Иван Толстой: 190 лет назад, сидя в карантине в Болдино, Пушкин закончил "Евгения Онегина". Для нас это повод поговорить о некоторых сторонах пушкинистики, которым не всегда уделяют внимание.

Пушкинскую тему давно уже заболтали, затерли, залузгали. И не только в 1999-м, когда соборно читали "Онегина" по телевизору и из каждого штепселя, но и в 1899-м, когда расписывали его сюжетами конфетные коробки, календари и волжские пароходы.

Рекорд пошлости был побит, разумеется, в 1937-м, причем совсем не только в Советском Союзе, но и в эмиграции. В Париже, Белграде и Праге навалились все кто мог, душа и вытаптывая живое и трепетное.

Чествовать Пушкина русская эмиграция готовилась давно. С середины 20-х годов во многих странах русского рассеяния культурные беженцы отмечали День русской культуры, который всегда приурочивался ко дню пушкинского рождения. Идея проводить такой праздник принадлежала демократическим кругам эмиграции.

Но были и другие, как бы антипушкинские круги. Правый лагерь постановил праздновать – в качестве ответа – День русской славы, приходящийся на день памяти Святого князя Владимира, крестителя Руси.

"Истинно русские люди" (как они сами себя называли) считали перетягивание Пушкина на "их" сторону делом "еврейским". Националистическое крыло эмиграции не желало иметь с поклонниками поэта никакого дела.

Если я утрирую и заостряю, то не слишком.

Казалось бы, в такой ситуации солидарность с пушкинопоклонниками становилась само собой разумеющейся. Но не тут-то было. Есть великое русское слово "пошлость", которое так трудно перевести на другие языки: уж очень оно русское. Это не безвкусие, не скабрезность, не вульгарность, не скукотища, не безюморность – хотя оно многое в себя включает. Это что-то другое.

В 1937 году Пушкин чествовался во всех пяти частях света: в Европе в 24 государствах и в 170 городах, в Австралии в 4 городах, в Азии в 8 государствах и 14 городах, в Америке в 6 государствах и 28 городах, в Африке в 3 государствах и в 5 городах, а всего в 42 государствах и в 231 городе.

В результате всеэмигрантское празднование юбилея достигло той степени пошлости и умиления, что не сравнить парижские торжества с параллельными московскими было уже невозможно. И там, и здесь национальный культ перерастал в пародию на самого себя и становился угрожающим. Недаром наиболее чувствительные люди бежали от этих самодовольных фанфар: Бунин в юбилейный день просто сказался больным и не явился в президиум. Не видели в зале Плейель и Ходасевича.

"Всемирным Пушкинским комитетом, – вспоминал балетмейстер Сергей Лифарь, – была выработана программа-тип чествования Пушкина, и эта программа была разослана во все местные комитеты. Она легла в основу всех местных Пушкинских торжеств. По просьбе местных комитетов им были высланы все необходимые материалы: речи Достоевского, Тургенева, Ключевского, посвященные Пушкину статьи французских писателей, специально написанные к юбилею статьи русских писателей Б.К. Зайцева, А.П. Ладинского и других, партитуры и ноты опер и романсов на пушкинские темы и слова. Композитор Дукельский, по моей просьбе, написал оперу "Барышня-крестьянка", но, к сожалению, поставить ее в театре мне не удалось".

Вот от этого и уклонялся Владислав Ходасевич: "…Ни в каких заседаниях, собраниях, концертах, ни в каких „пушкинских" номерах газет и журналов не участвую – ибо нет моих сил преодолеть отвращение к эмигрантской пошлятине, разведенной вокруг Пушкина".

И в другом письме: "Дело в том, что в комитете сидит человек сорок, из которых читали Пушкина четверо: Гофман, Лозинский, Кульман и Ваш покорный слуга. Читали его, впрочем, еще двое: Бурцев и Тыркова, – но от этого у них в головах произошел только совершенный кавардак. И вот – вздумали непременно издавать Пушкина (…) Начались ужасы. Шмелев и Зайцев объявили, что без "Вишни" они Пушкина не мыслят. Михаил Федоров заявил, что даже те стихотворения, которые Пушкину заведомо не принадлежат, но к которым "мы привыкли, как к пушкинским", – должны быть включены. Милюков сказал: "Не печатать же полностью какие-нибудь "Повести Белкина": довольно и парочки". Самый вопрос о принадлежности Пушкину тех или иных вещей он же предложил решать по демократическому принципу – большинством голосов".

Упомянутый в этом письме Григорий Лозинский (один из четырех, читавших Пушкина) — это филолог, переводчик, профессор старофранцузского языка в Сорбонне, многолетний редактор газеты (позднее – журнала) "Звено", знаток и эксперт во многих гуманитарных областях. Как и его старший брат Михаил, Григорий Лозинский окончил юридический, а следом – филологический факультет Петербургского университета и, подобно старшему брату, увлекся переводами. В России он успел в издательстве "Всемирная литература" выпустить перевод романа "Переписка Фрадика Мендеша" (1923) португальского писателя Эса де Кайроша, стал сооснователем издательства "Петрополис".

В 1921-м Григорий Лозинский бежал из Петрограда, опасаясь ареста как друг Гумилева, поселился в Париже.

Перу Лозинского принадлежат и "Программы по русскому языку для внешкольного обучения", и "История русской литературы от ее истоков до наших дней", выпущенная по-французски в соавторстве с Модестом Гофманом и Константином Мочульским.

"Пушкин входил в его кровь", – говорил Набоков о своем герое. У Григория Лозинского Пушкин всегда был в крови. Он писал о следах "Евгения Онегина" в "Мертвых душах", о Пушкине в мировой литературе, о пушкинском взгляде на авторское право, комментировал юбилейное издание "Евгения Онегина".

Неслучайно в 1935 году Григория Лозинского без колебаний выбрали письмоводителем (официально – генеральным секретарем) Пушкинского юбилейного комитета.

Своей книги о Пушкине Григорий Лозинский не написал, этих амбиций у него не было, а те заметки, комментарии и небольшие статьи, которые он оставил, говорят о его вкусе и способности обходиться без елейного умиления и хлопания национально-патриотическими крыльями.

(Кстати, музыка в нашей программе имеет к Пушкину прямое отношение. Сейчас звучит Сергей Прокофьев. О нем мы еще будем говорить).

Другая фигура из полузабытых — это князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, тот самый Мирский, который, живя в Лондоне, выпускал в Париже журнал "Версты", печатал Марину Цветаеву, был близок к евразийцам, а в 1932 году поразил всех тем, что уехал в Советский Союз. Судьба его печальна и хорошо известна.

А вот труды Мирского прочитаны явно недостаточно, что, впрочем, и неудивительно. Некоторые его книги, в частности книга о Пушкине, так и не переведена на русский.

Я связался с лучшим специалистом по творчеству Святополк-Мирского, историком литературы и историком музыки Михаилом Ефимовым из Выборга. Михаил Витальевич – автор двух книг о Мирском, одна из них вышла в прошлом году, другая появится вот-вот.

Насколько Святополк-Мирский, находясь в эмиграции, был оригинален и глубок в своих пушкинских штудиях?

Михаил Ефимов: Сейчас будет немножко смешно. Мирский работал в библиотеке Британского музея. Мы знаем одного человека, который туда ходил как на службу, – это Владимир Ильич Ленин. Это было еще до того, как Мирский понял, что Ленин ему "свет в окне". Мирский ходил в Славянский отдел Библиотеки Британского музея, который очень хорошо комплектовался до начала Первой мировой войны, там была отличная русская коллекция. Это подручный источник для пушкинской "фактуры" для Мирского во время работы над книгой.

С другой стороны, Мирский был на связи с Виктором Максимовичем Жирмунским. Жирмунский – это соученик Мирского по Петербургскому университету (факультеты у них были разные, а общим был Пушкинский семинарий С.А. Венгерова). После революции, уже когда гражданская война заканчивалась, Мирский из Лондона нашел по почте Жирмунского и написал ему: "Дорогой Жирмунский, вряд ли вы меня помните…" Но Жирмунский вспомнил Мирского, у них завязалась переписка. Жирмунский в это время в своем великом периоде начала 20-х. Жирмунский присылает работы свои и своих коллег, потому что Мирский в это время начинает знакомиться с русскими формалистами. Мирский был очень хорошо осведомлен о новейшей российской пушкинистике конца 1910-х и начала 1920-х годов.

Поэтому Мирский это не только такой желудок по перевариванию академической, уже архивной, пушкинистики. Мирский – это человек, который хорошо представляет себе, что сегодня происходит в мировой пушкинистике, а мировая пушкинистика – это, на тот момент, русская пушкинистика на территории Советской России.

Насколько Мирский был оригинален в своем взгляде на Пушкина? Мирский был оригинален. Это, в общем, такие специальные филологические вещи – в том, что касается метафор Пушкина, это стыкуется с тем, что в то время писал Жирмунский. И, к слову сказать, Григорий Леонидович Лозинский в своей обширной рецензии на книжку Мирского восхищался тем, что у Мирского, есть, с одной стороны, очень крепкий и основательный историко-литературный пушкинистский фундамент и при этом есть свой взгляд на Пушкина. Это же практически не решаемая вещь: если вы хорошо владеете пушкинистским архивом (во всех смыслах), где останется место для непосредственно вас? У Мирского это место было.

Кстати, есть смешная деталь: Мирский писал Тырковой-Вильямс, что его книжка не выдержит критики ногтя (по-набоковски) ни одного профессионального пушкиниста, и много лет спустя после этого Тыркова-Вильямс, как мы знаем, написала большую, о двух томах, биографию Пушкина. Наверное, это могло бы оказаться любопытным – сравнить две книги о Пушкине, написанные в Англии русскими людьми: английская книжка Мирского о Пушкине и русскоязычная книжка Тырковой-Вильямс, хотя они абсолютно разные, написанные на разных языках во всех смыслах.

Иван Толстой: Михаил Витальевич, а как сложились отношения Мирского с его коллегами по цеху, прежде всего, с пушкинистами, в эмиграции, а потом и при возвращении в СССР?

Михаил Ефимов: У Мирского отношения складывались, как правило, интересно и плохо. В русской филологической среде эмигрантской Мирского практически не было. То есть у него были некоторые русские и полурусские коллеги в Лондоне, в Школе славянских исследований Лондонского университета, и, в общем, это все, с кем он общался из русских филологов по своей академической, университетской службе. Потом у него был парижский круг общения. И в этом парижском круге общения профессиональных филологов, наверное, кроме уже упомянутых Лозинского и Мочульского, никого с ходу и не назову. Мирский это не тот человек, который встречается с филологами потому, что они филологи: "мы – филологи", мы сидим в кружке профессиональных филологов. Мирский был от этого далек. Я думаю, что русский эмигрантский филологический кружок, песочница на четыре человека, она его не сильно интересовала. А когда он хотел писать русско-филологическое, он писал по-английски и адресовался уже совсем другой аудитории.

Впрочем, у Мирского есть такая эксцентрическая книжка, о которой сейчас опять понемногу вспоминают, "Антология русской лирики от Ломоносова до Пастернака", в которой Мирский собрал на свое усмотрение некоторое количество русских лирических стихотворений, классических и не классических, и сопроводил этот свой подбор комментариями. Вот эти комментарии Мирского (книжка по-русски написана, опубликована в Париже) демонстрируют высший филологический пилотаж Мирского, это по-настоящему крепко и филологично. Хотя Мирский так устроен, что он сложные и академические вещи воспринимает и отдает вовне, в мир, неакадемическим способом. Это то, что у Мирского было в сильнейшей степени развито и выражено в его русско-эмигрантских текстах и в его английских текстах в период эмиграции.

А уже в Советском Союзе Мирский начал использовать напропалую советский квазиакадемический жаргон. С одной стороны, говорил-то он со своими советскими коллегами на общем с ними жаргоне, с другой стороны, говорил какие-то странные для советских филологов вещи. Поэтому абсолютное большинство советских академических филологов, пушкинистов в том числе Дмитрия Петровича Мирского за это крепко били по голове. А потом к этому академическому битью по голове подключились и совершенно неакадемические фигуры. Это уже история, которая выходит за границы пушкинистики Мирского.

Иван Толстой: Читая Мирского и размышляя над тем, как он формулирует свои мысли, как он всегда находит какие-то афористические, едкие, иногда злобные высказывания о людях, к которым он неравнодушен, всегда задумываешься, как он относился к тому вопросу, который я попытался поставить в начале этой программы, – к вопросу о пошлости. Не может такого, мне кажется, быть, чтобы Мирский был равнодушен к этому. Вы ведь Мирского изучили вдоль и поперек, понятие пошлости присутствовало в его эстетическом сознании?

Михаил Ефимов: Был у Мирского странный друг, Петр Петрович Сувчинский, и есть очень важные письма (они, к счастью, опубликованы, Джералдом Смитом) Мирского к Сувчинскому. Это начало 20-х годов. Обсуждают евразийство, обсуждают Европу, обсуждают, конечно, Освальда Шпенглера, "Закат Европы". Мы не знаем письма Сувчинского, но знаем, что отвечает ему Мирский. Мирский пишет: "Только вы уж, дорогой Петр Петрович, не пишите Шпенглера и Данилевского через запятую, а то это как Пушкин – запятая – Кукольник". Это как раз к вопросу о "не говорите пошлостей".

Мирский, я думаю, ощущал присутствие этой субстанции – пошлости. Собственно, Сувчинскому он поставил на вид именно это. В английской книжке о Пушкине этого сюжета нет, если вы предполагаете, что тут может быть какая-то параллель между Набоковым ("О пошлости") и неким заблаговременным синтезом у Мирского. Нет, этого не было. Я думаю, что Мирский остро ощущал пошлость и русско-национальную, применительно к Пушкину, и пошлость заинтересованного стороннего и ничего не понимающего западного наблюдателя, обратившего свои взоры в сторону России, которую он, сторонний наблюдатель, воспринимает как… Это Мирский где-то написал: "Иностранец воспринимает Россию как смесь монголов и русского балета Дягилева". Это же пошлость и есть. Мирский это чувствовал и пытался этому, мне кажется, противодействовать.

Собственно, он поэтому и построил это великое здание своей "Истории русской литературы", чтобы это здание было обращено двумя своими фасадами и на Запад, и в Россию. Но я как-то не уверен, что этот русский фасад "Истории русской литературы" хорошо выглядит, привлекает к себе внимание. На Западе, да, безусловно, Мирский многих спас от этого восприятия России и восприятия Пушкина как смеси водки, Сибири, монголов и балета Дягилева.

Иван Толстой: Михаил Витальевич, а кто, в глазах Мирского, Кукольник: Данилевский или Шпенглер?

Михаил Ефимов: Конечно, Данилевский! Хорошая параллель – Пушкин как не ровня, не соприродное, но что-то, что занимает олимпически первое место. И после этого, какие уж Кукольники, какие Данилевские! Да, кстати, смешно, что в Пушкинском доме, в Институте русской литературы в Петербурге, в малом конференц-зале висит портрет Кукольника. Моя добрая знакомая, сотрудница Пушкинского дома, когда я в первый раз это увидел уже много лет назад и спросил, чей это портрет, рассмеялась и сказала: "Вы не узнаете? Это же Кукольник! Мы все себя под Кукольником чистим".

В своей главной книге "История русской литературы", написанной по-английски, Мирский особо остановился на том, что такое пошлость. И имеет место быть это в главе о Гоголе. Мирский пишет о Гоголе вот что. Короткая цитата в переводе на русский язык Руфи Зерновой:

"Именно "пошлость", непереводимое русское слово, есть тот аспект, в котором Гоголь видит действительность. Пожалуй, это слово по-английски можно передать описательно как "самодовольная неполноценность, моральная и духовная".

Любопытно, что Мирский не просто пишет про untranslatable Russian word, он дает написание специфическое, он пишет русское слово "пошлость" латиницей, чтобы англоязычный читатель понимал, как это звучит: poshlost. Для Мирского поэтому реально существующая вещь – "самодовольная неполноценность, моральная и духовная".

Мирский написал это применительно к миру Гоголя, тому способу, как Гоголь видит действительность, но это в полной мере, я подозреваю, относится и к тому, как Мирский воспринимал эти пляски вокруг Пушкина. И у меня есть такая гипотеза, я как-то печатно ее пытался обосновать, что Мирский неожиданно нашел в русской эмиграции в Париже, в 20-е годы, союзника в отторжении от этого самоварного, "кокошниковского" культа Пушкина, союзника в Илье Зданевиче, в Ильязде. Потому что это был один из ильяздовских скандалов еще в 20-е годы, когда Ильязд сообщил публично русской эмиграции, что то, что она называет чествованием Пушкина, это на самом деле кокошники, самовары, русская водка и так далее.

Поэтому Мирский не только отторгал вот эту самоварную пошлость чествований Пушкина, он, мне представляется, создал антидот. Это и есть то отношение к Пушкину, которое Мирский оставил, по счастью, сохраненным в своих текстах. То есть это, с одной стороны, органическая высокая любовь, уважение и радость от того, что Пушкин есть. Вот это блоковское слово про "веселое имя Пушкин", оно в Мирском постоянно присутствовало. Для Мирского Пушкин – это "веселое имя", это то, чем мы городимся и, что важнее, чем мы по-настоящему живы.

И вот соединение, сочетание этого, это то, чего русской эмиграции сильно не хватало. Там было либо веселье без всякого "веселого имени", либо вот эта стража – встали около портрета и стоят, блюдут. Мирский от этого был свободен.

Иван Толстой: "Крикливое веселье, свойственное безъюморным людям", – как говорил Набоков.

Михаил Ефимов: Да, это оно!

Иван Толстой: Мы обещали сказать, что за музыка звучит в сегодняшней программе. Она имеет к нашей теме прямое отношение. Михаил Витальевич Ефимов – историк музыки, у него я и прошу пояснений.

Пушкина в музыке почти так же много, как и Пушкина в изобразительном искусстве. Но, скажем, "Евгений Онегин" ассоциируется у простого слушателя с Петром Ильичом Чайковским. А у нас в передаче, как вы предложили, звучит Сергей Сергеевич Прокофьев. Это что за хитрости вы задумали? При чем тут Прокофьев?

Михаил Ефимов: Прокофьев и Пушкин, Прокофьев и "Евгений Онегин". Это кажется неожиданным. На самом деле это все историко-культурные факты, давно существующие, зафиксированные, они вполне себе известны, хотя и не широко. В нынешнем, 2020 году, когда отмечается 180-летие со дня рождения Петра Ильича Чайковского, говорить об "Онегине" не Чайковского – вроде как нарушение юбилейных конвенций.

Иван Толстой: Диссидентство.

Михаил Ефимов: В некотором роде. При этом Чайковский и "Евгений Онегин" как "мы с Тамарой" – ходят парой. И это не хорошо и не плохо. Это такая данность. Можно много и в который раз говорить о том, что пушкинский текст отдельно, а "лирические сцены" Чайковского – отдельно, но это ничего не меняет. Строчку "Что день грядущий мне готовит" мы все равно не продекламируем, а пропоем. Тем интереснее, что у пушкинского "Евгения Онегина" и впрямь есть жизнь в музыке, не связанная с Чайковским. В новой русской музыке это, конечно, Родион Константинович Щедрин. Строфы "Евгения Онегина", для хора acapella, сочинение 1981 года. Мы послушаем сейчас оттуда самый короткий и самый знаменитый номер: "Вот по Тверской". Хор Ленинградского радио и телевидения, дирижирует Григорий Сандлер.

(Музыка)

Родион Константинович Щедрин, как известно, из русской классики черпал вдохновение многократно – и успешно. Тут и "Мертвые души", и "Очарованный странник", и "Левша", и протопоп Аввакум, и даже набоковская "Лолита". Так что щедринский "Онегин" – это часть многофигурной композиции, а не одиночный выстрел.

Но нас все-таки интересует "Онегин". "Онегин" без Чайковского. И тут нас встречает, помимо Щедрина, не кто иной, как Сергей Прокофьев.

История эта, в общем, известная, но воспользуемся случаем напомнить ее. Время действия: 1936 год. Прокофьев в процессе переезда в Советский Союз. Он уже пишет "Ромео и Джульетту" и работает над музыкой балета в Поленове, где в то время был дом отдыха Большого театра, у него множество заказов. Летом 1936 года Прокофьев писал из Поленова своей постоянной корреспондентке Вере Алперс:

Диктор: "Что я пишу? – "Пиковую даму", "Евгения Онегина", "Бориса Годунова" и "Моцарта и Сальери". Не правда ли, точно бред сумасшедшего? Но это так, и виной тому пушкинское столетие. "Пиковую даму" для фильма я уже сделал, "Евгения Онегина" кончаю – это для Камерного театра, где пойдёт пьеса по Пушкину с акцентом на сцены, не вошедшие в оперу Чайковского. "Бориса Годунова" буду делать для Мейерхольда (там музыки сравнительно немного), а "Моцарта" – для Завадского, который будет сначала ставить в Ростове, а весною привезёт в Москву".

Михаил Ефимов: С одной стороны, конечно, и впрямь немножко бред, с другой – чего и ожидать в 36-м году? Впрочем, бред тут не только в номенклатуре названий, а в том, что ни одно из пушкинских сочинений Прокофьева так, в итоге, и не прозвучало в юбилейный пушкинский год. А ведь были еще и планы – с Мейерхольдом – сделать радиопостановку "Пира во время чумы". И даже такое: Прокофьев прочитал в 35-м пьесу Михаила Булгакова "Александр Пушкин" ("Последние дни") и обдумывал, не сделать ли на этом материале оперу. Как вам такое, Иван Никитич? Музыка Прокофьева, слова Булгакова. Поющий Дантес.

И, конечно, мы все время, слушая ныне музыку Прокофьева того времени, должны держать в памяти событие 28 января 1936 года. Черный день календаря в истории русской музыки. Именно в этот день в "Правде" была опубликована статья "Сумбур вместо музыки" по поводу оперы Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда". Вот что бывает, когда русская литературная классика встречается с современной русской музыкой.

Прокофьев думал в то время, что его это всё не касается, и вообще у него было к Шостаковичу, что называется, сложное отношение. Тем более, что "Леди Макбет" – это ж такой русский "Воццек", русский аналог, младший брат великой оперы Альбана Берга, которая считается одной из основополагающих оперных музык в истории модернистской музыки 20-го века. "Воццек" Берга это не просто страшная история, это страшная история со страшной музыкой, это миры рушатся. А Прокофьев к середине 30-х пришел к так называемой "новой простоте". Это не история про каторжан и обезумевших, одиноких, несчастных, заброшенных маленьких людей. Это, кстати, важное обстоятельство. Прокофьев в эту новую "неслыханную простоту" двигался по собственному маршруту и по доброй воле. Достаточно вспомнить балет "На Днепре" (поставлен Лифарем в 1932-м): оно, может, и "неслыханно", но это большая музыка Прокофьева, без скидок.

Приезд-переезд Прокофьева в СССР означал, однако, другое. Это история про то, что от композитора не требуется собственного маршрута, кроме как – из европ и америк в СССР. От него требуется соответствовать установкам. Недостатка в которых, по всем вопросам, как известно, не было. И, как я думаю, Прокофьев играл в такую игру: "это я сам придумал", хотя, придумывай – не придумывай, а все равно заставят.

(Музыка)

Это было начало музыки Прокофьева к спектаклю "Евгений Онегин". Ленский у могилы Ларина. Прокофьев писал не оперу и не балет. Он писал – и написал – музыку к драматическому спектаклю. Спектаклю легендарного Камерного театра. Режиссер: Александр Таиров. Автор инсценировки: Сигизмунд Кржижановский. Как говорится, спешите видеть. Сам Прокофьев так объяснял в интервью газете "Вечерняя Москва", "о чем будет спектакль":

Диктор: "В пьесе "Евгений Онегин" подчёркнуты главным образом те моменты пушкинского романа, которые не вошли в оперу Чайковского. Думаю, что будет необычайно любопытно увидеть на сцене Ленского, оживлённо спорящего за бутылкой аи с Онегиным, Татьяну, навещающую его отцовский дом, или Онегина "на брегах Невы". Лично я ставлю своей целью как можно ближе держаться поэтического оригинала, как можно глубже проникнуть в истинный дух Пушкина".

Михаил Ефимов: И добавлял:

Диктор: "Задача написать музыку к "Евгению Онегину" необычайно заманчива и в то же время неблагодарна. Как бы эта задача мне ни удалась, слишком уж любит наш слушатель замечательную музыку Чайковского, слишком трудно будет ему отказаться от любимых музыкальных образов".

Михаил Ефимов: Ну, а теперь – та самая музыка: Онегин и Ленский за бутылкой шампанского.

(Музыка)

В словах Прокофьева про "уж-больно-наш-слушатель-любит-Чайковского" чувствуется ирония, и это не случайно. В своей поздней автобиографии Прокофьев вспоминал о своей консерваторской юности и о беседах со своим педагогом, композитором Николаем Черепниным.

Диктор: "Вот Тургенев очень любил музыку Чайковского, – говорил Черепнин, – а как он ругал его за либретто к "Онегину"! Сам Онегин, по его мнению, в опере совсем не очерчен, опера должна бы называться не "Евгений Онегин", а "Татьяна Ларина". Ленский тоже совсем не то, что задумал Пушкин. В одном черновике Пушкин даже назвал Ленского "крикуном", а у Чайковского – какое-то клубничное варенье! И ария Ленского у него с чувством и всерьез, тогда как у Пушкина это род карикатуры на путаного поэта того времени.

– А Татьяна? – спросил я.

– Татьяна сделана хорошо, кроме "Пускай погибну я", что скорее для каскадной певицы, чем для молодой девушки из приличного дома".

Михаил Ефимов: Позже разговор возобновляется. Тут уже Прокофьев выносит на блюдечке свои претензии к "Онегину" Чайковского:

Диктор: – Вот и деревенская глушь в первой картине сделана не очень-то по-русски…"

Черепнин: "Что вам не нравится?"

Прокофьев: "Возьмите первые четыре такта, подход к "Слыхали ль вы" – ведь это из первой части второго концерта Сен-Санса и даже в той же тональности и с той же легкой меланхолией".

Черепнин – скептически: "Разве Сен-Санcнаписал этот концерт до "Онегина" Чайковского?"

Прокофьев торжествует: "На десять лет раньше: смотрел в словаре".

И добавляет: "А вот сцена посещения Татьяной пустого дома Онегина – по-моему, это самая поэтическая сцена у Пушкина, а Чайковский взял и выпустил ее... Позднее я не раз возвращался к этой мысли и хотел написать сцену в покинутом доме Онегина, разумеется, в стиле Чайковского".

Михаил Ефимов: Мечта осуществилась. Много позже. В 1936 году. И вовсе не "в стиле Чайковского". Прокофьев таки написал свою Татьяну в опустевшем доме Онегина. Вот она. Современная запись. Сквозь музыку – речитация. Голосом Чулпан Хаматовой. Оркестр Берлинского радио, дирижер Михаил Юровский.

(Музыка)

В 1922 году в одном частном письме Прокофьев недоумевал, с чего это Игорь Стравинский "в газетах выступает на защиту Чайковского" и при этом благосклонен к музыке самого Прокофьева. Тут, кстати, любопытно имя адресата прокофьевского письма. Это Петр Петрович Сувчинский, которого мы сегодня уже вспоминали, крупная фигура в русской и французской музыкальной истории XXвека, один из основоположников евразийского движения и – ближайший друг Дмитрия Святополк-Мирского. В 1937м году, живя в Париже, Сувчинский будет подбирать для Прокофьева тексты Ленина – для кантаты к 20-летию Октябрьской революции. Вот тебе и Ленин с Пушкиным.

Не только у Прокофьева, но и у Сувчинского, адепта и теоретика модернизма, были свои счеты с Чайковским. Все эти сложности Сувчинский суммировал в статье, написанной им по-французски в начале 1960-х. (Заметьте, что Мирский пишет о Пушкине по-английски, Сувчинский о Чайковском – по-французски).

Диктор: "Инструментальные и оркестровые произведения Чайковского в целом явно превосходят его вокальные опусы. Его музыкальный гений выражает себя свободнее, с бОльшим воображением и чистотой в симфониях, инструментальных концертах и балетах, чем в многочисленных операх и романсах, которые – за исключением "Евгения Онегина", "Пиковой дамы" и несколько по-настоящему прекрасных образцов) представляют собой примитивные и ускользающие от контроля излияния музыкальной риторики. Можно подумать, будто для Чайковского, заложника своей личной жизни и чувств, тексты (чаще всего посредственные) его либретто и стихотворения, которые он выбирал для того, чтобы перекладывать их на музыку, служили лишь предлогом для того, чтобы использовать свое композиторское вдохновение – в ущерб качеству музыки – ради музыкальных исповедей, повествующих о собственных страстях и увлечениях".

Михаил Ефимов: Прокофьев от подобного в своей онегинской музыке был далек. Ну, а теперь – письмо Татьяны. Музыка Сергея Прокофьева. Голос – петь не будут – Чулпан Хаматовой.

(Музыка)

Никакого спектакля в таировском Камерном театре, в итоге, не случилось. Прокофьев впоследствии "раздал" куски музыки из своего "Онегина" другим своим сочинениям. А воедино прокофьевского "Онегина" собрали лишь недавно, какие-нибудь пятнадцать лет назад – и теперь ЭТОТ "Онегин" привыкает к нам, а мы – к нему.

(Музыка)