Татьяна Рябинкина – молодой композитор из Екатеринбурга. В середине 2018 года она окончила Академию Гнесиных в Москве и переехала с семьей в Новую Зеландию, чтобы продолжить обучение музыке. Но на смену места жительства ее подтолкнуло не только желание профессионального роста, но и опасения, связанные с общественно-политической ситуацией на родине.

О разнице в образе жизни в России и в Новой Зеландии, а также об
особенностях музыкального образовании в двух странах Татьяна Рябинкина рассказала в интервью Радио Свобода.

– Татьяна, по первому образованию вы медик, вы работали врачом, затем редактором в медицинском издании. Почему пять лет назад, почти в 30 лет, вы решили стать композитором?

– На самом деле это решение – заниматься музыкой – пришло гораздо
раньше, чем я решилась на такой поворот. В 2008 году я уезжала из
Екатеринбурга в Москву, как раз чтобы заниматься музыкой. Пять лет я
училась в эстрадно-джазовом колледже и параллельно работала редактором, это был мой первый поворот из медицины в музыку. Но он еще не был кардинальным.

– Сложно ли было поступить в Гнесинку? Имело ли значение, что вам было уже не 18 лет?

– Возраст вообще не имел значения, но было сложно. И мне кажется, что я поступила чудом, не должна была пройти. Но, видимо, звезды сошлись удачно. Моей подготовки не хватало, потому что колледж был эстрадно-джазовый, а Гнесинка все-таки очень академичное заведение. В первый год я чувствовала, что сильно отстаю от своих сокурсников, но потом постепенно догоняла.

– Почему вы решили продолжить образование именно в Новой Зеландии?

– Я думала, что делать после окончания Гнесинки. Представляла, как мне выдадут мой красный, честно заслуженный диплом на руки, я выйду в чисто поле, где никто меня не ждет, – а пойти-то мне, собственно, некуда. Я хотела продолжать образование, но не очень представляла, как и где. А если я хочу быть современным композитором, то хотела бы знать больше о современных музыкальных технологиях. В России, к сожалению, этому не обучают нигде, разве что на курсах в каких-то частных заведениях. Но я не уверена в качестве этого образования, если честно. Я стала смотреть разные зарубежные предложения и обнаружила, что в Новой Зеландии разработали совершенно уникальный курс, посвященный электроакустической музыке, которая меня очень интересует. Этот курс есть также в нескольких вузах в США, но поскольку он был придуман именно в Новой Зеландии, я решила, что надо попробовать там.

– Есть ли разница в том, как учат композиторов в России и в Новой
Зеландии? В подходе, в отношении к студентам?

– Разница колоссальная, на самом деле. В первую очередь я заметила, что у нас сильно различается базис с другими студентами. Если у меня очень хорошая подготовка именно в области академической музыки, то у них она может быть гораздо более скромной, но они значительно больше знают в области мультимедиа, то есть компьютерные программы и разные другие вещи, востребованные в современном мире. К примеру, преподаватель может спросить: какие в 1978 году вышли новые фильмы на экраны? И они сходу могут ответить. И фильм назовут, и режиссера и так далее. Я вообще не знаю ничего из этого, сижу и молчу. То есть в том, что касается современной культуры и технологического развития, они оказались более подготовленными, чем я.

Другое открытие, шокировавшее меня в первые дни, было то, что некоторые студенты, которые получают примерно аналогичную степень, что и я, не знают нот. Но это объясняется, на самом деле, довольно просто: эти студенты получали серьезную подготовку не в области музыкальной теории, а в области звукорежиссуры. Их почему-то нотам не учат, у них нет, как у нас, общего фортепиано или еще чего-то в этом роде, им это просто не нужно. Но они знают, как устроена звуковая волна, как она отражается, преломляется, что с ней можно сделать, и они работают с записанным звуком, с живым звуком, и им, в принципе, не обязательно знать ноты. Конечно, очень здорово, когда они их знают, это расширяет их возможности. Тем не менее, даже не зная нот, они умудряются создавать электроакустические произведения, электронную музыку, и я не могу сказать, что она плохая. Она очень интересная порой, очень талантливая.

​– Но могут ли, допустим, такие звукорежиссеры работать с
симфоническими оркестрами, не понимая партитуры?

– Если это касается обработки уже записанного звука, то конечно могут. Они не будут писать для них партитуры, например, не будут говорить: а вот здесь смычок вверх, а здесь движение вниз, они этим не будут заниматься. Но они могут очень хорошо и качественно обработать концертную запись или создать звуковое пространство в зале.

– Те академические знания, в которых вы, возможно, превосходите многих своих сокурсников, которым вы пять лет учились в Гнесинке, пригождаются вам в вашей новой специализации?

– Дело в том, что здесь совершенно другая система образования, и у каждого студента очень индивидуальная программа. Мы сами выбираем, чему учиться. Например, курс по электроакустической музыке у меня оказался вообще факультативным, я за него не платила и могу не делать контрольные задания, но я его посещаю, потому что мне нужны эти знания. У меня два основных курса. Первый – композиция, и, конечно же, весь мой академический базис я там успешно применяю и развиваю, и очень этим довольна. А второй – это киномузыка. Я могла, например, выбрать вместо киномузыки что-то другое, например, театр или видеоигры. Каждый триместр предлагаются какие-то новые интересные курсы.

– Можно ли предположить, что российская система музыкального
образования в чем-то чересчур академична и отстает от современных мировых тенденций?

– Это для меня очень живой вопрос, потому что, приехав сюда, я ощутила колоссальную разницу в понимании современной звуковой индустрии в Новой Зеландии и в России. Потому что в Гнесинке нам зачем-то (не знаю зачем, это Министерство образования, видимо, придумало, с какими-то своими мотивациями) давали огромное количество, на мой личный взгляд, лишних предметов. Это социологические, гуманитарные и разные другие дисциплины, которые сами по себе очень хороши, но совершенно непонятно, зачем они нужны композитору. Вместо них было бы здорово давать нам знания по технологии, по современной музыке. В Гнесинке были курсы,
очень коротенькие, посвященные электронной музыке. У меня сложилось ощущение, что сами педагоги, которые их преподавали, не любят и не очень хорошо понимают эти дисциплины и пытались нам просто объяснить, почему не нужно этим заниматься.

– Я помню, вы рассказывали, что у вас был один обязательный предмет под названием "политика в музыке" или "идеология в музыке"…

– Нам, на самом деле, очень повезло с деканатом в Гнесинке. Составляя программу по этому предмету, деканат был крайне внимателен к нам как к личностям и не пытался навязывать какую-то политическую идеологию. Они просто рассказывали о том, какие законодательные акты касаются финансирования музыки, какие бывают разные источники финансирования, как в разных странах находят спонсоров, как устроена индустрия, то есть какие-то общие сведения, не касающиеся пропагандистских вещей. Это очень ценно.

– Гимны писать не учили?

– Нет. Хотя, когда я предложила это деканату, они посмеялись и сказали, что идея хорошая.

– Новая Зеландия – западная страна, англосаксонский мир, бывшая
британская колония. С другой стороны, это на краю карты, где-то ближе к Антарктиде, где, как говорят, овец больше, чем людей. Вы ощущаете себя на окраине цивилизации или в центре культурной жизни?

– Конечно, благодаря интернету, я совершенно не ощущаю себя где-то на задворках цивилизации или оторванной от своих друзей и знакомых в
России. Более того, я ощущаю себя просто на гребне учебной волны, которая выносит меня в современную музыкальную индустрию, и очень этому рада. Я питаю надежды на этот счет, но, честно говоря, они могут быть не совсем оправданны. Из-за того, что здесь очень развита индустрия и в последние годы процветают кинематограф, электронная музыка, инсталляции, перформансы (чего только нет!), музыкальная и развлекательная отрасль становится очень конкурентной. Поэтому я совсем не уверена, что у меня хорошие шансы в будущем найти работу по специальности. Надеюсь, что справляюсь, посмотрим.

​– А когда вы выпускались из Гнесинки, была возможность найти работу в России?

– Не было никаких очевидных вариантов, совершенно. Здесь есть варианты хотя бы.

– Ваш переезд был связан исключительно с профессиональными
потребностями?

– Было много разных причин. Я переехала со своей семьей – с мужем и
нашей маленькой дочкой. Мне хотелось, чтобы дочка росла в стране, в
которой можно ощущать себя в безопасности, и это сейчас не Россия, к сожалению. К тому же мой муж – врач. Конечно, переезд ему дается
сложнее, чем мне, потому что он не может пока работать врачом в Новой Зеландии, а он очень любит свою специальность, и ему придется пройти долгий путь, подтверждая документы, сдавая разные экзамены. Но в последнее время в России стали выходить один за другим законодательные и административные акты, которые настолько сильно портили его понимание себя в медицине, ему было довольно тяжело.

​– Например, какие?

– Чуть ли не каждую неделю администрация больницы добавляет какую-нибудь бумажку, которую обязательно надо заполнять врачу, и в итоге количество бумажек, совершенно не нужных по здравому разумению, превышает все мыслимые границы. И если врач хочет угодить администрации, он просто должен сидеть и круглые сутки заполнять эти бумажки. А когда же он будет лечить людей? Совершенно непонятно. К тому же недостаток финансирования очень сильно сказывается на том, что медицина постепенно отстает от мировых стандартов. А если человек хочет быть хорошим специалистом и делать значимое дело, конечно, он хочет быть впереди планеты всей, а не позади.

– Почему вы считаете, что ребенку сейчас небезопасно расти в России?

– Есть очень сильное противостояние между молодым поколением, которое мыслит более прогрессивно, и людьми, которые сидят во власти уже много лет и мыслят категориями из прошлого, которые должны были, по идее, вымереть, как динозавры, в конце советской эпохи… но они все еще бряцают костями. И вот это противостояние видно в интернете, просто с каждой страницы оно на тебя смотрит. Оно на улицах, в головах, в менталитете. Я просто вижу, что это может быть опасно для молодежи.

– Я знаю, что вы в России занималась определенной гражданской
активностью, в частности, связанной с экологией.

– Мы с друзьями высаживали леса. Саженцы дубов, разных лиственных и хвойных деревьев высаживали на месте пожарищ, в таких зонах, которые не подлежат промышленной рубке. Мы договаривались с лесничествами, они нам помогали саженцами, а мы помогали им трудом, и все были очень довольны, прекрасно проводили время. Потом пропалывали эти посадки, делали вырубки противопожарные в нужных местах. Занимались этим делом с большим удовольствием. И я думала, честно говоря, что в Новой Зеландии найду что-нибудь похожее – пойду куда-нибудь леса высаживать. Но здесь такое огромное количество разных волонтерских проектов, что тут и без меня хватает добровольцев.

– С какими повседневными сложностями вы сталкиваетесь в Новой
Зеландии?

– С финансовыми в первую очередь. Жизнь здесь очень дорогая, гораздо дороже, чем в Москве. Но местные этого совершенно не замечают, потому что если ты получаешь местную зарплату, то у тебя все нормально. Зарплаты местные здесь очень высокие. Но найти здесь толковую работу трудно, потому что здесь, не в пример разным европейским странам, у организаций нет цели трудоустроить как можно больше народу. Здесь берут только тех, кто выполняет какую-то определенную нужную функцию, поэтому конкурентность очень высока. Приезжим бывает непросто. И у меня есть знакомые, которые искали работу год и даже два.

​– А как бы вы охарактеризовали отношение местных к приезжим?

– Здесь вся страна, по сути, состоит из приезжих, не считая коренных маори. Конечно, если человек живет здесь уже много лет, у него большие внутренние связи с Новой Зеландией, он ощущает себя новозеландцем. И они тут интересно называют себя – киви, как птичка. Новозеландец может сказать: "Я киви, настоящий киви". Но они очень тепло относятся, на самом деле, к приезжим, совершенно не заметно никакой ксенофобии. Я сейчас устроилась в каникулы на подработку в дом престарелых, помогаю там пожилым людям справляться с разными ежедневными нуждами. Работа очень тяжелая, на самом деле. Но меня удивило, что команда почти вся интернациональная, есть ребята из Южной Африки, Иордании, Китая, Японии, Франции. Филиппинцы замечательные совершенно, их много, и они очень профессиональные.

– Следят ли местные жители за мировыми новостями? Знают ли они что-то о России, о том, что там происходит? Разговаривают ли с вами об этом?

– Да, мы, конечно же, общаемся на эту тему, и им очень интересно. Они так радуются, когда понимают, что меня зовут так же, как Татьяну Ларину из "Евгения Онегина". Некоторые знают Пушкина здесь! Кто-то мне рассказывал: "Я в 1968 году был в дипломатической экспедиции, был в Находке. Находка – великое дело! Столько снега было, очень холодно".

– Но это в основном пенсионеры. А молодежь?

– Ну, как-то у нас о политике и о разных странах речь обычно не заходит, с молодежью мы общаемся на какие-то жизненные и профессиональные темы в основном.

– Несколько лет назад я была в Австралии, и когда разговор с местными заходил о России, все в основном вспоминали какие-то события 30-летней давности – перестройку, Горбачева, развал СССР. Сложилось ощущение, что события последних лет никому особо неизвестны и неинтересны.

– На самом деле, интересны. Люди следят, пытаются понимать, что
происходит. Вот, например, недавно была экспозиция в одном из местных музеев, посвященная современным революциям, и был зал, полностью отведенный под Pussy Riot. Я рассказала об этом своей сокурснице (она из Австралии), и она говорит: "О, Pussy Riot, я знаю их, они приезжали год назад на фестиваль в Мельбурн, я у них водителем была". Я подумала: вот какой тесный мир, ничего себе…

– Замечаете ли вы разницу в культуре, в менталитете, мировоззрении в повседневном общении с местными?

– Разница, конечно, есть, но я бы не сказала, что она какая-то кардинальная. Но меня, на самом деле, поразила одна очень простая мысль по приезде сюда. Один из моих сокурсников произнёс в ходе беседы: "Здесь никто не хочет тебе навредить". Они спокойно могут пройти мимо полицейского, не сворачивая на другую сторону улицы, они с ним здороваются и общаются про погоду, с незнакомым полицейским, и это нормально. А я просто внутренне напрягаюсь, неосознанно, стараюсь не общаться с такими людьми, думаю, что лучше обойти сторонкой. Здесь такого нет совершенно. Мальчишки босоногие бегут по улице и радуются, что полицейского увидели, их здесь, кстати, очень редко можно встретить.

Или другая ситуация. На студии как-то писали оркестр, я сидела в будке звукорежиссера и по микрофону общалась с музыкантами. И я ужасно нервничала, потому что это была очень серьезная, ответственная работа, и оркестр не всегда играл хорошо, у них было недостаточное количество репетиций. Играли мою музыку и музыку моих сокурсников. Мою ещё как-то приемлемо, но других ребят – слышу, играют плохо, фальшивят просто, не хватило, видимо, времени и сил, чтобы собраться, а у нас студийное время очень ограниченное. И мои сокурсники совершенно спокойно и расслабленно на это реагировали: окей, ребята, все отлично, спасибо вам за работу! Я уже
потом обсуждала с ними, и говорю: "Ну вы, вообще, мужественные! Если бы мою музыку играли так, как вашу, я бы, не знаю, разрыдалась или разоралась". А они удивленно: "Почему? Они же студенты, непрофессионалы, им тяжело, сложно". И тут я поняла, что моя реакция
действительно сразу какая-то агрессивная, мне всё казалось, что это
естественно, что кто-то хочет мне как будто навредить. Но на самом деле нет, конечно, никто не хочет. И это для меня было огромным открытием. Кажется, что здесь вообще менталитет на этом основан – на взаимном доверии.

– Стало ли в вас меньше агрессии за месяцы, проведенные в Новой Зеландии?

– Да, я постепенно перенимаю этот стиль общения. И для меня теперь уже естественно идти по улице и улыбнуться прохожему. Даже полицейскому. Сначала это казалось странноватым, но теперь это уже очень естественно. И так проще жить, на самом деле.

– Вы следите за новостями из России?

– Да, у меня все соцсети остались прежние, и я смотрю ленты новостей. Но, честно говоря, это не внушает мне большого оптимизма. Я стараюсь их пореже смотреть.

– А что-то изменилось за последние полгода? Каков ваш взгляд со стороны?

– Это выглядит как такой котелок, который варится, варится, и все ждут,
когда же он забурлит. И я вот тоже смотрю – о, пузыречек, вот еще один… Но пока еще не кипит…