Во второй части этого выпуска: Радиоантология современной русской поэзии: стихи Дмитрия Строцева (Минск). «Красное сухое». Что и как пьют в странах Среднего Востока. «Мои любимые пластинки» с рижским журналистом Вадимом Радионовым.

В разделе «Путешествия» украинский радио- и тележурналист, писатель, публицист Юрий Макаров.

Игорь Померанцев:

– Юрий, я пригласил вас в «Поверх барьеров» в рубрику «Путешествия». Почему в эту рубрику? У нас сегодня будет путешествие по семейному древу, вашему семейному древу. Это древо мне кажется необычным и таинственным. Я поделюсь с нашими слушателями некоторыми веточками, листочками этого древа. Вы родились в семье русских эмигрантов в Болгарии, отец был в 70-е годы в Болгарии политзаключенным, дед был капитаном лейб-гвардии Семеновского полка в Санкт-Петербурге, другой дед – священник в приходах Болгарии, а потом в Луганске. Вы закончили Киевский университет, кафедру французского языка. ​Вы относитесь к тем журналистам, которых узнают на улице, поскольку вы телеведущий и автор нескольких документальных фильмов. В таких случаях следователи или журналисты спрашивают: кто вы, господин Макаров?

– Я продукт движений по миру моих ближайших предков, которых поносило, ох, поносило. Папа мой похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, под Париж. Дед мой со стороны отца, который Макаров, похоронен в Буэнос-Айресе. С другой стороны дед, мамин отец, тот, который священник, похоронен в Киеве, а его родной брат под Нью-Йорком. Кузены по всему миру: от Новой Зеландии до Нормандии. Это уже четвертое поколение, которое я восстанавливаю благодаря Фейсбуку. Меня это множество листиков, веточек, ответвлений устраивает, я себя хорошо в нем чувствую.

​– В Википедии сказано, что вы родились в Болгарии в семье русских эмигрантов. Почему ваши родители были эмигрантами?

– Потому что им повезло. Потому что, если бы они не были эмигрантами, то они были бы, естественно, трупами, соответственно, мама моя не родилась бы, а папа, наверное, попал бы в детский дом, в интернат, в школу по исправлению неправильных детей. Дедушка мой участвовал в антибольшевистском Ярославском восстании. Был несколько раз серьезно ранен на войне.

– Гражданской войне?

– Нет, Первой империалистической. После чего, собственно, он уже не мог воевать с оружием в руках, тем не менее, участвовал в Ярославском восстании 1918 года. Когда оно было подавлено, подавлено оно было страшно, то есть там обстреливали буквально из орудий, даже бомбардировали. Я не думал, что бомбардировки с воздуха — это такая старая история. Оказывается, что в Первую мировую еще не сильно бомбардировали, а вот в Гражданскую, как ни смешно, сильно. То есть центр Ярославля был разбит. Дедушка каким-то чудом вместе с двумя крохотными детьми и женой просто сели на пароход, лето 1918 года. А пароходы по Волге ходят, как ходили, и границы были очень условные между белыми и красными, между Россией и не Россией. Конец Первой империалистической. Они оказались в результате в Иране, где дедушка до того успел послужить вторым секретарем посольства России. Потом они оказались в Ашхабаде, провели год или два в относительно приличных условиях. В Ашхабаде были англичане, которые рассчитывали, что может быть они включатся в процесс нормализации жизни в России. Не включились. И тогда дед с женой и двумя детьми потихоньку через Константинополь, то есть Стамбул, оказались в Болгарии, там же, собственно, мой отец вырос.

– Как ваш отец стал политзаключенным в Болгарии? Он отсидел пять лет.

–С 1973 по 1978, в 1973-м его взяли. Чтобы помнить это время, надо быть представителем старшего поколения.

– Я именно им и являюсь.

– Это была артподготовка в связи с обличением литературного власовца. Тогда врагом советской власти номер один был Александр Исаевич Солженицын, его еще не выслали. Болгары решили чего-то такое придумать, чтобы выслужиться перед московскими патронами, поэтому они придумали заговор, в котором якобы принимало участие человек 20, во всяком случае взяли поначалу человек 20. В основном это были представители русской эмиграции уже второго поколения, отчасти первого, отчасти второго. Потом всех остальных отпустили, судили только трех человек — моего отца, нашего соседа снизу Феодосия Александровича Беляковского, которому на тот момент было 76 лет, и барышню, тоже русскую эмигрантку во втором поколении из Франции, Катю. Катя Львова, впоследствии Екатерина Макарова, впоследствии жена моего отца. Катя приезжала из Франции и привозила очень хорошие книжки, поэтому у отца была блистательная библиотека. У него был весь Мандельштам, вся Ахматова, весь Набоков, чего только у него не было. Он как человек в общем-то беспечный давал эти книжки читать. Тот круг, которому он давал читать Цветаеву и Набокова, он и стал составом заговорщиков.

Потом, поскольку болгарская юстиция все-таки пыталась как-то походить на юстицию, поэтому тех, кто читал, все-таки не стали трогать, хотя им потом плохо пришлось, их не брали на работу, их выгоняли, все, как полагается. Посадили троих. Потом Катю, как французскую гражданку, выпустили, да, они хотели выслужиться перед Москвой, но и не хотели портить отношений с Парижем. Ее быстренько сразу после суда освободили, и она уехала во Францию. А папе предлагали все время написать какую-нибудь бумажку с отречением от своей деятельности, с извинениями, с сожалениями, да просто просьбу о помиловании. Отец, как человек с чувством собственного достоинства, при этом достаточно в этом ригидный, ему в голову не приходило, что такое можно сделать. Поэтому он отсидел свои пять лет. Это, конечно, не Колыма, но это было в горах, тюрьма для политических. А тогда политическими были в основном болгарские турки, которых пытались лишить их идентичности. Болгары тогда с турками, жившими внутри Болгарии, оставшимися еще от Османской империи, вели себя паршиво. Поэтому, поскольку это была не уголовная тюрьма, то там некоторых ужасов все-таки не наблюдалось, пять лет он там провел. Хорошо, что не 20, спасибо.

– А как ему удалось выехать во Францию?

– После этого болгары, власти республики, сателлита СССР, они дальше уже не понимали, чего им делать. Мать отца умерла, он был один, у него был только племянник, мой двоюродный брат, который остался в Болгарии, который вполне болгарин. Что ему делать? Он попросил разрешения на выезд, его выпустили, с облегчением выпустили. Он приехал под Париж. Они с Катей поженились благополучно и прожили вполне счастливо еще 30 лет. Папа умер, когда ему до 93 лет осталось два месяца. Он себя чувствовал там вполне комфортно. Там была хорошая русская среда из детей и внуков первой эмиграции. Славное место — приход Русской православной церкви вокруг Свято-Сергиевского института, там, где когда-то был отец Сергий Булгаков, потом я застал ректора этого православного института, отца Алексея Князева. Там были хорошие, достойные люди. На фоне блистательной Франции это была довольно провинциальная интеллектуальная жизнь, но она была.

– Ваша мать, насколько я понимаю, развелась с вашим отцом, и вы уехали на восток, в Киев?

– Мы сначала уехали в Луганск, где дедушка получил приход. Потом, судя по всему, он никогда не признавался, судя по всему, у него наступило некоторое осложнение с определенным службами, он то ли отказался вареную гадюку есть, как у Стругацких, то ли что-то еще, тогда ему стали устраивать пятый угол. Не сняли сан, не запретили служение, но его просто вывели за штат. Он очень страдал по этому поводу, пытался как-то устроиться при церкви. Какое-то время, полтора года, он был старостой, административный директор, директор-распорядитель кафедрального собора Владимирского в Киеве. Его до сих пор помнят. Он там навел порядок, почистил, помыл. Он был редкой одаренности и энергии человек и страшно харизматичный. Те, кто его видели даже один раз, до сих пор вспоминают, что такой был господин. А мама, она еще в Болгарии училась пению, ее взяли, она была солисткой, была такая организация Укрконцерт, потом она перешла в филармонию, и она всю свою творческую жизнь проработала камерной певицей.Пела Моцарта, Шуберта, Баха, украинских композиторов с большим удовольствием. Она ездила по всему Союзу. Не могу сказать, что она дружила с Шостаковичем, но переписывалась с ним, пела один его цикл, хорошая запись есть в интернете, цикл на стихи Блока. Дмитрий Дмитриевич очень ценил это ее исполнение. (певица Мария Майдачевская., – И.П.)

– Юрий, у вас есть родной город?

– Вот ведь, это важно. Мы приехали в СССР, мы были иностранцами, несомненно. Мы не так разговаривали, мы не так одевались, мы не так здоровались, мы не так придерживали двери, мы были совсем другими. Быть иностранцем в провинциальном Луганске или даже провинциальном Киеве — это было не большое удовольствие. Я этот комплекс иностранца очень долго изживал, пока в конце концов не понял, что все-таки мой родной город, город, в котором я живу, условно, с 6 или 7 лет — это Киев. Мой гений места пребывает там, в Киеве.

– Вы учились и закончили французскую кафедру в Киевском университете. Выбор французского языка, выбор французской кафедры как-то был связан с тем, что отец жил во Франции?

– Да, не только отец. Дедушка со стороны матери, мама-то родилась во Франции, у нее в паспорте написано: место рождения — Париж, Франция. Они успели из Болгарии съездить во Францию, пожить там. Дедушка с бабушкой там родили четырех детей, во Франции. И потом совершенно случайно, собственно говоря, вернулись в Болгарию, потому что дедушке нужна была операция срочная, иначе бы они остались во Франции. Франция для меня с детства была, как и Болгария, страной, к которой моя биография имела некоторое отношение. Я учил французский в школе, потом, еще будучи в школе, я закончил курсы французского. И слава богу, потому что в университете на английский язык была дичайшая конкуренция, без блата или без высокопоставленных родителей туда попасть было даже теоретически невозможно. А во французскую группу был недобор.Так я остался во французском языке, так я попал в журналисты. Меня перекинули в промышленную редакцию.

– Вы навестили отца во Франции?

– Да. Меня первый раз выпустили в 1986 году. Я был очень к отцу привязан, это было для меня очень важно. Кроме того, я впервые увидел настоящую заграницу, потому что Болгария, как известно, была не совсем заграница. Мы ездили в Болгарию из Киева. А это уже была Франция. Я попал в среду, вообще в физическую среду с другими красками, с другой в буквальном смысле оптикой, не в переносном смысле с другой оптикой, а в прямом. Там другой коэффициент преломления воздуха, красный там другого оттенка, стандартный красный. Потому что у нас был красный оттенка кумача, такой грязно оранжево-кирпичный, а здесь красный, как тюльпана породистого. Это был мир, где улыбались, мир, где быть элегантным не считалось зазорным. И это был мир, в котором жил мой отец. После этого я уволился из РАТАУ, потому что я понял, что стыдно говорить, что ты работаешь в РАТАУ. Я тогда оттуда удрал, это уже был 1987 год, начало, и поступил на киностудию Киевнаучфильм. На один из первых просмотров, а тогда был такой обычай, что новые фильмы, обязательно собирали всех, кто в этот момент был на студии, в просмотровую, и дальше люди обменивались мнениями. Обряд такой. И вот режиссерша, которая сняла то ли технический, то ли, может быть, даже рекламный ролик, говорит: «Непременно позовите Макарова». Ее спрашивают: «Он хорошо разбирается в кино?». «Да нет, он новичок, только что пришел». «Может быть, он очень образованный человек?». «Да нет, он работал в промышленной редакции». «Так чего же его звать-то?». «Он был в Париже». Долгое время за мной ходил этот шлейф, до начала нулевых, когда быть в Париже — это все-таки было отличительной чертой. А я был в Париже.

– Юрий, я слышал ваши передачи по киевскому радио, украинскому, я смотрел ваш документальный телесериал «Мiй Шевченко», знаю вашу телевизионную передачу «Вiйна i мир». Я был уверен, что ваш родной язык украинский, потому что вы вещаете по-украински. У вас есть родной язык? Какой?

– Конечно, родной язык русский. Не я один такой, я таких много знаю, которые входят в конфликт со своим родным языком. Потому что, когда ты пытаешься естественно говорить на современном русском языке, ты невольно употребляешь обороты и слова из быта тебе глубоко чуждого: «разводка», «сходняк», «крыша». Я не преувеличиваю — это те слова, без которых, говоря по-русски, ты не можешь донести свою мысль. Сегодня у меня к моему русскому языку вот такие претензии: когда я начинаю говорить на сегодняшнем естественном русском, от меня начинает нести, как говорили раньше, «от вас несет казармой». Сейчас несет Лубянской площадью. Если, говоря по-русски, я могу сразу же подобрать 15 синонимов, то говоря по-украински, я найду 5-6. Я над собой работаю. Я достаточно долго в себе взращивал или восстанавливал свою укоренённость в моем городе, в моей стране. Один мой дедушка – из-под Ярославля, тот, который петербургский, который лейб-гвардеец, а другой дедушка – из Александровска. Что в этом важнее? Очевидно то, что тебе сегодня ближе. У меня отношения с украинским как с частью моего тела, вот рука, долгое время ею не пользовались, допустим, после травмы, потом сняли гипс, и ты начинаешь ею оперировать, действовать, вспоминаешь, что на самом деле она же твоя правая рука. Да, она была в гипсе, ты ел левой, а теперь ты освободился, вот твоя правая рука.

Далее в программе:

Радиоантология современной русской поэзии.

Стихи Дмитрия Строцева. Поэт родился и живёт в Минске. Пишет по-русски. Автор нескольких сборников лирики. Лауреат Русской премии 2007 года.

куда приехал райский танк

там райская земля

влетает райский самолет

и наступает рай

и с неба валятся дары

и возникает сад

встают внезапные кусты

как волосы встают

заходят райские войска

и рай уже кругом

и гнется райская земля

под райским сапогом

а орды адские бегут

куда глаза глядят

народы адские бегут

в свой довоенный ад

почему кричит

предстоятель украинской церкви
потому что он окружен

беззащитной украинской паствой
почему молчит патриарх

русской церкви
потому что он защищен

российской военной армадой
почему говорю я

рядовой христианин
потому что мне стыдно

откуда у парня афганская грусть
откуда у парня абхазская грусть
откуда у парня донбасская грусть
не знает
не знает
где брат его
Авель

«Красное сухое» с журналистом-международником Александром Гостевым.

– Наш друг Салах, когда мы уехали в пустыню с ночёвкой в бедуинский лагерь, взял с собой, чтобы нас угостить, литровую бутылку Johnnie Walker Black Label. Конечно, бедуинский лагерь не такой, каким он был сто лет назад. Он сделан для иностранцев. Салех неплохо говорит по-русски, он учился в Москве в университете дружбы народов. После полуночи, когда нас никто не мог заметить, он сказал, что уже можно, а то, мол, я стеснялся. Мы пошли с ним на кухню, и он спросил: «Александр, когда русский человек в сопровождении араба приходит на кухню ресторана и просит дать ему два пустых стакана и ведёрко со льдом, на что это похоже?

«Мои любимые пластинки» с рижским журналистом Вадимом Радионовым.