Музей истории ГУЛАГа, обладающий собственной сценой и собственным зрительным залом, создал новый проект – театральную лабораторию молодых режиссеров. В течение нескольких месяцев каждый из них должен поставить спектакль на основе материалов музея. В распоряжение постановщиков предоставлены письма и дневники репрессированных, документы следствия и предметы лагерного быта.
Лаборатория – это не первый опыт взаимодействия музея с театральным миром. На его сцене идет кукольный спектакль по Чингизу Айтматову "И дольше века длится день", получивший высшую театральную награду – "Золотую маску". Подлинные вещи, найденные в местах бывших лагерей, стали частью декораций. Корпус паровоза – это стреляная гильза, шахтерские лампы стали домиками со светящимися окнами. Сейчас, по словам руководителя лаборатории театрального критика Павла Руднева, молодые режиссеры смогут воспользоваться и так называемыми "нематериальными свидетельствами":
Если ты соприкасаешься с реликвией, ты оказываешься более точным в своих физических действиях
– У музея есть совершенно потрясающий проект под названием "Мой ГУЛАГ". Здесь собирают архив видеоинтервью с репрессированными или родственниками пострадавших. Например, дочка Сергея Королева рассказывает о своем отце, о его опыте прохождения через ГУЛАГ. Эти записи мало кто видел, это мало актуализовано, и не очень понятно, как вставлять в экспозицию такие видеофрагменты. Что же касается реальных предметов, то связь с ними, контакт с ними для театральных людей тоже многое дает. С одной стороны, подлинники представляют содержательную ценность, с другой стороны, соприкосновение с живым предметом на сцене может дать творческий импульс. Знаете, когда Станиславский и Немирович ставили первый спектакль Художественного театра "Царь Федор Иоаннович", они объездили деревни, если мне память не изменяет, Костромской губернии, и собрали ткани и предметы прошлого. При взаимодействии с этими предметами на сцене артисты чувствовали принадлежность к истории. Они присваивали эту историю через соприкосновение с предметами. Особенность психологического театра – заразиться чем-то. Если ты соприкасаешься с реликвией, ты оказываешься более точным в своих физических действиях.
Еще одно обстоятельство. Я не принадлежу музею, но из разговоров с его сотрудниками понял, что одна из тайных миссий и задач этой лаборатории – найти театральные способы экспонирования вещей из коллекции. Как их инкрустировать внутрь выставочных залов? Как найти форму существования этих предметов из запасников.
– Это тем более сложная задача, что музей специфический. В нем не может быть нарядных, радующих глаз экспонатов. Все эти предметы скудные, невзрачные, однотипные. Попав на сцену, они заживут иной жизнью. Но увидит ли эти работы зритель, ведь, строго говоря, участники лаборатории готовят не законченные постановки, а то, что называется "эскиз спектакля"? Правда, в последние годы в мировой практике отношение к таким эскизам изменилось. Они стали восприниматься как самостоятельные работы. На просмотр эскизов спектаклей даже билеты зрителям продают. И все же какой будет участь того, что создадут в вашей лаборатории?
– Пока, на данном этапе это будет внутритеатральная кухня. Но теоретически каждый эскиз может развернуться дальше в готовую постановку. На этом и построена суть любой лаборатории, что за какие-то короткие сроки и маленькие деньги создается эскиз, абрис будущей постановки, где режиссер предъявляет способ взаимодействия с материалом, с артистами. И если Музею ГУЛАГа какая-то история в особенности понравится, то это будет уже отдельная работа – как преобразовать эскиз в полноценный спектакль, который может играться регулярно на той же площадке.
– То есть на сцене Музея истории ГУЛАГа?
– Да, хотя не исключено, что какие-то эскизы будут не на сцене, а где-то внутри музея. Сегодня это очень популярно – делать театр за пределами традиционных театральных пространств. Поэтому я не исключаю, что кто-то из режиссеров захочет сделать что-то не в зрительном зале, а в пространствах выставочных залов. Может быть, даже в подсобном помещении, да где угодно – на улице, в конечном итоге. Все диктует материал, – говорит Павел Руднев.
ДЫРЯВАЯ ЛОЖКА И КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА
Актер и режиссер Мастерской Дмитрия Брусникина Михаил Плутахин в рамках лаборатории занят сейчас сценическим экспериментом в жанре так называемого "предметного театра". В своей поставке "Наблюдатели" он собирается задействовать множество музейных экспонатов:
– Это те вещи, которые были найдены на Чукотке и в Магадане. Все они происходят из разных дальних лагерей. Дело в том, что в тех лагерях, что существовали ближе к Москве и другим городам европейской части России, после расформирования подобные предметы быстро разбирались. Что-то сдавали на металлолом, что-то люди просто забирали себе. Так что сотрудникам Музея истории ГУЛАГа приходилось совершать дальние экспедиции, чтобы пополнить фонды. Надо было лететь на вертолете, потом еще долго идти пешком и искать исчезнувшие лагеря. Преимущественно, это рудники. Там добывали уран. Предметы, с которыми мы сейчас имеем дело, – прямиком оттуда. Сам я не участвовал в этих экспедициях, но мне рассказывали про них и показывали видео.
Ну а использовать в спектакле я буду продырявленные кружки, тарелки, ложки, ржавый велосипед и ржавую колючую проволоку. Все, что зацепит глаз, использую. Эти вещи станут главными героями постановки.
– Задействованы ли при этом артисты, то есть живые люди?
– Они участвуют, но их роль вспомогательная. Люди помогут вещам ожить и рассказать истории.
– В таком случае, чем ваш предметный театр отличается от кукольного спектакля?
– Практически ничем. Разве что мы не подвергаем вещь никаким модификациям. Какой была, такой и остается.
– Глазки не пририсовываете, ручки-ножки не приделываете?
– Нет, конечно. А в остальном предмет используется как полноценная кукла. Иными словами, это персонаж со своим характером. С помощью этих предметов мы пытаемся рассказать о людях. Это спектакль о человеке, который был репрессирован и который сумел потом встроиться в нормальную жизнь. Сделал это, несмотря на разрушительный опыт.
– Но ведь и в музейной экспозиции за предметами лагерного быта посетитель видит судьбы реальных людей…
Предметный театр ценен тем, что он постоянно провоцирует зрителя, заставляет работать его воображение
– Отличие в том, что в музейной витрине мы просто разглядываем этот экспонат и читаем про него сопроводительный текст. То есть это строгая научная информация. В нашем же случае это больше работа с метафорами. К примеру, у нас электроплитка может быть солнцем. Чайник может быть не просто чайником. Это персонаж, который властвует над кружками и который может им что-то дать или не дать. Предметный театр для меня лично ценен тем, что он постоянно провоцирует зрителя, заставляет работать его воображение.
– Поэтому ваш спектакль называется "Наблюдатели"?
– В том числе поэтому. Но еще хочется с помощью спектакля счистить с себя пассивного наблюдателя в реальной жизни. Чем больше погружаешься в историю ГУЛАГа, тем отчетливее понимаешь, что самое страшное – позволять людям этому случиться.
– Какую роль в вашем спектакле играет фольклорная группа под названием "Комонь", что по-древнерусски означает "конь"?
– Прежде всего, их участие позволит создать нужную атмосферу. "Комонь" – это народный хор, молодые ребята из Гнесинки. Они будут выступать и в роли кукловодов, и в роли певцов. А диалогов или монологов в "Наблюдателях" не будет, как не будет и сюжета в привычном значении слова. Мне хочется научиться рассказывать истории без слов. Хочется вызвать у зрителя простое сочувствие к предмету. Эти старые ветхие вещи очень трогательные. Они многое пережили и многому были свидетелями, а потом были выброшены на помойку. С помощью этюдов мы пробуем с ними жить, как будто это некие обитатели, например, подводного мира. Такой прием снимает с исполнителя эмоциональное напряжение. Дальше этюды будут усложняться, появится некая рифма с ГУЛАГом. Это чисто интуитивная работа, и ты не знаешь, куда придешь. В любом случае, эти предметы – наши партнеры, – говорит Михаил Плутахин.
ЛАГЕРНЫЙ КОМИКС "МЕТЕО-ЧЕРТИК"
В Музее истории ГУЛАГа хранится уникальная реликвия – дневник в виде рукописной книжечки рисунков и двустиший под названием "Метео-чертик. Труды и дни". Заключенная Карлага Ольга Раницкая была осуждена по тяжелой статье, за шпионаж. В неволе она провела восемь лет. Когда Раницкую арестовали, ее сыну Саше было 10 лет. В 16 он покончит жизнь самоубийством. Он никогда не увидит книжку с веселыми рисунками и юмористическими подписями, которую мать создавала для него. Нарисованный тушью чертик – альтер эго работавшей на лагерной метеостанции Раницкой.
"Метео-чертика взяла в работу ученица Кирилла Серебренникова режиссер Женя Беркович. Она признается, что не сразу согласилась принять участие в театральной лаборатории:
В лагере в течение двух лет вести дневник и не быть за это наказанным – это уже само по себе чудо
– Я находилась в сомнениях. С одной стороны, есть какие-то темы, от которых я совершенно не умею отказываться. Когда мне звонят и говорят, что Музей ГУЛАГа делает лабораторию, приходи, то я начинаю метаться. Но когда сначала куратор проекта Петя Волков сообщил, что у нас очень много видеоинтервью, у нас уже много готовых, сделанных текстов воспоминаний людей, которые сидели в ГУЛАГе, я, как бы цинично это ни звучало, как-то тоскливо об этом подумала: "Ну что? Ну, тексты. Их надо читать глазами. Ну, выйдут артисты на сцену и будут по очереди произносить этот прекрасный документальный материал. Мне это неинтересно как режиссеру". И в какой-то момент Петр сказал: "Так, есть гениальный материал, для себя берег. Никому не показывал, а тебе покажу. Тебе дам". И показал мне книжку "Метео-чертика". И все! И пропала я. Потому что, конечно, это невероятный материал. Он сам по себе невероятный, и невероятный как вызов режиссеру. Что с этим делать, чтобы получился театр? Вообще в лагере в течение двух лет вести дневник и не быть за это наказанным – это уже само по себе чудо, чудо – сам факт его сохранения, чудо – его форма.
– Чем ваша лабораторная работа будет отличаться от обычной, традиционной работы над спектаклем, с репетициями, участием театрального художника и так далее?
– Отличие ровно в количестве ресурсов, больше ни в чем: тоже будут репетиции и показ зрителю. В данном случае лаборатория ничем не отличается от подготовки спектакля, кроме масштаба: просто мало времени... Это действительно эскиз, это поиск ключа. Нужно найти какой-то способ, нужно понять, вообще, возможно ли из этого материала сделать театр, могу ли я с этим справиться? Так-то из чего угодно можно сделать спектакль, не факт, что у конкретной команды это получится, поэтому это обязательно нужно предъявлять, а не только трем с половиной экспертам. В конечном итоге это все равно делается для зрителя.
– Станем надеяться, что все получится, и спектакль будет идти так же, как уже идет на сцене музея "И дольше века длится день". Но ведь у музея нет своей труппы. Смогут ли приглашенные вами актеры участвовать в этих постановках с какой-то степенью регулярности?
– Театр в виде постоянной труппы, репертуарный, стационарный и так далее, я надеюсь, что уже скоро тихонечко либо помрет, либо станет просто одной из многих форм. Да уже стал, на самом деле. В Москве огромное количество спектаклей, которые играются сборной командой. Это не мюзикл, который нужно откатать два месяца каждый день. Думаю, на эскизе будет буквально два-три человека. Это будет почти моноспектакль.
– Помимо материала самого дневника, предполагаете ли вы использовать те факты биографии автора дневника Ольги Раницкой, которые сейчас в результате исследовательской работы стали известны?
– Да, обязательно. И вот в этом сейчас как раз для меня главная загадка. Что делать с самим материалом, я более или менее понимаю, но, конечно, без истории, которая сопровождает эту книжечку, невозможно обойтись. Только вот как? В крайнем случае это просто будет какой-то кураторский комментарий. Но это люди обязательно должны знать. Потому что совершенно не обязаны каждый, кто приходит на этот спектакль, быть в курсе. Я, например, не была в курсе.
– Музей истории ГУЛАГа готов предложить свои материалы, свои экспонаты. Вы собираетесь их использовать в постановке?
– Надо будет посмотреть и подумать. Но это точно не будет спектакль-выставка. Нет задачи разложить на сцене артефакты, тем более никто не разрешит положить на сцену оригинальную книжку, потому что это нужно беречь как зеницу ока.
– Но когда создавался спектакль "И дольше века длится день", художников и режиссеров допустили в запасники музея. И они использовали много подлинных вещей. Тогда постановщики говорили, что они очень долго привыкали к этим предметам, что они испытывали смесь ужаса и брезгливости. Они даже признались, что первое время хотелось все время помыть руки. Быть может, вы боитесь прикасаться к этим материалам? Это ведь очень мрачный музей.
– Я совершенно не боюсь прикасаться к ним. Это особенность не музея, а моя. У меня нет, к сожалению или к счастью, вот этого чувства предмета. Ничего со мной не происходит, когда я беру в руки гильзу и мне говорят, что это та самая стреляная гильза. Я очень антропоцентрична. Когда я встречаюсь с человеком, который это все пережил, все происходит. Когда я встречаюсь с предметом – нет. И я не думаю, что на сцене будет какой-то предметный мир. Я просто про это не очень понимаю.
Помимо прочего, совершенно не хочется использовать материальный предмет лагеря еще и потому, что это, как мне кажется, сейчас не очень действует на зрителя. Ты все время должен говорить: "Посмотрите, это настоящий предмет. Это тот самый". Тут либо режиссер не верит, либо верит в эту магию, когда я кладу на сцену настоящий предмет, и достаточно того, что режиссер и артисты знают, что он настоящий, и уверены, что от этого возникнет какой-то дополнительный смысл, какое-то дополнительное пространство. Поскольку я в это не очень верю (не в смысле, что я против, а в смысле, что у меня этой магии не возникает), мне нет смысла ее выстраивать. Мне вообще не хочется строить на сцене лагерь ни в каком виде.
Мне кажется, что "Метео-чертик" – это такая невероятная, в каком-то смысле христианская (хотя я человек совершенно нерелигиозный), удавшаяся попытка человека вырваться из лагерного мира. С помощью дневника, с помощью фантазии, с помощью таланта. Поэтому мне совершенно не хочется обматывать этого чертика колючей проволокой. Мне кажется, что в этом сразу возникнет какая-то бутафория. У меня не будут выходить артисты в ватниках. Люди знают примерно, уже есть сложившейся образ, благодаря плохим и хорошим книгам, фильмам, спектаклям, выставкам. Не хочется делать для зрителя привычное, потому что привычное – это всегда комфортно.
Не хочется бутафорского лагеря на сцене
Вот я пришел в театр посмотреть грустный спектакль про лагерь. Вышла на сцену артистка в ватнике и валенках. Она только что пришла с улицы, она по дороге выпила вкусный кофе, у нее хороший маникюр, который она старательно стерла, чтобы быть достовернее. Вот мы изображаем. Это комфортно. С этим людям уже удобно. Мы сидим, смотрим, грустим. Мы сели посмотреть вечером "Список Шиндлера". Мы смотрим замечательный, потрясающий, прекрасный фильм, но это все равно какая-то комфортная ситуация для зрителей, для артистов и для меня. А хочется из нее выйти! Не хочется бутафорского лагеря на сцене. Это нечестно по отношению к людям, которые были в настоящем лагере. Для меня это нечестно! Это какая-то ряженая история. Это не значит, что все так и всегда должны думать и поступать. Это просто для меня так. Я буду врать, таким образом, а врать не хочется.
– Вы прочитали этот дневник. В настроениях, в поступках, которые там отражены, для вас были переклички с сегодняшним днем? Или это уже архаичная история?
– По-моему, там нет ничего архаичного или специфически современного. Она живая. Там живая жизнь происходит. Довольно страшная.
– Я как раз о страшном и спрашиваю. Ведь то страшное лагерное и сегодняшние страшные события все-таки разного порядка.
– Они, конечно, разного порядка, но я не люблю эти вечные фейсбучные споры, когда что-то происходит плохое – это 1937 год! Приходят еще десять человек и начинают кричать: "Как вы смеете говорить, что это 1937 год! Не смейте сравнивать! В 1937 году людей ели на завтрак, а сейчас только на обед и ужин. И не всех, а выборочно. В 1937-м ели каждого второго, а сейчас только каждого десятого". На самом деле, для меня ничем такой разговор не отличается от разговоров людей, скажем так, с противоположной стороны баррикад, когда говорят: "Что вы выдумываете! Ничего Сталин не расстрелял 20 миллионов, на самом деле всего 200 тысяч". Не всего! И сейчас есть политические заключенные, и сейчас есть пытки в тюрьмах, и сейчас происходит очень много страшного, несправедливого и так далее. Нельзя обесценивать одно за счет меньших масштабов. Так мы пока обесцениваем, и масштабы вырастут. Если говорить, что, нет, это все-таки не так ужасно, давайте не будем так возбуждаться, – ну, так мы доневозбуждаемся, пока оно станет 1937 годом. Одна покалеченная судьба ничем не лучше, чем 200 тысяч или 2 миллиона, а они, к сожалению, есть. Мы знаем, это происходит. Чем для меня "Метео-чертик" потрясающий? Этот материал в каком-то высшем смысле, в высшем значении частный. На него не хочется смотреть с точки зрения миллионов. Это не про миллионы, это про одного человека, в котором уже отражаются миллионы. И в данном случае, когда активистку сейчас держат под домашним арестом, не отпускают к дочке, которая умирает, и не дают ей встретиться, потому что следователь так решил, и когда мальчик кончает с собой, не успев увидеться с мамой, не успев никогда прочитать эту книжку, мне все равно – является каждая из этих судеб частью гигантского или просто большого, – говорит режиссер Женя Беркович.
