Насосы с ритмичным шумом закачивают кровь в прозрачные пластины, и полые буквы наполняются пузырящейся красной пеной. I will be your noise… Burn the temple fuck the judge… Cop shot just for kicks… Это строчки из песен, которые исполняют чикагские дрилл-группы, их упрекают в героизации насилия и пытаются цензурировать в интернете. Кровь – человеческая, рядом стоит кресло, где ее можно сдать, и лежат медицинское инструменты. Изображения кровавых скульптур проецируются на стены.

Мы находимся в бельгийском городе Шарлеруа, в центре современного искусства Bps22. На выставке "Черный горизонт" представлены работы живущих в Париже русских художников: Эрика Булатова и Андрея Молодкина. Первые скульптуры, наполненные жидкостями (кровью и нефтью), Андрей Молодкин показал 10 лет назад на Венецианской биеннале. Потом были проекты "Католическая кровь" в Ирландии (витраж Вестминстерского аббатства, наполненный кровью католиков) и "Кровь мигрантов" во Франции (кровавая Марианна). Инсталляция в Шарлеруа называется "Молодая кровь".

Кровь и нефть – красное и черное – основа жизни. Из-за нефти проливают кровь: в Венецианской инсталляции Андрей Молодкин использовал кровь ветеранов чеченской войны. Во время судебного процесса над Михаилом Ходорковским он наполнял нефтью и газом прутья двух клеток, похожих на ту, в которой глава ЮКОСа находился в зале суда.

Можно ли сделать новую нефть? Андрей Молодкин предлагает желающим завещать ему свои трупы. Их можно превратить в нефть, а нефть преобразовать в топливо, дающее свет.

Скульптуры Молодкин делает под Тулузой на принадлежащем ему бывшем сталелитейном заводе, который при поддержке ассоциации A-Political стал лабораторией радикального искусства. Здесь работали Андрес Серрано, Сантьяго Сьерра, Эрик Булатов и другие художники.

В интервью Радио Свобода Андрей Молодкин рассказывает о своем интересе к нефти и крови и объясняет, что самое важное в искусстве – то, что запрещено.

– Я читал ваше интервью "Медузе" и удивился, что редакция решила закрыть фотографию работы с выставки в Шарлеруа так, что ее невозможно сразу увидеть. И есть пояснение, что ваше искусство может шокировать зрителей. Часто ли вы сталкиваетесь с такой сверхчувствительностью, и больше ли ее стало в последнее время?

– Я очень часто сталкиваюсь с такой сверхчувствительностью. Началось это на Венецианской биеннале, где я в 2009 году представлял Россию. Там была Русская победа, сделанная из чеченской нефти и крови русских солдат, которые воевали в Чечне. Ника Самофракийская была наполовину черной, наполовину красной, такая метафора – по колено в крови. На второй день, после того как в "Нью-Йорк таймс" вышла статья, что это очень интересное политическое искусство, вся информация была отовсюду снята, мне запретили давать интервью, хотя, конечно же, я давал. После того как я стал работать с нефтью и кровью, я постоянно сталкиваюсь с такими вещами. То же самое у меня произошло на выставке "Католическая кровь". Там была сложная история: сначала выставку хотели просто закрыть, потом запретили людям сдавать кровь. В конце концов, после серьезных разбирательств, все уладилось. Но на протяжении выставки люди просто падали в обморок, и скорая приезжала их забирать.

– Господи, что же их так пугает? Они никогда не видели крови?

– Я думаю, эти люди оторваны от физиологической реальности, от реальности, в которой существует насилие или язык насилия, вообще от реального мира. Они живут в комфортной, капиталистической зоне. Защищенность этого мира настолько сильная, что любая реальность выбивает ее. Приезжает скорая, забирает человека, приводят его в чувство нашатырным спиртом. На выставку стоит большая очередь: каждый должен подписать бумагу на случай, если что-то с ним произойдет. Длинная-длинная очередь, на целый час. Каждый входящий подписывает контракт. Мне кажется, чувствительности стало намного больше.

– То же самое в социальных сетях. С одной стороны, всё дозволено в интернете и за три секунды можно найти любые имиджи, а с другой стороны – ханжество вернулось в самых удивительных формах. Фейсбук и Инстаграм уничтожают изображения полуобнаженных женщин на классических картинах…

– 15 лет назад казалось, что наивно заниматься таким искусством, где ты включаешь в дискурс религию. Казалось, что человек стал настолько разумным, что уже не будет агрессивно относиться к таким вещам. И вдруг это ханжество вернулось, все стали сверхчувствительными.

– Одна из самых шокирующих работ на религиозную тему, Piss Christ, появилась 30 лет назад. И ее автор, Андрес Серрано, работал на вашем сталелитейном заводе, делал там цикл о пытках. Как это получилось?

– Да, мы с ним работали одно время в одной галерее, друг друга знали по работам. У него был проект Torture, одну фотографию он сделал для "Нью-Йорк таймс". Ее увидел Андрей Третьяков, сказал, что это прекрасный проект, предложил сделать серию. Он соединил нас с Андресом, Андрес приехал на завод с человеком, который был в Ираке, занимался пытками и решил об этом рассказать всему миру. Мы еще взяли французского военного, который служил в Африке, тоже каким-то образом был причастен. И получился цикл из 105 фотографий "Пытки". Объехал весь мир, везде с невероятным резонансом прошел.

– Как вы приобрели этот завод, почему его полюбили и что такое проект A-political?

– Я уже лет 15 делаю свои скульптуры в районе Тулузы, где расположена вся авиационная промышленность Франции, там выпускают самолеты Airbus, огромное металлическое производство. Я обнаружил полузаброшенный завод, который пять лет назад закрылся, 4,5 тысячи квадратных метров. В свое время работали 150 человек, такой закрытый город. Он полностью опустел, я походил внутри этого города и понял, что он напоминает советские фабрики, рядом с которыми я вырос – это просто невероятная архитектура. Его построили в 1875 году, такой памятник первой индустриальной революции. Мне он очень понравился, я спросил, не продается ли он, и мне его продали за 80 тысяч евро. Потом к этому проекту подключилась английская организация A-Political, которая поддерживает радикальное политическое искусство. Они пытаются сделать проекты, которые без них не были бы реализованы. Вот такой проект, как "Пытки", или проект Сантьяго Сьерра, который воткнул черные флаги на Северном и Южном полюсе. Мы – партнеры, делаем много совместных проектов, на лето намечаются воркшопы радикальных художников.

– Завод открыт для публики или это закрытая лаборатория?

– Как бы закрыто, но все спокойно посещают. Приезжайте летом.

– Как он выглядит? Что-то полуразрушенное, зловещее?

– Нет, сейчас всё отремонтировано, выглядит как супермузей. Потолки 16 метров, можно заблудиться в этих залах. Летом там просто прекрасно. Закрытая территория, похожая на тренировочную базу, где художник может заниматься чем угодно, проверить, как работает его высказывание. База, где создается язык, с помощью которого можно общаться с миром. Приезжают директора музеев, философы, журналисты.

– На этом заводе вы делаете и одежду своего лейбла? Я видел красивые куртки в Шарлеруа.

– Это не лейбл, это экспериментальная рабочая одежда для проекта. Первый эксперимент с рабочей одеждой, который мы там показали.

– В милитари-стиле?

– В принципе, это обычная рабочая одежда. Просто рядом с конструктивистскими работами Эрика создается впечатление, что это агрессивный милитари-стиль.

– Пока опытный образец, эту одежду нельзя купить?

– Пока только опытные образцы. Но уже к лету будет одежда, она будет не продаваться, но выдаваться людям, которые приедут работать или участвовать в каких-то проектах. Спецодежда, обляпанная кровью.

– Каждый, кто сдает кровь, выбирает свою строчку из песни. Если бы вы сдавали кровь, то для какой надписи вы бы ее сдали?

– Мне сегодня одно нравится, а завтра другое. По настроению. Мне вообще очень нравится Fuck You Jesus I am the Future, это такая честная надпись, мне кажется. "Стены окрасились красным" тоже нравится.

– Вижу, что не все пользуются успехом: некоторые заполнены почти полностью, а некоторые почти пустые. Например, I shit on God.

– Это непростое испытание – сдать кровь на I shit on God. Можно сказать, ты тут подписываешься кровью. И вообще это высказывание, метафора – "расписаться кровью", получается очень точная вещь.

– Магический ритуал, контракт с дьяволом, кровь используется в церемониях секретных обществ... Тут много интересных коннотаций.

– Я думаю, мы все это разоблачаем, превращаем в кровяное караоке, чтобы убрать пафос ритуала.

– Не только безымянные добровольцы сдают кровь, но и известные люди, например, Франко Б.. Кто еще?

– Да, многие сдали. Сдала группа "Демократия", фотограф Глеб Косоруков, художник Петр Давыдченко, все работники музея сдали кровь, и директор музея тоже. Кровь не может долго храниться, я должен через два дня ехать, всю кровь менять. Попросил, чтобы все люди в музее хорошо ели. То есть получается, что к концу выставки я всю кровь из них выпью.

– Художник-вампир!

– Они знали, что выставку надо поддерживать своей кровью. Понятно, что нужна свежая кровь, и все работники музея усиленно питаются последние два дня.

– Целый цикл посвящен крови – "Католическая кровь", "Кровь мигрантов"... Как эти этапы прошли?

– Первая была выставка на Венецианской биеннале, где я использовал кровь ветеранов чеченской войны. Кураторы не подозревали, что там будет чеченская нефть и кровь русских солдат, они думали, что просто будет нефть и кровь. После этого меня пригласили на выставку в Северную Ирландию, в Лондондерри, где было "кровавое воскресенье". Я сделал в контексте противостояния между католиками и протестантами выставку "Католическая кровь": католической кровью заполнил протестантский символ – витраж Вестминстерского аббатства. Это формальный прием: ты берешь символ религиозной власти и заполняешь католической кровью. Потом была "Кровь мигрантов", мы пошли в Национальную ассамблею Франции, договорились сделать фотографии с официальной скульптуры Марианны, которая печатается на золотых монетах. Они нам дали гипсовый слепок. Я снял форму с этого слепка, и в прозрачной скульптуре негатив этой Марианны заполнялся кровью нелегальных мигрантов.

– Сложно договариваться?

– Иногда на это уходит два-три месяца. Сложно договариваться и с людьми, которые бы сдавали кровь, и с официальными институтами.

– Чеченские ветераны вряд ли хорошо понимают современное искусство…

– С ветеранами чеченской войны иногда приходилось договариваться с помощью денег. Мигрантам мы не платили, во Франции запрещено покупать кровь.

– Считаете ли вы свое искусство политическим, и что такое политическое искусство?

– Мне трудно сказать, что такое политическое искусство. Меня больше интересует не эстетизация политики, чем занимаются многие художники, а политизация эстетики. То есть меня занимает политический язык. Я думаю, что надо заниматься именно языком, на котором делать искусство политическим. Если ты говоришь, что не занимаешься политикой, – это тоже политика. В принципе всё вокруг политика. Но меня больше всего интересует язык. Например, мои скульптуры внутри негативны. То есть люди обычно выставляют скульптуру, а я выставляю пустоту от изображения, которую можно заполнить нефтью, кровью, любой жидкостью.

– У вас была такая работа: лого "Газпрома" и Статуя Свободы с двумя факелами. "Нью-Йорк таймс" расценил ее как сатиру. Я не уверен, сатира ли это?

– Прекрасно, когда есть большое количество интерпретаций и возможность интерпретировать. Но я не думаю, что это сатира, я думаю, это реальность. Я вообще реалистический художник.

– У вас даже портреты Путина есть.

– Да, их несколько. Я выставлял его напротив Обамы в Вашингтоне в музее American University, там прекрасный директор, который открыт к таким выставкам. Там была работа с улыбающимся Обамой Yes We Can Fuck You, а напротив Путин. Как бы диалог между двумя президентами.

– Вы одно время сотрудничали с евразийцем Алексеем Беляевым-Гинтовтом. Ваши политические взгляды совпадают или совпадали в прошлом?

– Никогда не совпадали, да меня его политические взгляды и не интересовали никогда. Я не думаю, что художник может свободно высказываться, имея какие-то политические взгляды. Для меня это преграда. Если у тебя есть политические взгляды, значит ты несвободен.

– То есть художник должен отказаться от политических взглядов вообще и критически относиться ко всем политическим силам?

– Естественно. Ты же не можешь быть коррумпирован чем-то, нужно выбирать дистанцию. Сегодня ты уверен, что это так, а завтра всё может измениться. Очень важно критически относиться ко всему вокруг. Я не доверяю вообще никакой прессе, никаким официальным источникам, я предпочитаю документы, которые добывают хакеры. Хотя это тоже сомнительно, но все-таки.

– Типа "Викиликс"?

– Да, я очень интересовался ими в свое время.

– Вы вообще любите подполье, запрещенную на Youtube музыку, все, что вытеснено за пределы приемлемого…

– Для меня это очень важно. На выставке в Шарлеруа было очень важно работать с запрещенным контекстом, с блэк-листом культуры. Меня интересует любая цензура, то, что запрещено в любой культуре. А все, что официально и открыто, мне неинтересно.

– Но тут есть другая сторона: машина масскультуры ищет запрещенное, вытаскивает его, совершает подмену содержания и использует в коммерческих целях. Этот механизм бесконечно действует.

– Естественно, мы знаем, что все это так функционирует. Но мы пытаемся не быть коррумпированными, надо всегда быть наготове, понимать это.

– А есть ли при этом что-то, что вам кажется неприемлемым в искусстве, не имеющим права на существование? Какая-то тема, сюжет, идея?

– Нет. Искусство – это последняя свободная территория. Очень важно сохранять эту территорию, где можно говорить обо всем, и на этой территории обсуждать любые проблемы. Мне кажется, не должно быть запретных тем.

– Вот сейчас кого-то шокирует ваша кровь, а вас в молодости ничего не шокировало в искусстве?

– Меня многое шокировало в молодости. Но я сразу же задавался вопросом, я пытался это услышать, увидеть, понять. Любое шокирующее или неприемлемое высказывание вызывало во мне исследовательский интерес: почему это происходит, какой контекст, почему такой язык? То есть это, наоборот, стимулирует креативный процесс. Вот кричит агрессивный ребенок или тинейджер, родители на него ругаются, а надо просто понять, что с ним происходит. Надо научиться слушать или понимать.

– Что в последний раз произвело на вас такое шокирующее впечатление – в литературе, в музыке, в искусстве?

– Не то чтобы шокирующее, меня просто удивляют какие-то вещи – в хорошем смысле, в смысле стимулирующем. 10–15 лет назад меня восхищала литература Сорокина. Из художников мне нравится Сантьяго Сьерра. То, что он делает, – это не шокирующие, но очень точные формальные приемы, которые дают повод задуматься.

– Вы действительно делаете новую нефть из мертвых тел?

– Был большой проект в 2009 году, он продолжается, ему уже 10 лет. Там нет ничего сложного, всё органическое можно переработать в нефть, а из этой нефти сделать дизельное топливо. Человека можно целиком переработать в нефть. Почему такая большая страсть к убийству людей в мире? Я думаю, люди заботятся о будущем нефти таким образом. Больше убьем людей сейчас, больше нефти будет в будущем. Особенно на Ближнем Востоке, там жарко и нефть очень быстро перерабатывается. Есть такое оборудование: автоклав, высокое давление, температура, и где-то за 12 месяцев полностью превращаешься в нефть. Она, правда, не такая черная, больше коричнево-золотая – в Иране точно такая же. Я делаю контракт с человеком, предлагаю ему, что после смерти он может превратиться в два с половиной или три литра нефти, потом он выберет скульптуру, в которой мог бы находиться. Прекрасный прием. Некоторые хотят, чтобы с помощью их нефти горела лампочка, например.

– Гюнтеру фон Хагенсу, который делает пластинаты, можно завещать свой труп. Я это в свое время сделал, но теперь думаю, что стоит завещать его вам. Превратиться в вашу скульптуру даже интереснее.

– Гюнтер фон Хагенс прекрасный. В Village Voice печатали мои работы на обложке, там была и иллюстрация к его выставке. Мы очень часто совмещали картинки на страницах каких-то газет. Известного дизайнера Рика Оуэнса я уговорил, что, переработав его в будущем в нефть, мы получим дизельное топливо, от этого топлива будет работать генератор на окраине какого-нибудь заброшенного, забытого всеми города, и в пустоте будет несколько месяцев гореть лампочка с помощью его нефти, освещать кусок улицы в каком-то пригороде. Ему это очень понравилось, он в общем-то согласился.

– Да, это романтично. Я знаю, что вы заполнили нефтью и газом подобия клетки, в которой сидел Ходорковский на суде.

– Эта работа сейчас принадлежит Tate Modern. Они приобрели всю выставку, эти клетки и рисунки. Ходорковский живет в Лондоне, так что может туда ходить и смотреть на эту нефтяную клетку.

– Андрей, от города Буй, в котором вы родились, до Парижа и завода под Тулузой был сложный, тернистый путь, или вы человек, которому везет?

– Нет, не сложный или тернистый, просто очень интересный путь.

– Как вы объясняете свое везение?

– Я окончил художественное училище, потом попал в армию, и армия очень сильно меня изменила, научила выживанию. Теперь никакие трудности не кажутся мне трудностями. Я в армии как-то попал на гауптвахту, 10 дней там просидел, потом мне казалось, что просто стоять на улице, смотреть на дома, на небо, а не сидеть в бетонном мешке – это немыслимое счастье. Все кажется очень простым и легким после советской армии. Такая у меня школа была.

– А учитель в живописи у вас был? Кто-то на вас повлиял? Может быть, Тимур Новиков, Новая Академия?

– Я общался с Тимуром Новиковым, когда он был уже слепым, мне он очень нравился как персонаж. Но мне никогда не была понятна эта Новая академия. А вот Эрик Булатов нравился всегда, больше всего интересовал он. Меня поражали его постеры, восхищала точность языка. Работы Комара и Меламида мне тоже нравились в ранней юности, но там был понятен юмор, ирония, сарказм, а у Эрика очень пространственный и точный язык.

– В ваших работах ведь нет такого юмора, как у Комара и Меламида?

– Вообще есть, конечно, юмор, но он другой. Когда ты наполняешь Аполлона черной нефтью, появляется черный юмор. У меня в мастерской отрезанная голова Аполлона, она заполнена нефтью. Классика, заполненная нефтью. Был белый и мраморный, а стал жидкий и черный. Такой вот юмор.