевича.
Александр Генис: Они создали образ Петербурга, который похож на город Диккенса, а не город Пушкина.
Соломон Волков: С такой силой эти два писателя воплотили негативный имидж, что он сохранялся очень длительное время. Я первым тогда об этом написал и никто этот мой тезис до сих пор не опроверг, что отношение к Петербургу начало меняться в эпоху “Мира искусства” через музыку Чайковского. Чайковский первым разглядел в этом городе трагические обертоны, которые предвещали будущие страдания этого города. В тот момент эти страдания никому не были видны – это было пророчество. Шестая симфония Чайковского – это музыка о будущем Петербурга. И это было уловлено Бенуа, Дягилевым и компанией, которые стали переходить на рельсы любви к городу, они тоже ощутили, как личности очень чуткие, что город этот стоит на грани каких-то катастроф.
В ХХ веке одна за другой стали на этот город обрушиваться беды. В годы военного коммунизма он практически обезлюдел, это был страшный город. А затем на него обрушились сталинские репрессии, когда людей депортировали эшелонами. На этот город обрушилась волна за волной каких-то невообразимых страданий, как, может быть, ни на один другой город в истории, уж точно в истории России. И наконец – ленинградская блокада. До сих пор ведь не могут договориться историки, сколько там народу погибло: два миллиона или миллион. Вы можете себе представить, на наших глазах ошибка в миллион человек, потому что никто не вел учета, это скрывалось ото всех. Сталин закрыл музей истории блокады Ленинграда, чтобы не помнили об этом. И вот тут решающую роль сыграл Шостакович с его Седьмой симфонией, которая запечатлела образ Ленинграда как города-мученика. С этим ореолом Ленинград пришел к своему переименованию в Санкт-Петербург. Такую дугу я обрисовал в своей книге.
Александр Генис: Я очень люблю этот жанр – биография города. Во-первых, потому, что я люблю путешествовать, а во-вторых, потому что биография города спрессовывает его историю. Есть несколько замечательных книг такого рода. Например, “История Лондона” Питера Акройда, очень популярный автор, в России сейчас его много переводят. Я немножко знаю Акройда, мы с ним встретились, как это ни странно, в Пушкинских горах. Он ездил по России, по маршруту Радищева – "Путешествие из Петербурга в Москву" с заездами в глубокую провинцию. Мне Акройд задал очень странный вопрос: "А почему в Вышнем Волочке белое вино подают не охлажденным?" Я сказал, что не знаю, что ему ответить.
Соломон Волков: Загадочный вопрос.
Александр Генис: Есть замечательные истории Венеции, их несколько. Но вот чего не было никогда и появилось недавно – это философия Венеции. Недавно я прочитал книгу Глеба Смирнова, я не знал, кто это такой, мы случайно познакомились в сетях, он прислал мне свою книгу "Метафизика Венеции". По-моему, восхитительный опус, где дается именно не биография, как мы говорили только что, не история, а именно философия Венеции. У города, оказывается, есть своя философия. Он ведет метафизику этого города от досократиков, от Фалеса – ведь его мир сотворен, как и Венеция сотворена из воды. Один из главных героев книги – Бродский, с которым Смирнов встречался в Венеции и долго, пространно и очень интересно беседовал. Но больше всего мне понравилось то, что это замечательный опыт можно продолжить.
Есть, скажем, такого рода книга Томаса Венцловы про Вильнюс. Я недавно был на чествовании Венцловы в Вильнюсе. Там была большая конференция, посвященная ему, я тоже выступал и рассказывал про эту книгу. Я признался, что когда ее читал, то мне показалось, что я читаю Борхеса, что никакого Вильнюса на самом деле нет, что Венцлова его выдумал. Потому что книга выглядит как образец магического реализма. Я еще с тоской подумал: как жалко, что про нашу с вами Ригу такого опуса не написали. Да и вообще, как было бы замечательно написать историю каждого великого и интересного города. Представляете проект томов на 50, чтобы там была культурная история Москвы, история Киото, история Нью-Йорка. По-моему, это была бы замечательная идея, потому что биографии города не менее интересны, чем биографии людей.
Соломон Волков: В качестве музыкального фрагмента, который должен проиллюстрировать наш разговор, в частности, тему о создании мифа Петербурга (и философии Петербурга, я тоже очень хотел бы такую книгу прочесть), я хочу показать песню, которую считаю величайшей песней о Петербурге за всю его больше уже чем 300-летнюю историю. Это – "Черный пес Петербург" Юрия Шевчука. Тут я хочу процитировать Шевчука:
"Меня спрашивают: почему черный пес? Потому что Питер – старый, грязный, мудрый черный пес, глядящий на нас своими близорукими глазами, в которых вечность, память, боль и любовь. Попробуй погладь, брось кость – не даст, не возьмет, не та порода. Поэтому здесь художники, здесь искусство. И как бы ни старались выбить этот дух из города всякими новомодными презентациями, этот пес жив, он борется, дышит. Сюда очень часто прилетают ангелы, и я знаю многих людей с крыльями за плечами".
По-моему, это очень сильный, выразительный текст, он правильно аннотирует потрясающую песню Шевчука "Черный пес Петербург".
(Музыка)
