Александр Генис: Сегодня мы с музыковедом и культурологом Соломоном Волковым обсуждаем новую монументальную биографию Сьюзен Зонтаг и связанную с ней проблему публичных интеллектуалов. Соломон, главная книжная новость этой осени – выход грандиозной 800-страничной биографии Сьюзен Зонтаг. Сьюзен Зонтаг – это такая личность, которую в Нью-Йорке знали все, в том числе и мы с вами.
Соломон Волков: Бенджамин Мозер, автор этой биографии, работал над ней семь лет и опросил в ходе этой работы 600 человек.
Александр Генис: Причем некоторых по несколько раз.
Соломон Волков: Ему был дан уникальный доступ к архивам Зонтаг, все ее дневники, все ее черновики, все ее письма, все ему было доступно.
Александр Генис: Особенно трудным было интервью со знаменитым фотографом Энни Лейбовиц, которую связывали много лет отношения с Сьюзен Зонтаг, они были партнерами. Лейбовиц не хотела давать никому никакие интервью, в том числе и ему. Но потом каким-то образом она передумала, и тот прилетел из Парижа на один день в Нью-Йорк, чтобы записать с ней эту беседу. Короче говоря, он собрал весь мыслимый материал...
Соломон Волков: Уникальный.
Александр Генис: … посвященный Сьюзен Зонтаг. И вот тут начинается самое интересное. Кто такая Сьюзен Зонтаг вообще? Это вопрос, который задают рецензенты книги, потому что не очень понятно, кем она была.
Соломон Волков: На самом деле Зонтаг – это серия масок. Нет такого одного человека по имени Сьюзен Зонтаг.
Александр Генис: Это и в личной жизни, и в литературной жизни. Она была одним из самых влиятельных интеллектуалов в Америке.
Соломон Волков: Она литературный и жизненный хамелеон, если можно употребить здесь такое сравнение.
Александр Генис: Когда спросили Сьюзен Зонтаг, как она запомнится будущим поколениям, она сказала: "Благодаря седой пряди". У нее были черные волосы и одна седая прядь. Она вообще была очень эффектная женщина.
Соломон Волков: Между прочим, эту прядь ее заставила сделать ее мамочка. Она все время к ней приставала, говоря, что Сьюзен недостаточно женственна, недостаточно за собой следит. Она повела ее к парикмахеру. Зонтаг уже к этому времени поседела, она очень рано поседела.
Александр Генис: Она поседела, потому что у нее был рак и химиотерапия. Она 30 лет боролась с раком.
Соломон Волков: Даже больше. Когда она пришла к этому парикмахеру, он покрасил волосы, но оставил ей одну седую прядь. Необычная штука. Кстати, автор, Мозер, разыскал этого парикмахера, тот был уже в очень преклонных годах, и побеседовал с ним, как все это было, как он придумал эту прядь.
Александр Генис: Все это очень интересно. Интересно, конечно, еще и то, что Мозер очень подробно разобрался с ее личной жизнью, чего ей самой не удалось, у нее была крайне запутанная семейная жизнь. Она вышла замуж в 17 лет за своего профессора в Чикагском университете Филиппа Риффа.
Соломон Волков: Потом написала за него книгу, как выяснил Мозер.
Александр Генис: Она родила от него сына, которого я знал. В последние годы Сьюзен Зонтаг всюду приходила со своим сыном. Они очень быстро разошлись, потому что брак был совершенно безумный, она была слишком молодой, и ребенка она родила в 19 лет. Благодаря книге Мозера стало известно, что она, собственно говоря, и есть автор книги, которая подписана ее мужем, это биография Фрейда, очень важная и уважаемая книга. Вроде бы говорят, что она ее написала в обмен на то, что тот отдал ей материнские права над сыном.
Соломон Волков: Да, так, вероятно, и случилось. Есть ситуация похожая в русской культуре с наследием Бахтина, который тоже писал книги за других по каким-то до сих пор, кстати, невыясненным причинам.
Александр Генис: По политическим причинам. А здесь это было связано, конечно, с тем, что развод был чудовищный. У нее потом было множество романов, она вообще была любвеобильной женщиной. У нее были знаменитости среди любовников.
Соломон Волков: Роберт Кеннеди, я об этом с удивлением узнал из биографии Мозера.
Александр Генис: В том числе мужчины и женщины, она вела бурную жизнь. Притом что она была очень в жизни неловкой. Об этом пишут очень много, о том, что такая властная, влиятельная женщина в области культуры была неухоженной и беспомощной в бытийной жизни. Я никогда не был у нее дома, но слышал, что у нее дома стоял один стул, если приходили гости, то они садились на пол, а на стуле сидела она, как высокомерная королева. Честно говоря, я все это слушал с удивлением. Конечно, мы с вами ее не знали так хорошо, как люди, которые о ней пишут, но каждый раз, когда я ее встречал, она казалось другой. Мы встречали ее постоянно в ресторане "Самовар", потому что в каждую годовщину смерти Бродского Роман Каплан собирает друзей Бродского в ресторане, все читают стихи Бродского, выпивают, закусывают, такая, я бы сказал, приятная традиция в русской эмиграции, и всегда Сьюзен Зонтаг была на этих посиделках.
Соломон Волков: Пока не умерла в 2004 году.
Александр Генис: До тех пор она всегда читала стихи. Последний раз, когда мы там сидели, она говорит: "Я прочту сейчас "Большую элегию Джону Донну". Я сказал: "Сьюзен, не надо, это очень длинное стихотворение. Не поймут, все хотят выпить". Она прочла другое стихотворение, покороче. Она мне всегда казалась ужасно обаятельной женщиной – это совершенно не складывается в тот образ, который нарисовал Мозер. Конечно, другие люди знают ее лучше.
Соломон Волков: У меня тоже впечатление от тех нечастых встреч, которые у меня с ней были, совершенно противоположное Мозеру. Он ее рисует, опять-таки со слов многочисленных людей, с которыми он беседовал, как очень агрессивную. Ничего подобного не было, она была спокойной, вела спокойный обмен мнениями, никакой агрессивности, никакой повышенной нервности я в ней совершенно не замечал. Кстати, Бродский, который, конечно же, был одним из ее ближайших друзей, с которым я разговаривал о Зонтаг, говорил, что он ее очень ценил именно как очень надежного, верного друга. Сейчас возникают вопросы, у меня иногда спрашивают: а был ли у Бродского роман со Сьюзен Зонтаг?
Александр Генис: Был?
Соломон Волков: Нет, я думаю, что не было. Это было то, что называется мужской дружбой, если угодно. Я могу сказать одно: и он на нее в итоге произвел сильное впечатление и оказал существенное влияние, но и она на него.
Александр Генис: Сьюзен Зонтаг ввела его в круг нью-йоркской интеллигенции. Я помню, когда Бродскому дали какую-то нью-йоркскую премию, она его представляла и сказала: "Это наш любимый нобелевский лауреат". Имея в виду, что в Америке не так уж мало нобелевских лауреатов, в Нью-Йорке тем более. Это понятно. Но с другой стороны, и Бродский на нее оказал влияние.
Соломон Волков: Он ее отучил от левизны.
Александр Генис: Об этом и речь. Он сумел переубедить ее, как почти все нью-йоркские интеллектуалы, Зонтаг была крайне левая, Бродский в одиночку сумел сдвинуть этот камень. Потому что, как мы знаем, это очень непростая задача.
Соломон Волков: Тут парадокс. Сын Дэвид Рифф вспоминал о том, что она уже с 17 лет она была крайне левая, а, как Дэвид вспоминал, папаша был правее гунна Атиллы, по-русски говоря, правее стенки. И вот эта ее левизна была излечена раз и навсегда Бродским. Причем я помню даже публичное событие, которое с этим связано: кризис в Польше, военное положение, генерал Ярузельский. И она озвучила, собственно говоря, знаменитый лозунг или слоган, как сейчас говорят, Бродского по этому поводу, что в этой фактически милитаризации виноваты не танки, а банки, которые сдали Польшу во имя каких-то выгод. И это стало позицией Зонтаг. В свое время это вызвало большое отторжение у левонастроенной публики.
Зонтаг, как вы совершенно справедливо сказали, во-первых, ввела его в суперэлитарный круг нью-йоркских интеллектуалов, все это совершенно правильно, но она тоже повлияла на его политические позиции. Потому что я отношу его резкую реакцию на геноцид в Югославии, именно за счет влияния Зонтаг. Сам Бродский, я очень сомневаюсь, что от себя такую крайнюю позицию, крайне активную позицию на этот счет имел. Но Зонтаг поехала тогда, как мы знаем, в Сараево.
Александр Генис: Ставить Беккета, и это произвело огромное впечатление.
Соломон Волков: Все мы помним кадры Лимонова, который стрелял из автомата по Сараево, что если он попал бы в Зонтаг, потому что она как раз была по другую сторону баррикад в этот момент...
Александр Генис: То, что он стрелял в мирных жителей Югославии, я ему никогда не прощу. Но мы говорим не о нем.
Сьюзен Зонтаг была необычайно талантливой девочкой, уже в 14 лет директор школы сказал, что нам ее учить больше нечему. И она с самого начала любила сложные вещи. Она привила американцам любовь к трудным книгам. Ее любимцами всегда были писатели необычайно сложные, например, Элиас Канетти.
Соломон Волков: Конечно, он первый приходит на ум.
Александр Генис: Это писатель, которого мало кто знал. Он нобелевский лауреат, но из тех лауреатов, о которых никто не слышал, кроме таких зануд, как я или вы. И Сьюзен Зонтаг, конечно, очень повлияла на его популярность. Но не только он, у нее было много таких любимцев. Вальтер Беньямин с ее подачи стал американским...
Соломон Волков: … гуру.
Александр Генис: Это свойственно и ее писаниям. Нельзя сказать, что она писала просто, трудно было понять, что она хочет сказать окончательно, она с бесконечными оговорками пыталась объяснить свою мысль. Например, знаменитое ее эссе про кэмп, о котором мы недавно с вами говорили, где 33 оговорки о том, что такое кэмп и является или не является он кэмпом. Можно запутаться запросто. Но с другой стороны, у нее есть очень броские названия, которые стали лозунгами.
Соломон Волков: "Болезнь как метафора".
Александр Генис: Совершенно верно. Когда появился СПИД, она выпустила книжку "Болезнь как метафора" – это стало лозунгом дня. Потому что стало понятно, что есть какой-то культурологический смысл в происходящем. Собственно говоря, в этом заключается ее главная заслуга – найти культурологическое объяснение реальности.
Соломон Волков: Она фотографию сделала эстетически многомерным явлением своим эссе "О фотографии". Вообще это очень интересно – Зонтаг-писательница, Зонтаг-женщина. Для нее главным было, и мне это очень понятно и близко, главным в жизни было писать. Она говорила: "Я пишу, чтобы изменить себя". Правильно, эта обсессия, это увлечение писательством, понимание писательства как чего-то, без чего невозможно существование.
Александр Генис: Она еще сказала: "Если бы я так относилась к любви, как к писательству".
Соломон Волков: Тоже замечательный афоризм: "Писательство – это объятие себя и других". Это очень глубокий, очень интересный афоризм.
Александр Генис: Я, например, пишу для того, чтобы узнать, то есть это способ познания.
Соломон Волков: Это тоже звучит как лозунг Зонтаг.
Александр Генис: Но интересно, что она не очень знала, что писать, – поэтому она написала романы. Я понимаю этот трагический момент, когда автор хочет написать роман, ибо он знает, как пишутся романы. И она написала книгу "Любитель вулканов" о муже леди Гамильтон. Я никогда не понимал, почему нужно о нем писать книгу.
Соломон Волков: Я вам скажу, я еще тогда об этом думал. Она в это дело полезла, можете меня ругать, тут самый грубый, пошлый резон у нее был – она хотела получить Нобелевку сама. Все ее друзья получали, она принимала активнейшее участие в этом. Самое понятие Нобелевской премии – это такая сложная, интересная вещь, это такой какой-то соблазн, это яблоко, которое Ева протягивает Адаму. Поневоле она думала: ну как это все – Бродский, Милош, Шеймас Хини, Дерек Уолкотт, Октавио Пас, вокруг нее все получили. Она сама хотела получить. Она понимала, что если она не напишет романа, то ей премию не дадут. Она влезла в это дело исключительно, по моему глубокому убеждению, с этой целью.
Александр Генис: Но при этом романа не получилось, и никто не вспоминает о ней как о романистке.
Соломон Волков: И она не получила Нобелевскую премию, конечно.
(Музыка)
Александр Генис: Кто такая Сьюзен Зонтаг? Есть одно хорошее понятие, которое применимо к ней, – это публичный интеллектуал. Это фигура, которой нет названия в русском языке. В Америке часто употребляют слово "пандит", которое я бы ввел в русский язык. Потому что это очень удобное, многозначное и забавное словцо. Оно идет из санскрита.
Соломон Волков: Что-то вроде мудреца.
Александр Генис: Оно означает брамин, но может быть и буддистский ученый, и просто чиновник в суде при англичанах в Индии. Короче говоря, это – грамотный, образованный человек, но при этом к нему относятся с некоторой иронией. И эта ирония переходит на эту категорию людей. По-русски, я посмотрел, как переводится "пандит" – комментатор, обозреватель. Что-то в этом есть. Но на самом деле это гораздо более важное понятие. Что такое публичный интеллектуал? Давайте представим себе: в американском университете 50 лет назад было пять видов политических наук, теперь их 104. Знание дробится бесконечно. Как мы знаем, чем оно больше дробится, тем меньше мы понимаем что бы то ни было.
Соломон Волков: И тем меньше народу прислушивается к каждому из этих подразделений.
Александр Генис: Для того чтобы быть экспертом всего, нужно быть уважаемой публичной личностью, способной к интеллектуальным рассуждениям.
Соломон Волков: Но чтобы стать такой публичной личностью, нужны особые специальные способности.
Александр Генис: И кроме всего прочего авторитет. Давайте приведем пример. Кто для вас публичный интеллектуал, который вне всякого сомнения оказал влияние на нашу современную интеллектуальную жизнь?
Соломон Волков: Для меня главный пример такой фигуры будет Лев Толстой.
Александр Генис: Лев Толстой, конечно, был давно. Я далеко не уверен, что вы так уж правы. Лев Толстой был учитель, он был моральным гуру.
Соломон Волков: Он высказывался как настоящий публичный интеллектуал по всем абсолютно проблемам, начиная от сексуального воздержания до...
Александр Генис: … вегетарианства.
Соломон Волков: Вегетарианства, политических позиций, смертной казни.
Александр Генис: Но тогда я бы сказал, что еще больше к этой профессии подходит Достоевский с его "Дневником писателя".
Соломон Волков: Он не стал таким всемирно популярным учителем жизни. Лев Толстой в этом смысле уникальная фигура, начав свое проповедничество в России, он стал глобальным, всемирным проповедником. Ведь секты толстовцев были по всему миру.
Александр Генис: В том числе и в Америке.
Соломон Волков: В Америке, в Индии, где угодно. Ганди был последователем Толстого. Так что Толстого по его влиянию можно сравнить, может быть, только с какими-то... с Вольтером, предположим, но тогда же не было ни газет, ни радио, ни кино. А Толстой все это застал, кино нам оставило имидж Толстого. Толстой получил благодаря новейшим средствам распространения по тем временам информации эту глобальную аудиторию, массовую в значительной степени, которую Вольтер, скажем, конечно, не имел.
Александр Генис: Вы знаете, может быть, это и правда. Хотя все равно в моем представлении Толстой – это вероучитель, это что-то другое – своя религия. Помните, когда Толстой был молодым, его спросили, какая у него цель в жизни – стать офицером, писателем? Он сказал: "Нет, я хочу религию основать". И основал.
Но мне представляется, что как раз именно в России вот такое положение пандита, публичного интеллектуала было институционализировано. Существовала целая секта людей, которые оказывали огромное влияние на осмысление реальности. Ведь что это значит? Мы видим миллион фактов, как их собрать воедино? Как один человек способен вместить в свою голову все, что происходит, и объяснить другим. Ведь разрозненные факты оставляют нас беспомощными перед реальностью. Например, в России таким человеком был Бердяев, блестящий писатель, который постоянно печатался в газетах. Газеты были той формой, в которой публичные интеллектуалы находили своих читателей.
Соломон Волков: В этом смысле Толстой тоже подходит, потому что каждое его слово ловилось репортерами.
Александр Генис: Совершенно верно, я не спорю. Но была такая профессиональная гильдия публичных интеллектуалов в России, Розанов таким был человеком, Бердяев, и газеты, которые их печатали, были носителями этих мнений. Я все время думаю: как это в "Биржевых ведомостях" можно было напечатать эссе Блока, или Бердяева, или Розанова? По-моему, это замечательно.
Но и в наше время есть такие фигуры, некоторые из них очень популярны в России. Например, Умберто Эко, он много лет вел колонки в массовой прессе. Я однажды встречался с Эко, я сказал ему: "Лучшее, что у вас есть, – это "Семиотика повседневности". Вы объясняете нам, что значит самое простое". Он сказал: "Это и есть самое сложное". И Сьюзен Зонтаг была, конечно, тем самым человеком, только она не упрощала сложное, а делала простое сложным, и в этом заключается ее особая форма мышления.
Соломон Волков: Вспоминая отношения Бродского и Зонтаг, я хочу напомнить, чем она была для него, что она ему объясняла, зачем она была ему так нужна. Он говорил мне так, что первая реакция человека перед лицом катастрофы, говорила ему Сьюзен, задать вопрос: "что я сделал не так?", как это взять под контроль, исправить или что-то такое. Но есть другой вариант: дать трагедии полный ход, то есть дать ей себя раздавить или, как выразился Бродский со слов Зонтаг, подложиться под трагедию. Если ты сумеешь после этого встать на ноги, говорила Сьюзен, то ты встанешь на ноги уже другим человеком. То есть принцип феникса. Это, по-моему, замечательная идея Зонтаг. Бродский мне говорил: "Я часто эти слова вспоминаю". И я сейчас часто эти слова вспоминаю, потому что это действительно очень важный принцип.
Другое дело, различие между Зонтаг-автором и Зонтаг-человеком. Когда с ней случилась настоящая беда, она не подложилась под нее, она использовала абсолютно все возможности, чтобы выкарабкаться из лейкемии, которая ее в конце концов сразила. У меня навсегда запечатлится фотография, сделанная Энни Лейбовиц, ее подругой многолетней: Зонтаг на носилках погружают в чартерный частный самолет, чтобы везти ее в Нью-Мексико к какому-то шаману, который якобы может излечить от рака. Представить себе Зонтаг, которая верит в силу шаманов.
Александр Генис: Я не знаю, но это история трагическая во всех отношениях, потому что у нее не было даже медицинской страховки (это то, о чем говорят сегодня на каждом углу в Америке), ей всем миром собирали деньги на лечение от рака. Надо сказать, что это помогло, она тянула 30 лет, благодаря тому, что она боролась с раком, и это требует тоже огромного мужества. Я не думаю, что она не уступала трагедии, я думаю, что она встречала ее.
Но я хочу опять перейти к эстетике. Сьюзен Зонтаг была амазонкой модернизма. Хотя, конечно, постмодернизм – это тоже изобретение Сьюзен Зонтаг, она тоже участвовала в этом процессе, но все-таки ее любовь была именно к сложному модернистскому искусству. В том числе это связано было с кино, которое она очень любила. Она всегда сидела в центре третьего ряда. Это очень неудобное место, слишком близко к экрану, но ей нравилось смотреть кино так. Я много раз встречал ее в очереди в кинотеатр, где показывали самые сумасшедшие фильмы, восточноевропейские особенно.
Соломон Волков: А я ее встречал в баланчинском балете, где она была завсегдатай.
Александр Генис: Совершенно верно. Прежде всего я хотел сказать приятную вещь для наших слушателей – это то, что однажды в этой самой очереди в кино мы разговорились и она сказала, что ее любимый режиссер – Алексей Герман. Это не значит, что он всегда был ее любимым режиссером, это значит, что в тот момент она сказала именно так. В тот момент она так сказала потому, что она посмотрела "Хрусталев, машину!", а это фильм, который в Америке не выдержал второго сеанса, не нашлось зрителей на него. Зонтаг его посмотрела, и она его полюбила. Я рассказал об этом Алексею Герману. Потом я слышал, он кому-то пересказывал: "Какая-то американская журналистка похвалила мой фильм". Я думаю, что он прекрасно знал, кто такая Сьюзен Зонтаг, но играл в этакого простачка.
В музыке то же самое, она любила сложные модернистские абстрактные балеты Баланчина, не так ли?
Соломон Волков: Я, кстати, из биографии Мозера узнал, что одной из ее подруг была Люсинда Чайлдс, знаменитый американский хореограф и основательница, кстати, Американского балетного театра – это балетная труппа, которая на сегодняшний момент конкурирует с балетом баланчинской труппы. Конечно, все это играло свою роль, имело значение для нее. Я думаю, именно от Люсинды она получила первые импульсы интереса к балету. Но ее всегда можно было встретить на баланчинских премьерах, особенно ее интересовали так называемые "белые" балеты Баланчина, те, которые он ставил на музыку Стравинского и где ничего, кроме белой гимнастической формы, на танцовщиках и танцовщицах не было.
Александр Генис: Крутой эстетический минимализм.
Соломон Волков: Это был такой в чистом виде абстрактный балет, философия балета на сцене, если угодно.
Александр Генис: Причем аскетическая философия.
Соломон Волков: Она наслаждалась этим и задавала тон. С ее легкой руки, с ее подачи для интеллектуалов стало модным, престижным появляться на балетах Баланчина. Туда собиралась такая компания, что можно было открывать академию Платона.
Александр Генис: Я позавидовал вам прямо в этот момент – посмотреть на таких людей.
Скажите, Соломон, как вы считаете, что нью-йоркского было в ее жизни? Она родилась в Нью-Йорке, но выросла на Западе. Мы себе представляем, что она, как статуя Свободы, чисто нью-йоркское явление. Так ли это?
Соломон Волков: Сьюзен Зонтаг была еврейкой, ее девическая фамилия Розенблатт. Кстати, интересно – "розовый листок", что как бы уже предвещает в каком-то смысле ее писательскую карьеру. Она была типичной еврейкой даже и в том, что она была в каком-то смысле еврейской мамашей. А именно: с Дэвидом Рифом в отношениях у нее бывали периоды, когда она его вообще не замечала, чем его очень сильно травмировала, между прочим, а бывали момента, когда она его допекала так, что он думал, что лучше бы она и не вмешивалась бы в его жизнь. Вот тут она играла роль классической еврейской мамы. И в этом смысле, мне кажется, она была типичной еврейской интеллектуалкой. Это нечто очень типичное для Нью-Йорка, Вуди Аллен, но только в юбке, и не такой смешной, может быть.
Александр Генис: Как вы думаете, есть у нее наследники?
Соломон Волков: Нет, на сегодняшний день нет аналогичной фигуры. Я должен сказать, что это проблема всемирная. Она, конечно, связана с тем, что на сегодняшний момент благодаря новым явлениям – все эти соцсети – "Твиттер", "Инстаграм", "Фейсбук" и так далее: каждый может быть общественным интеллектуалом, каждый может быть пандитом.
Александр Генис: Уже не на 15 минут славы, как говорил Энди Уорхол, а три секунды, столько, сколько нужно, чтобы твит прочесть.
Соломон Волков: Поэтому люди не нуждаются больше ни в советах, ни в лекциях, ни в поучениях, они сами быстро садятся и поучают. Я сужу об этом по своей страничке в фейсбуке. Ставлю какой-то пост, и у меня там заголовочек, в заголовочке что-то формулируется. Так вот люди сразу пуляют комменты, даже не читая этого заголовка из двух строчек. Им важнее высказаться немедленно и тут же заявить о своем мнении, чем вообще вникнуть хоть во что-то.
Александр Генис: Если учесть, что Сьюзен Зонтаг писала длинные сложные эссе, которые нужно было читать с карандашом, то это явление прошлое. Но, тем не менее, обратите внимание – это не первая книга о Сьюзен Зонтаг, это самая большая книга, может быть, образцовая биография, которая останется для следующего поколения, но сама ее фигура, даже не то, что она написала, сама ее фигура стала легендарной. И в этом качестве она остается с нами навсегда.
Какой музыкой мы проводим эту книгу?
Соломон Волков: Я думал о том, каким может быть аналог ее роли публичного интеллектуала в музыке, кто мог такую роль играть, кто ее играл? Лучше фигуры, чем Леонард Бернстайн, я не нашел. Он был типичным в этом смысле публичным интеллектуалом, он высказывался по широкому кругу проблем, к нему прислушивались, он говорил и о войне во Вьетнаме, устраивал приемы для "черных пантер". Так что Леонард Бернстайн, пожалуй, это Сьюзен Зонтаг в музыке.
Итак, фрагмент из мюзикла Бернстайна "Кандид".
(Музыка)
