Иван Толстой: Речь пойдет о книге, только что вышедшей в петербургском издательстве «Алетейя», – «Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии».

Михаил Григорьевич, вышла очередная ваша, уж не знаю, какая по счету, книга о русско-итальянских общественных, культурных, политических связях. Кстати, какая она по счету у вас?

Михаил Талалай: Мне трудно сказать, я думаю, что за сотню перевалило. Но здесь не только авторские книги, а разные сборники, переводы. Но, думаю, что – да, за сотню.

Иван Толстой: О чем вы пишете на этот раз?

Михаил Талалай: Тут надо быть скромным, потому что на обложке книги стоит вовсе не мое имя, а имя ее настоящего автора, литератора из Владимира (это первая ее книга) Валентины Пичугиной. Я, в данном случае, был вдохновителем, по крайней мере, второй части этой книги, куратором этой части, ее научным редактором. Написал достаточно большое послесловие, сделал разного рода приложения, комментарии. В общем, трудов приложил немало.

Иван Толстой: И что же написано на этой обложке?

Михаил Талалай: Новая книга, которая вышла в издательстве «Алетейя», называется «Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии».

Иван Толстой: «Тайны прадеда» и «Русская тайная полиция в Италии» – это вы намеренно допустили, или издатель дал столько тайн в одном заглавии?

Михаил Талалай: Издатели и директора издательств – люди творческие, как теперь говорят, – креативные. Но в самих текстах, на мой взгляд, они свою креативность проявить особо не могут и выражают ее, в первую очередь, в названиях. Дело в том, что эта книга, когда я получил ее первый вариант в рукописи от Валентины Пичугиной, называлась «Итальянская рапсодия». Это был симпатичный текст о ее прадеде, крестьянском юноше, о его любви к молодой девушке, в сюжете звучит музыка. Италии в этой первой части еще не было, но был посыл к будущей итальянской судьбе прадеда автора. Поэтому и название – «Итальянская рапсодия». Издатель книги, когда я ему прислал начальную версию, категорически воспротивился, сказав, – никаких «итальянских рапсодий», это, мол, – ни о чем. Вот если бы «албанская рапсодия», или «мексиканская», тогда, да, читатель заинтересуется. В итоге мы вынули для главного титула книги название второй части, которая рождалась буквально на наших глазах. Это – «Тайны прадеда», которые уже происходили в Италии до революции, затем после революции, и которые мы вместе пытались раскрыть.

Потом, когда книга уже готова была идти в печать, я с удивлением увидел обложку, о ней меня известили в последний момент. На обложке стоял этот подзаголовок – «Русская тайная полиция в Италии». Я стал протестовать и спросил у издателя, не масло ли это масляное? На что издатель мне твердо ответил: «Кашу маслом не испортишь». В итоге получилось такое сверхтайное название. Тем более, что, в конце концов, в нашем случае «тайны прадеда» и «тайны русской полиции» в определенном смысле совпадают.

Иван Толстой: Осталось, наконец-то, произнести имя героя. Какие тайны, какого прадеда, почему вы до сих пор не называете его гордое имя? Прошу вас!

Михаил Талалай: Не назвал, потому что это имя до сих пор оставалось неизвестным, и ничто не могло сказать читателям. Надеемся, что после нашей книги эта интересная личность получит некую известность. Фамилия его – СавЕнков, и она-таки достаточно известна, но в несколько иной огласовке. И поэтому, когда Валентина Пичугина в первый раз написала мне в Италию, спросив меня, не попадались ли мне следы ее прадеда-эсера, и назвала фамилию, мой самый первый ответ был: а не идет ли речь об эсере СавИнкове? Оба они были социал-революционеры, оба жили в Италии, оба были под колпаком тайной полиции, но по-разному…

Иван Толстой: И что же? Это другой СавИнков, оказывается?

Михаил Талалай: Да, в итоге оказалось, что это два разных человека. Задумавшись потом, я все же решил, что это одна и та же фамилия, все это идет от их какого-то дальнего предка Саввы, я полагаю. Самое удивительное, что наш герой Алексей СавЕнков в какие-то моменты писал о себе как СавИнков, я сам видел это – в документах, письмах, допросах. И тайная полиция, и комиссия Временного правительства, и сам он иногда ставилии именно СавИнков. Это остается загадкой, которая нас самих путала, путает до сих пор, и, думаю, разгадать мы уже не сможем, почему наш герой Алексей прикрывался фамилией более знаменитого эсера – Бориса. Мне даже пришла в голову такая, вероятно, неправомочная мысль, что, может быть, когда его завербовали в охранке, для отчетности, дабы повысить себе рейтинг, они поместили фамилию СавИнков, что, мол, завербовали знаменитого террориста. Тем не менее, повторю, нашего героя зовут СавЕнков. Но и он, СавЕнков Алексей, и СавИнков Борис не только жили в Италии в одно время, но даже жили примерно в одних и тех же краях, в Лигурии. Это чудесный уголок, ныне курортный, на северо-западе страны, который разделяется на две части – Западная и Восточная Лигурия. В Западной Лигурии жил Савинков, а в Восточной – Савенков.

Иван Толстой: Думаю, Михаил Григорьевич, наконец-то, надо перейти к биографии нашего героя. Итак, Савенков. Кто он, каковы его корни, и каким образом Валентина Пичугина заинтересовалась его судьбой?

Михаил Талалай: Давайте, вначале я все-таки расскажу вкратце и о Борисе Савинкове – я о нем прежде отдельно писал, и даже написал в этой книге в послесловии, – чтобы окончательно закрыть вопрос об этих почти однофамилицах. У Бориса его итальянское пребывание тоже может составить отдельную книгу.

Иван Толстой: Согласен! Давайте немножко о Борисе Викторовиче.

Михаил Талалай: Он жил в Западной Лигурии, в знаменитом теперь городе Сан-Ремо, и выстроил на специально снятой для его группы вилле такую логистику для террористов. Вилла называлась «Вера» (очевидно, тут какой-то посыл в их убежденность в победе правого дела, а может, «шерше ля фам»), и на ней, помимо самого Савинкова, обитали такие известные персонажи, как, к примеру, охотник за провокаторами Владимир Бурцев. Он приезжал туда наездами, со своими очередными разоблачениями царских агентов, внедрившихся в эсеровское движение. Пожалуй, одним из самых трогательных персонажей, живших тогда вместе с Борисом Савинковым на этой вилле «Вера», была Мария Прокофьева, малоизвестная террористка, невеста бомбометателя Егора Сазонова, как его называли эсеры – «истребителя» министра Плеве. Она была арестована в 1908 году, сослана за покушение на жизнь Николая II, но бежала за границу и прожила недолго в Сан-Ремо, потому что болела туберкулезом.

Как ни удивительно, об этой эсеровской вилле остались любопытные, пусть и краткие упоминания у Зинаиды Гиппиус. Такое интересное сближение Серебряного века. Знаменитая чета – Мережковский и Гиппиус – посетила Савинкова, и много лет спустя поэтесса писала о Прокофьевой: «Ее неземное лицо нам так нравилось. Белая, воздушная Мария Алексеевна, с нездешними глазами и нежной улыбкой». Вот такие были террористы в эпоху Серебряного века.

Со смертью Прокофьевой и с отъездом из Сан-Ремо Савинкова (после амнистии 1913 года к 300-летию Дома Романовых он вернулся в Россию, участвовал в Февральской революции) эта маленькая общинка эсеров распалась. Хотя, надо сказать, – и на этом я заканчиваю о Борисе – он любил Италию, часто в нее возвращался. Последний примечательный его визит в Италию относится к 1922 году, когда он приехал в Рим на встречу с Бенито Муссолини, только что пришедшим к власти. Знаменитый русский революционер пытался в то время привлечь дуче вместе бороться против большевиков. Но на тот момент это не получилось, и, как мы знаем, Борис Викторович попытался организовать эсеровское подполье в самом Советском Союзе и погорел, скажем так, во время этой попытки.

Иван Толстой: Давайте перейдем теперь к другому Савенкову.

Михаил Талалай: Итак, я получил несколько писем из Владимира. Сначала мне написал письмо правнук нашего героя, Андрей Пичугин, который спрашивал, не известен ли мне его прадед, который, по понятиям родственников, будучи революционером, эмигрировал в Италию, а после революции не вернулся. В Италии он, вроде бы, женился, может быть, у него там были дети, кажется, он жил в Генуе, может быть, во Флоренции. Никаких фотографий и переписки не осталось, потому что родственники в СССР, естественно, все это уничтожили ещё в 30-е годы.

Поискал в своем некрополе и в других своих картотеках, я такого персонажа не нашел. Я даже дал на своем сайте «Русская Италия» небольшое объявление о том, что «родственники ищут Алексея Савенкова родом из Рязанского края, крестьянина», опубликовав все эти достаточно скудные биографические сведения в надежде, что кто-то откликнется. Ко мне, надо сказать, часто приходят такого рода просьбы, разного рода запросы о тех или иных родственниках в Италии. Я стараюсь отвечать людям, иногда удается найти что-то, в том числе, и через интернет. Но в этот раз никаких откликов не поступило.

Но я сам заинтересовался этой личностью, стал искать по разным сусекам, и в итоге – поразительное открытие. Из не так давно опубликованных в интернете текстов, которые выходили в печати в разное время в разных странах, выясняется, что Алексей Савенков в 1917 году был разоблачен как законспирированный в Италии сотрудник царской охранки с кличкой Франсуа. Я в недоумении написал Андрею, и он мне тоже обескураженно ответил, что у них во Владимире информация, которую мы только что, параллельно, нашли, стала большим откровением, там ничего этого прежде не знали. В этот момент на меня вышла сестра Андрея Пичугина Валентина, которая, помимо генеалогического интереса о пропавшем в Италии прадеде и желания найти там возможных родственников, рассказала, что ей принадлежит также и литературный текст об Алексее Савенкове, о его жизни в России до отъезда в Италию.

Я попросил прислать текст. Мне понравилась ее проза, написанная о прадеде, и я предложил Валентине продолжить книгу, которая теперь распадалась на две разные части. Если первая – это лирический рассказ о дореволюционной России, о женитьбе прадеда, о смерти прабабушки, о разных родственниках, то второй рассказ Валентины Пичугиной – это ее поиск: как она искала следы прадеда, уже имея в виду ту информацию, что он имел кличку Франсуа и работал на царскую охранку в Италии.

Иван Толстой: То, что вы сейчас рассказываете, Михаил Григорьевич, о том, что его разоблачили, что была некая комиссия Временного правительства, – это ведь 1917 год. А каким образом происходило это разоблачение, насколько самому Савенкову стало известно о том, что есть интерес этой комиссии, интерес следователей к его персоне?

Михаил Талалай: Это важный вопрос, поэтому мне придется дать небольшую справку о действиях охранки за границей. Об этой деятельности сразу после падения царского режима вышло несколько книг людей, которые лично занимались «расконспирированием», – допросами бывших агентов охранки. Это два человека, два историка – Сергей Сватиков и Борис Агафонов. Они оба одновременно в 1918 году опубликовали две книги. У Сватикова вышла книга «Русский политический сыск за границей», у Агафонова – «Парижские тайны царской охранки», где авторы впервые адекватно изложили историю дореволюционных органов госбезопасности, – как они работали заграницей, назывались имена тогда еще живших людей.

Главную роль в зарубежном сыске играл толковый человек, статский советник Александр Красильников, который в начале ХХ века был послан в Париж Департаментом полиции с заданием следить за революционерами-террористами, жившими в Европе. На первых порах все это проходило достаточно примитивно: Красильников, как ни странно, обосновался прямо в русском посольстве в Париже, по всем известному тогда адресу. К нему открыто приходили агенты, которых он нанимал, и, естественно, было много нареканий на этом первом этапе его деятельности. В результате через пару лет Красильников законспирировал свою работу под вывеской французского детективного агентства «Бетар Монен». Это был реальный парижанин, который через Красильникова получал деньги от российского правительства, и под афишей его агентства уже проводилась слежка за соотечественниками.

Слежка делилась на два сектора. Один – это европейцы, которых удалось завербовать Красильникову, и которые получали ежемесячное жалование из русской казны. Второй, уже более нас интересующий, – это эмигранты, в первую очередь, эсеры, которые, по тем или иным причинам, согласились работать на полицию. Все было теперь хорошо отлажено, регулярно шли отчеты, велись перлюстрации писем, их анализировали и предлагали превентивные аресты. Эта деятельность продолжалась до начала Первой мировой, которая, понятно, спутала карты: Красильников получил задание перепрофилировать свою деятельность на военную разведку. Дело более серьезное, тут уже возникают разного рода военные круги, поэтому на время политический сыск был оставлен. Тем более, что с 1913-1914 года в России наступили другие времена, прошла амнистия, многие бывшие осужденные, ссыльные и беглые вернулись домой, и последние годы перед революцией Красильников занимался военными делами.

В феврале 1917 года, узнав об отречении Николая II от престола, он опечатывает свои шкафы (как выясняется потом, при этом все-таки уничтожает часть документов), передает ключи и печати новым «демократическим» послам, которые приехали в Париж, и принимает, по сути дела, присягу на верность Временному правительству. Временное правительство начинает работать с этими полученными архивами, начинает разоблачать царскую агентуру. Поздней весной в Париж, а затем в Италию, приезжает группа от Временного правительства, в составе которой находятся Агафонов и Сватиков, которые начинают просто по списку Красильникова допрашивать сотрудников охранки. Сохранился допрос Алексея Савенкова, который, в итоге, попал в архив Стэнфорда, и с которым сейчас можно ознакомиться в книге Валентины Пичугиной.

Иван Толстой: «Из материалов допроса Алексея Михайловича Савенкова членами Чрезвычайной комиссии Временного правительства:

Генуя 1917, 31 июля, я, нижеподписавшийся, Комиссар Временного Правительства Сергей Сватиков, в присутствии Марка Шефтеля и доктора медицины Иосифа Чудновского, допрашивал эмигранта Алексея Савинкова, который на предложенные вопросы показал: «Зовут меня Алексей Михайлов Савинков. Эта фамилия – подлинная, 42 лет, православной веры, крестьянин Рязанской губернии, Раненбургского уезда, Солнцевской волости, деревни Соловых, женат на итальянке, выехал из России в ноябре 1913 года с паспортом на имя Алексея Михайловича Соколова, выданным Московским градоначальником по предложению Московского охранного отделения, причем, я отправился заграницу по приказу полковника Мартынова, начальника Московского охранного отделения, с целью освещения политической эмиграции.

Служить начал с 15 июня 1913 года в Москве. Занимался в городском Работном доме с 1910 по 1913 годы как Николай Иванович Михальчук. В феврале 1913 года меня хотели арестовать, о чем я узнал случайно от дворника, скрылся, был арестован 15 июня 1913 года, причем, Мартынов и Дмитрий Иванович Знаменский (его помощник) предложили служить. Я не соглашался три дня, но был вынужден – ради получения свободы. В Москве я не выдал никого. Мне дали уже там кличку Франсуа. Я явился в Париж к Красильникову, то есть не лично, а к его помощнику Александру Владимировичу, который назначил мне 500 франков в месяц и предложил остаться ненадолго в Париже.

Я чувствовал себя социал-революционером, встречался с ними в столовой. С 5 июня 1914 года я жил в Кави ди Лаванья, получал жалованье через «Кредито Итальяно» в Генуе и в Кьявари. Доклады посылал письменно. Освещал я всех, кто жил в Кави, но лишь внешне. Колосова, Азанчевскую, Христиана, бывал у доктора Кобылинского. Знал, что Колосов ищет шпионов, но не помогал ему. Как пациент был у доктора Мандельберга в Нерви.

Окончил на Родине начальное училище; в 1897 году уехал в Москву, был арестован в 1906 в порядке охраны, потом был обвиняем по 1 части статьи 103 и 1 части статьи 129 Уголовного Уложения, приговором Московской Судебной Палаты осужден 1 мая 1907 года и отправлен в ссылку на поселение, был в селе Рыбном Енисейской губернии, бежал в 1908 году в июне, с фальшивым паспортом, полученным от Красноярских социал-революционеров. Парижский адрес для сношений был Серж Сартель, такое-то почтовое отделение (22 или другое). С итальянцами, агентами Красильникова, я сообщений не имел, а равно и с Консульством».

(Так показывал Алексей Савенков на допросе Чрезвычайной Комиссии Временного правительства 31 июля 1917 года в Генуе).

А вот справка из Государственного архива Российской Федерации о Савенкове в России, до отъезда в Италию:

«…По словам околоточного надзирателя, одевается довольно прилично, зимою носил пальто с черным барашковым воротником и котиковую шапку, брюки навыпуск, а когда стало тепло, одевал пальто демисезон и шляпу-котелок, на руках коричневые перчатки. По поручению начальника Московского охранного отделения он посетил Саратов, Астрахань, Нижний Новгород, попал в «разработку» местных жандармских учреждений как серьезный партийный деятель в партии эсеров. В бытность Савенкова в Саратове местная секретная агентура о нем доносила: «В Саратов приехал нелегальный из Москвы, человек очень общительный». «Приехавший – человек интеллигентный и, видимо, очень состоятельный, одет отлично, наружность очень представительная; высокого роста, полный блондин (темный) с большими усами, носит котелок». В ноябре 1913 г. был послан за рубеж с кличкой Франсуа для наблюдения за партией эсеров».

А что же произошло после 1917 года?

Михаил Талалай: Здесь нам на помощь пришло небольшое открытие. Когда я для правнуков Пичугиных искал их прадеда, в результате этого поиска я обрел одну книгу – из разряда краеведческих. Она была не на первом плане, потому что, по сути дела, это такой печатный самиздат. Это книга без издательства, без выходных данных, без ISBN, то есть без всех параметров настоящих книг, которые отслеживаются по разного рода поисковикам. Написал ее ныне покойный краевед Анджело Данери. Он был очень увлечен Восточной Лигурией. Книга имеет общее название «Осколки местной истории» и крупный заголовок: «Quando a Cavi di Lavagna c’erano i Russi» («Когда в Кави-ди-Лаванья были русские»). Кави-ди-Лаванья – это название небольшого, прежде рыбачьего, а ныне популярного курортного поселка. Есть в книге и подзаголовок, который наверняка будет более понятен без перевода нашим слушателям: «Rivoluzionari, intellettuali, spie e confidenti».

Иван Толстой: Да, spie– шпионы.

Михаил Талалай: Но к spie я бы хотел дать небольшой лингвистический комментарий, потому что наш богатый русский язык это слово дает в двух разных, точнее, с двумя разными оттенками, значениях – не только «шпион», но и «разведчик». Как переводить про нашего героя Алексея Савенкова, о котором Анджело Данери пишет, что он был «spia zarista»?

Иван Толстой: А есть такая традиция: если за нас – разведчик, если против нас – гад, шпион.

Михаил Талалай: Очевидно, в разные эпохи отечественной истории «spia zarista» можно переводить по-разному.

Иван Толстой: История возвращается, и очень многие считают, что, если на царя работал, то – правильно, «хороший мальчик».

Михаил Талалай: В этой книге, которую я выписал, одна из первых фотографий – это могила Алексея Савенкова на городском кладбище в Кави-ди-Лаванья, с эпитафией от 1932 года (то есть, стала известна дата его смерти и место), рядом похоронена его итальянская жена (и имя супруги стало таким образом известно) – Мария Беатриче Фругоне. Анджело Данери не знал русского, поэтому пользовался только итальянскими источниками, но он встречался с людьми, которые, если и не помнили самого Алексея Савенкова, то помнили его вдову, пережившую его на несколько десятилетий. Поэтому из таких местных «осколков» он сложил интересную мозаику русской колонии в Кави.

Надо сказать, что в книге Данери о самом Савенкове практически ничего не сказано. Хотя он – единственный из тамошней русской колонии, кто навсегда тут остался после революции (а жило в Кави несколько сотен эмигрантов), кто взял себе в жены итальянку и таким образом итальянизировался. Но из-за того, что у этой четы не осталось потомства, все документы и возможные семейные предания с итальянской стороны исчезли, поэтому, чем занимался после раскрытия Алексей Савенков в 1920-е годы - начале 1930-х, нам неизвестно. Тот же Анджело Данери пересказывает местные слухи (естественно, среди местных жителей стало известно, что Савенков был царским разведчиком) о его ранней смерти в 1932 году. Алексей был богатырского сложения, ему было всего лишь 57 лет, что, конечно, заставило подозревать, что тут не обошлось без секретных служб.

Эта страница нами еще не раскрыта, тут можно только гадать. К примеру, могу предположить, что была, возможно, попытка вербовки со стороны уже итальянской полиции, итальянских спецслужб. Такие факты мне известны. Я занимался другим эсером, Михаилом Кобылинским, который, как и Савенков, остался в Италии после революции, стал врачом, а прежде был эсером-бомбистом. С ним, кстати, Алексей Савенков был знаком, он об этом упоминал во время допроса. Так вот, Михаил Кобылинский в 1920-1930-е годы начинает активно сотрудничать с итальянскими спецслужбами в роли аналитика, дает информацию по разным направлениям. Об этом тоже долго не было известно, а сейчас, когда документы спецслужб раскрыты, о Кобылинском вышло довольно подробное эссе сначала на итальянском, и я на русском о нем написал. Поэтому, возможно, какие-то попытки перевербовки Алексея на итальянскую сторону существовали. Среди местного населения, впрочем, долгое время циркулировал другой слух: якобы с ним расправились советские власти, которые не могли ему простить сотрудничество с царским режимом. В начале 30-х годов, когда, как мы знаем, по всей Европе шла охота за противниками советского режима и шло уничтожение этих противников, тут подумали, что и Алексей Савенков тоже пал жертвой этой вендетты большевиков против своих бывших мнимых и настоящих врагов.

Жизнь нашего героя в 1920-1930-е годы неизвестна. Алексей жил скромно в этом небольшом курортном городке, непонятно, чем занимался, потому что в акте его кончины написано, что он работал бухгалтером. Как зарабатывать бухгалтером в рыбачьем поселке – непонятно. Тем не менее, жили с супругой они зажиточно, им принадлежала большая вилла, возможно, они вели какой-то курортный бизнес, который в те годы уже был значительным, или что-то другое. Эти подробности нам выяснить не удалось. Тем не менее, я был рад просьбе Валентины Пичугиной разведать об Алексее Савенкове, потому что это дало мне возможность заняться историей эсеровской эмиграции как таковой. Эти люди, эти обстоятельства еще ждут своей большой книги и своей полноценной истории.

Иван Толстой: Но ведь об эсерах, об их революционной деятельности и связях ее с Италией писали разные русские авторы, причем, не самые малоизвестные, а вполне крупные фигуры. Я знаю, что об этом писал Михаил Осоргин и другие.

Михаил Талалай: Совершенно справедливо. В нашей книге он присутствует. Осоргин жил в Кави одновременно с Савенковым. Они явно общались (не знаю уж, были они друзьями или нет), поэтому свидетельство Осоргина мы включили в нашу книгу в качестве приложения. Но, как вы знаете, он был литератором, а не историком, поэтому не мог всесторонне поведать о том, как формировалась, жила, и чем жила эсеровская колония. И в своем послесловии, хотя бы мельком, хотя бы кратко я постарался дать какие-то общие представления о формировании колонии именно в Кави-ди-Лаванья.

Мы неплохо себе представляем русских эмигрантов революционеров на Капри (знаменитая шахматная битва между Лениным и Богдановым), а чем занимались русские в Кави? Помимо свидетельства Осоргина, удалось по разным печатным и архивным источникам реконструировать более полную картину как самой колонии, так и – что для нашей книги более важно – слежки за ней. Надо сказать, что у лигурийской колонии политэмигрантов был блестящий предшественник – Александр Герцен. Он был пламенный италофил, хотя не так уж много ему удалось пожить в Италии, и любил те же края – Геную, Лигурию, – поэтому предлагаю послушать изящный его текст, посвященный именно прибытию в Лигурию после очередных его революционных подвигов в Европе.

Иван Толстой: «Какое счастье, что есть на свете полоса земли, где природа так необъяснимо хороша, и где можно еще жить независимому человеку! Хороший край – это дар небес, он нужнее, чем хорошие люди. Люди готовы сострадать вам, но, к сожалению, почти никогда не умеют. От их сострадания, искреннего или напускного, становится хуже, и они, как правило, только понапрасну бередят еще не зажившие раны. День был удивительный: жар только начинался, яркое утреннее солнце освещало небольшой пригорок, сплошь покрытый маслинами и оливковыми деревьями. Когда душа носит в себе великую печаль, человеку нужна и даль, и горы, и море, и теплый кроткий воздух; нужны для того, чтобы грусть не превращалась в ожесточение, в отчаяние, чтобы он не зачерствел.

Успокоенный, я лег неподалеку от берега под старой оливой и долго-долго смотрел, как каждая волна проделывала одно и то же: шла длинной выгнутой линией, поднималась, закипала и разливалась. Следующая с тем же важным видом хмурилась и закипала, чтобы снова разлиться. Нам так чуждо все бескорыстное, что и в вечном колыхании природы человек невольно ждет чего-то законченного. А волна опять шумит, шурша камнями, утягивая их в глубь морскую, чтобы при первом порыве ветра выбросить их снова на песчаный берег, как щепки. Волна моей жизни, кажется, тоже перегнулась и течет вспять. Она не обращает внимания ни на мои ушибы, ни на усталость, ни на что. Я чувствую, как она увлекает меня назад, нашептывая в утешение: «Погоди немного, отдохнешь и ты». Александр Герцен, цитата из повести «Поврежденный» (1851).

Михаил Талалай: Основателем же русской колонии в Кави по праву считается Александр Амфитеатров, опальный писатель, автор известного романа-пасквиля «Господа Обмановы» (речь шла о Романовых), за который царские власти сослали его было в Сибирь, но затем разрешили уехать в Европу, что он благополучно и сделал в 1905 году. Он обосновался в Лигурии, именно в Кави, в 1907 году. Амфитеатров широко печатался и в России, и в Европе, получал весьма приличные гонорары. Итальянская полиция докладывала, что Амфитеатров, который патронировал колонию изгнанников и беженцев из России, ежемесячно получал из Парижа две тысячи лир. Эта цифра ничего не говорит современному слушателю, но поясню, что в те времена доход средней итальянской большой семьи составлял около сотни лир в месяц. Значит, опальный русский писатель получал раз в двадцать больше, чем среднестатистическая итальянская семья. Это позволяло ему содержать около полусотни беженцев в Кави. О самой жизни Амфитеатрова в Кави существует колоритный рассказ эсера Марка Вишняка.

Иван Толстой: «Мы съездили в соседнее Кави-ди-Лаванья, где жили знакомые мне по партии – Осоргин и Колосов. Они повели нас знакомиться с Амфитеатровыми, как бы возглавлявшими тамошнюю колонию. Амфитеатровы снимали большую виллу и славились своим хлебосольством.

В Кави Амфитеатров продолжал писать романы, производя их «серийно»: в определенные часы он диктовал «Викторию Павловну» – роман, посвященный проблеме проституции, в другие часы – другой роман, название которого не сохранилось в моей памяти. Ближайшим приятелем Амфитеатровых в пору их житья в Кави был знаменитый шлиссельбуржец Герман Александрович Лопатин.

Мы были приглашены к обеду, на который пришел и Лопатин в крылатке и широкополой черной шляпе с толстой палкой, на которую он не столько опирался, сколько ею размахивал. По внешнему виду никак нельзя было думать, что этот подвижный, громогласный и жизнерадостный человек просидел 18 лет в страшной шлиссельбургской изоляции. Когда приступили к еде, орошенной вином, языки развязались, и хозяин с гостем вступили в единоборство, очевидно, не в первый раз, – кто из них лучший рассказчик.

Амфитеатров, грузный и монументальный – настолько, что рядом с ним люди невысокого роста казались существами иной биологической породы, – говорил легко, спокойно и свободно, не подыскивая слов и пользуясь живописными образами и анекдотом. Лопатин говорил с воодушевлением, «из нутра», на французский манер, был находчив и остроумен. Трудно было отдать предпочтение тому или другому, оба были замечательными рассказчиками.

Когда мы отправились на станцию, живописный Лопатин вызвался нас проводить и всю дорогу продолжал увлекательно рассказывать. И в 63 года Лопатин не уступал в живости и в красочности описаний 45-летнему профессиональному романисту".

Михаил Талалай: Другим компаньоном Амфитеатрова по Кави был известный политик Виктор Чернов, один из основателей партии эсеров. Он, кстати, тоже был одним из первых обитателей в Кави. В 1907 году Чернов легально уехал из России в Европу ради продолжения своей революционной деятельности и, будучи в Кави, пережил вместе со всеми эсерами тот драматический удар, когда Владимир Бурцев разоблачил его протеже, печально знаменитого Евно Азефа. Чернов не верил, как и Борис Савинков (проходили разного рода встречи эсеров, где утверждали, что все это наветы, Азефа выгораживали), но когда потом были предъявлены неопровержимые улики, то Савинков потребовал смертной казни для Азефа, в то время как другие желали суда. Все это потрясло эсеровское движение и наложило серьезный отпечаток на всю их деятельность – испуг, недоверие.

Чернов долго жил в Италии. Как и Амфитеатров, он жил на широкую ногу, у него была обеспеченная супруга. В 1917 году он вернулся на родину вместе с другими эсерами, и, как вы знаете, его апофеозом стало председательство во Всероссийском Учредительном собрании, которое имело всего лишь одно заседание – в январе 1918 года.

Фигуры Чернова и Амфитеатрова, надо сказать, неплохо изучены, но Кави нам поставляет много других интересных личностей, о которых известно мало. Например, одним из самых популярных русских жителей в Кави был Карл Август Качоровский. Его фамилию там нещадно искажали, я с этим тоже столкнулся. Непростая фамилия. Сам он был из Одессы и в начале ХХ века организовал у себя на родине сельскохозяйственную коммуну. Был и исследователем, писал статьи, а потом и книги о народничестве, и после закрытия его одесской коммуны уехал в Италию вместе со всей группой последователей: около пятнадцати человек входило в его коммуну. В Кави он продолжал заниматься широкой общественной, научной, публицистической деятельностью, выучив итальянский, писал в итальянскую прессу. После революции Качоровский не стал возвращаться в Россию, оставался в Италии, но с приходом фашистов тамошний климат стал для него невозможным, и он эмигрировал в Югославию.

Интересный эпизод сообщил Анджело Данери в своей книге. Когда в 1920-е годы Качоровский покинул Италию и уехал в Югославию, он оставил в Кави всю свою богатейшую библиотеку на русском языке. А его хозяйка, которая к нему необычайно тепло относилась, эту библиотеку закопала у себя в саду. Она боялась хранить коммунистическую литературу при муссолиниевском режиме. Мы пытались даже произвести некоторую разведку, но это большой участок, там построены некоторые новые строения, поэтому замечательная библиотека Качоровского, если она не сгнила, еще дожидается раскопок и может когда-нибудь увидеть свет.

Из других интересных персонажей, которые жили одновременно с Алексеем Савенковым в Кави, следует назвать Константина Лигского, тоже забытую личность. Ему покровительствовал сам Амфитеатров, который писал о нем следующее: «Константин Лигский принадлежал к тому странному поколению русских юношей-неудачников, страстного и, в основе, несомненно, мистического духа, что в предреволюционное пятнадцатилетие нашего века в пестрых дроблениях декаданса растерянно металось между богоборчеством и богоискательством».

Вот такая развернутая литературная характеристика. В Кави Лигский занимался поэзией, революцией, переводил, писал картины, даже ваял скульптуры. А вернувшись в Россию, стал жестким большевиком и одним из столпов новой советской власти в Ленинграде.

За всей этой кампанией «горячих голов» следили, и следила не только русская полиция, следила и полиция итальянская, которая, естественно, не хотела на своей территории каких-то инцидентов, убийств русских дипломатов и высоких лиц. В то время ждали российского императора на встречу с итальянским королем, поэтому и местные спецслужбы держали под колпаком эмигрантов-эсеров.

Но все это проводилось каким-то необыкновенно мягкотелым образом. Скажем, такой сюжет. В 1909 году в Италии опять ждут приезда Николая II (предыдущий боязливо отменили), опасаются, что эсеры будут за ним охотиться, метать свои бомбы. Что делает итальянская полиция? Она посылает своих сотрудников в дом Амфитеатрова в момент, когда писателя не было дома, и официально допрашивает его итальянскую прислугу: не видели ли они у хозяина каких-то взрывчатых веществ, оружия и прочего. Амфитеатров возвращается, узнает об этих расспросах, страшно возмущается и пишет открытое письмо (оно было опубликовано и в газетах), ни много, ни мало, премьер-министру, главе итальянского правительства:

Иван Толстой: «Будучи русским, я не поражаюсь вторжению шпионов в мою частную жизнь. Мы привыкли к этой язве русской жизни. Но, как гость Италии, которую знаю и посещаю вот уже 24 года, и которую люблю как мою вторую родину, не могу не выразить моего огромного и скорбного удивления по поводу того, что в этой благородной демократической стране возможны – Бог весть почему – полицейские процедуры, как и в реакционном Петербурге, обосновывая их повышенной ревностью местной полиции накануне визита царя в Италии, меня абсолютно не интересующего». (Александр Амфитеатров – главе правительства Джованни Джолитти, перевод с итальянского Михаила Талалая).

Михаил Григорьевич, вот вы рассказали такие интересные вещи и, я надеюсь, что напишете на эту тему прекрасную книгу, которая будет бестселлером. А откуда вы все это черпаете, где те архивы, на которых вы основываете ваши знания?

Михаил Талалай: В русской диаспоре собирали разного рода документы о деятельности царской охранки в Европе; большую коллекцию этих документов собрал историк Борис Николаевский, который увез это затем в Америку и передал в знаменитый Стэндфордский архив. Валентина Пичугина, будучи правнучкой героя книги, обратилась к ним, и они без проволочек ей переслали то, что у них было об Алексее Савенкове. В Стэндфордском архиве остались многие другие документы охранки, а также огромная их часть сохранилась в российских архивах. Их я пока называть не буду, пусть это остается исследовательской тайной, пока не раскрытой, в отличие от «Тайн прадеда» Валентины Пичугиной.