Александр Горянин: Почему, не знаю, но мне везло на людей, от которых я видел только хорошее. Правда, жизнь устроена так, что далеко не всегда удаётся отплатить им добром в равной мере.

Хочу сегодня рассказать про Алика. До самого конца он оставался для друзей просто Аликом. Как и для многих отдалённых знакомых. Услышав "Александр Иванович Сидоров", не каждый из них догадался бы, о ком речь. До конца своих дней он не стал "возрастным" человеком. Душевно он оставался – не юношей, нет – я бы сказал, тридцатисемилетним: лёгким на решения, твёрдым в далеко идущих планах. В нём боролись нетерпеливость и перфекционизм – два плохо уживающихся начала.

Семь лет, вплоть до перестройки, он был одним из двух создателей и редакторов журнала неофициального русского искусства "А–Я", в смысле от А до Я. Когда в конце 80-х цензура рухнула и интерес к вышедшему на дневной свет художественному подполью резко вырос, я ждал, что Алик станет любимым героем пишущих о "русском романтическом концептуализме", "неофициальном искусстве" и тому подобном. Но не стал. И по сей день в интервью действующих лиц этого направления (интервью, правда, берут у немногих и всегда у одних и тех же) имя Алика не звучит почти никогда. Даже при упоминании журнала "А–Я". Звучит имя Игоря Шелковского, что, разумеется, справедливо. Но не Александра Сидорова. Это как если бы историки МХАТа писали только о Станиславском, не упоминая Немировича-Данченко. Или наоборот. Арт-критик Александра Григоренко выразилась ещё чётче: должники избегают смотреть в лицо кредитору.

Я знал Алика без малого 30 лет. Большую часть жизни он прожил в двух комнатах шестикомнатной коммуналки на улице Жуковского – это небольшой скорее переулок за спиной театра "Современник" на Чистых Прудах. Население в квартире было непростое. Там жил (я его уже не застал, он отбыл в эмиграцию) Левитин-Краснов, церковный писатель и диссидент, внук архиепископа, но оставались не пожелавшие последовать за ним его жена и свояченица Лидия Иосифовна и Агафья Иосифовна.

Я ещё чуть-чуть застал Глеба Павловича Якунина, он как раз паковался к переезду (кажется, на улицу Дыбенко). Глеб был священником, уже много лет "запрещённым в служении" за церковное диссидентство, в застольном разговоре он как-то упомянул, что лет до 25 зарабатывал как джазовый саксофонист. Уже на моей памяти его упекли в брежневские лагеря, а затем в якутскую ссылку, куда к нему с пудом витаминных смесей собственного изготовления ездил Алик. В новые времена Глеб Павлович был депутатом Думы, на заседания приходил в рясе, и как-то с ним из-за этого подрался депутат-праворадикал от Камчатки Николай Лысенко. Из остальных обитателей коммуналки помню удивительную старуху Галину Леонидовну Орлеанскую, она интересно рассказывала про НЭП, а когда её дверь оставалась открытой, была видна необыкновенной красоты ширма. До революции квартира принадлежала деду Алика, начальнику московского паспортного стола, и в пору "военного коммунизма" он (дед Алика) "в порядке самоуплотнения" заселил её сплошь приличными людьми.

Когда я в первый раз пришел к Алику, меня поразили многие предметы. В то время он неплохо зарабатывал реставрацией церковной утвари и антиквариата и потому имел дело с загадочными инструментами (например, для "поднутрения"). Он был самоучка, хотя много где учился, но такого просвещенного самоучки я больше не встречал – абсолютно подкованный и в гуманитарных сферах, и в технических, никакая машина ему была не страшна, никакой прибор, но с ним можно было обсуждать хоть семиотику, хоть теоретическую акустику, что угодно. А учился он в интересных заведениях. В частности, в Гнесинском училище по классу скрипки. За год до окончания он в 14-летнем возрасте соблазнился путешествиями. Его отец Иван Герасимович, редкий красавец, судя по фото, был геодезистом, и Алик стал пропадать у него в экспедициях – на Аральском море, Устюрте, Мангышлаке. После этого, как человек неугомонный и совершенно не боящийся жизни, в шестнадцать лет подался на целину.

Мне, как немосквичу родом, были особенно интересны рассказы Алика про Москву середины и конца 50-х. Это было, я так понял, бедовое время, что подкрепляется и другими свидетельствами. Чуть не половина одноклассников Алика не кончили добром, один погиб в поножовщине, другие надолго исчезали в тюрьмах, причём один или двое – с концами. Самой благополучной была смерть друга-голубятника от падения с крыши. Это были годы, когда возвращались политзэки, в том числе такие, которых никто уже и не числил в живых, ходили истории, как отсидевшие находили тех, кто писал на них доносы, как со смертельными исходами сводились старые счеты. Несколько таких случаев было на Чистых Прудах. Эта подробность тогдашней жизни у нас как-то мало освещена, авторов и читателей больше волнуют политические перемены, оттепель в духовной сфере.

Потом Алика, как водится, забрали в армию, где он начал тайно голодать. Делал вид, что ест, а сам почти не ел. Ввиду необъяснимого исхудания его поместили в лазарет, но он и там ухитрялся спускать каши и котлеты в унитаз. Когда его комиссовали от греха, он поступил во ВГИК на операторское отделение. Но и во ВГИКе ему, нетерпеливому, стало скучно, он его бросил и в начале 60-х пошел оператором на телевидение. В этом качестве облетал почти всю страну, особенно Крайний Север. Часто вспоминал Тикси, плато Путоран, остров Диксон. Уже в новые времена обсуждал со мной, как бы побывать там снова, но не сложилось. В августе 69-го Алик снимал бои у страшного солёного озера Жаланашколь, что в Джунгарских воротах на советско-китайской границе. Тот год у нас все помнят по конфликту из-за острова Даманский, но и здесь было такое же противостояние. Один сезон Алик зимовал на метеостанции в Хибинах.

У него был старший брат по матери, Виктор Левошин, один из неофициальных художников "оттепельного" призыва. Художник он был никак не первого ряда, однако его картины покупали иностранцы – посол Люксембурга, загадочный американский журналист Эдмунд Стивенс, живший в Москве безотлучно не одно десятилетие в собственном доме на улице Рылеева, кто-то еще. Через брата Алик, начиная с конца 60-х, свёл знакомства с другими полуподпольными художниками – Фёдором Васильевичем Семёновым-Амурским, Анатолием Зверевым, Василием Ситниковым. Отзывчивый и щедрый, он быстро сдружился с доброй половиной художественного андерграунда Москвы. Художникам бывали нужны слайды их работ, а если картина маслом и большая, то для любителя это беда: один угол выйдет обязательно темнее, другой будет отсвечивать, геометрия рамы исказится. Непроста и фотосъёмка скульптуры. Звали на помощь Алика как фотографа-профессионала.

Особенно прочно он сдружился со скульптором Игорем Шелковским (ныне он Игорь Сергеевич). Шелковскому страшно хотелось свинтить из СССР. Это сегодня, если мои сведения не устарели, давно его не видел, он с удовольствием живет то в Москве, в Малом Лёвшинском переулке, то в Эланкуре под Парижем, но тогда он был готов на всё, чтобы уехать. В 70-е годы выпускали только евреев, немцев, армян и греков, а остальным надо было искать какие-то хитрые способы, вроде женитьбы – фиктивной или реальной – на иностранке. Наконец в 1976 году Игорь нашёл свой способ.

Расставания с отъезжающими тогда были вроде проводов на тот свет, все понимали, что шансов увидеться снова почти нет. Но Игорь с Аликом решили сохранять связь любой ценой и даже затеять какое-то общее дело поверх барьеров и границ. Поселившегося в Париже Шелковского поразило, что мир ничего не знает о независимых художественных исканиях в СССР. Друзья писали друг другу длинные письма, которые редко доверяли почте, находили оказии. Возникла идея выпускать во Франции открытки с репродукциями работ независимых художников из Советского Союза.

Пока шло дистанционное обсуждение, Игорь в Париже где-то пересёкся и разговорился с табачным фабрикантом и коллекционером из Швейцарии по имени Жак Мелконян, который отверг идею открыток и сказал: "Надо делать журнал. Я финансирую".

С Аликом я познакомился 29 декабря 1977 года дома у человека, о котором надеюсь рассказать отдельно. Речь о Владимире Брониславовиче Сосинском, 40 лет проведшем в эмиграции и в 1960-м вернувшемся с семьёй на родину. Алик как раз обсуждал с сыном Сосинского Серёжей вопрос о переводах материалов будущего двуязычного журнала на английский. Нас с Аликом представили друг другу, и примерно на третьей минуте разговора прозвучало название книги "Зияющие высоты" Александра Зиновьева. Я сказал, что мечтаю её прочесть, Алик ответил, что нет ничего проще, и продиктовал свой телефон.

Это было нормой тех лет между людьми, которые опознавали друг друга порой с первых слов разговора: свой – не свой. Опознавали по иронии, построению фразы, вплетённым в речь микроцитатам и именам. Важно было и то, что мы познакомились в заведомо порядочном доме. Уже назавтра я был у Алика на улице Жуковского. Негласный этикет той поры не допускал отсрочек в подобных делах.

В наши дни лучший способ не прочесть книгу – это купить её, она твоя, никуда не денется. Тогда же книгу давали на день, на два, а случалось – и на ночь. Поэтому всё прочитывалось. В советские времена множество отношений возникало и поддерживалось как раз на почве обмена самиздатом и тамиздатом, перерастая порой в пожизненные дружбы. Гостеприимный Алик сразу включил меня с женой в число постоянно приглашаемых.

В апреле 79-го я уволился из Ленинской библиотеки и влился в ненадёжные ряды зарабатывающих пером. Зато получил свободу распоряжаться своим временем, благодаря чему быстро познакомился с половиной участников будущего журнала на стадии его подготовки, с кем-то сдружился. Некоторые из них, как нарочно, имели мастерские в пяти минутах ходьбы от Алика (Эрик Булатов, Олег Васильев, Илья Кабаков, Лёня Соков) и приглашали к себе. А вот Дмитрий Александрович Пригов, тот оказался не "центровым", он жил недалеко от нас, у метро "Коньково", мы бывали в гостях друг у друга.

Мастерская Ивана Чуйкова была на Арбате, над магазином "Авторучка", я захаживал к нему для философских бесед. Мастерская художника, это всегда интересно. А если он ещё и бард, как Женя Бачурин! Звукозапись, увы, не передаёт впечатления от поразившей меня почти 40 лет назад его песни "Шахматы на балконе", особенно от её последних слов: "…до войны ещё четыре дня". К Бачурину мы ездили куда-то за город, к Алику Щенникову – и вовсе в подмосковный Серпухов. Кого-то посещали в совсем других городах, больше всего помню Юру Дышленко в Ленинграде и Тыниса Винта в его полностью чёрной мастерской в Таллине. Ни Евгения, ни Юрия, ни Тыниса уже нет в живых. На днях нашёл у себя вырезку из парижской "Русской мысли". Март 95-го, статья "Памяти Юрия Дышленко". Увидел подпись, вспомнил, что я же её и писал. Нет блестящего карикатуриста Славы Сысоева, нет Ивана Чуйкова, нет Димы Пригова… Как и Глеба Якунина. Пожалуй, остановлюсь, слишком грустно это перечисление.

В доперестроечную пору люди вольных профессий имели меньше, чем ныне, возможностей заработка, но и больше свободного времени, поэтому охотнее ходили в гости и приглашали к себе. За столом перемывали косточки советской власти (подпольная кличка "Софья Власьевна"), тема была неисчерпаемая, много хохотали, обсуждали запретные тексты, радиоголоса, вести от уехавших. Но помню и вечер из одних только воспоминаний. Алик пригласил старого художника Фёдора Васильевича Семёнова-Амурского с женой Елизаветой Измайловной и нас с Ириной. За поросёнком мы услышали нечто неожиданное. Уроженец Благовещенска Фёдор Васильевич рассказывал, что подростком не раз видел, как местные китайцы – сидельцы в лавках, грузчики, прачки (мужчины), цирюльники, дворники, повара – раз в году шли вечером на берег Амура и пускали по воде бумажные кораблики с горящими свечами. Так они поминали жертв китайского погрома 1900 года.

Тогда в Китае бушевало так называемое боксёрское восстание, нацеленное на истребление всех иностранцев без разбора, погибло и немало русских, строителей Харбина и КВЖД. Да и Благовещенск подвергся обстрелу через Амур. Тогда было решено выдворить из Благовещенска всех китайцев, отправив их в лодках на китайский берег. Сотни, если не тысячи из них при этом утонули. Сам Фёдор Васильевич родился уже после этих событий, но много слышал о них в юности. Рассказ об этих событиях как-то заслонил для меня остальные его воспоминания того вечера – о ВХУТЕМАСе, о предвоенной Москве, жаль. Это, как оказалось, был последний выход старого художника куда-то на люди.

Алик долго искал название для журнала, просил и меня попробовать. Я предложил аббревиатуру ДОМ и несколько русских и английских расшифровок этой аббревиатуры. Алику моё предложение не глянулось, и уже через неделю он сказал, что имя найдено: "А–Я".

Скажу сразу: никакого участия в журнале я не принимал. Раза два Алик просил меня отредактировать какие-то статьи "концептуального" характера. Я пытался сделать тексты понятнее, но, по-моему, не очень удачно. Этим моё сотрудничество и завершилось. В сентябре 79-года мы вместе летали в Ташкент, я ему показывал свой родной город. Помню, в тот момент мне стало казаться, что затея с журналом после полутора лет надежд и ожиданий заглохла.

Но уже совсем вскоре произошла, если так можно выразиться, презентация журнала. Это было 29 октября 79-го, в день рождения моей жены Ирины. Алик приехал к нам, а по пути в метро у него была встреча с буквально только что прибывшим из Парижа человеком, который привёз первый номер "А–Я" прямо из типографии. По крайней мере, так звучал рассказ Алика, но он, вообще-то, любил чуток приукрасить. У нас за столом было много народу, включая художников и киношников, восторг был всеобщий.

Журнал тут же стал известен "компетентным органам", они заказали экспертное заключение. Доказав полное теоретическое и искусствоведческое ничтожество нового издания, эксперт Минкульта позволил себе в конце немножечко пошутить. Есть, мол, большой корабль советского искусства, он гордо держит курс на Соцреализм, а с болотистого берега, где жмётся кучка бездарей и отщепенцев, доносятся крики: "А я! А как же я!" Правда, выходило, будто отщепенцы тоже хотят в соцреализм, но никто в шутку не вдумывался, и автор был поглажен по голове.

Подготовка второго номера прошла уже много быстрее, дело налаживалось, и Алик с Игорем пришли по переписке к выводу, что журнал хорошо, но надо издавать и книжки карманного формата, удобные для провоза. Замысел удался – издали сборник карикатур Сысоева, "Стихограммы" Пригова, ещё несколько названий, но это было уже позже – первым стали готовить пособие "Как быть свидетелем" правозащитника Владимира Яновича Альбрехта. (Он, слава Богу, жив-здоров, шлю ему привет, он уже треть века, как в Америке.) В КГБ книжку "Как быть свидетелем" сочли за самоучитель по обману следствия, хотя это скорее пособие по самозащите без адвоката. Весной 80-го года, прочтя текст в машинописи, я слегка замучил автора, тогда просто Володю, уточнениями и вопросами. Мы долго беседовали. Его отец был коминтерновец, родом то ли из Польши, то ли из Австрии, прибывший в СССР в начале 30-х строить первое в мире государство трудящихся. Здесь красному идеалисту присвоили фамилию Тараканов – для каких-то целей была нужна смена идентичности, – но в 1938 году расстреляли, а пятилетнему Володе дали фамилию Альбрехт. В том разговоре я получил хороший совет: уехать с семьёй из Москвы на время приближавшихся Олимпийских игр.

80-й год был вообще непрост с первых своих дней. Алик использовал квартиру жены в Отрадном как мастерскую, и туда нагрянули с обыском. Ничего криминального не нашли, но почему-то изъяли токарный станок. Видимо, с досады, что не нашли станок печатный.

Я же прислушался к совету Альбрехта и в начале лета мы с Ириной и Ванечкой улетели в Ташкент. Оттуда уже я один отправился в Якутск, а на обратном пути несколько дней плыл вверх по Лене (по карте это вниз), и это незабываемо, это было счастье.

Законы СССР не содержали прямого запрета общаться с иностранцами, бывать у них или принимать у себя. Многие открыли это для себя эмпирически. Мы с Ириной знали одну пару, которая весело жила, следя за календарём национальных праздников стран мира, имевших в Москве свои посольства. Многие из этих посольств устраивали в такие дни открытые приёмы, и на эти приёмы мог явиться каждый, опровергая тем самым клевету о железном занавесе. По меньшей мере раз в неделю эта пара хорошо где-нибудь выпивала и закусывала, толклась среди богемы и возможных агентов КГБ, слушала концерт национальной музыки. Мы с Ириной за семь своих московских доперестроечных лет рискнули побывать только в посольствах Италии и ФРГ.

Зато у Алика мы спокойно общались со многими иностранцами, включая дипломатов. Среди них был французский торговый атташе и немного коллекционер Кирилл Махров. И другой атташе, норвежский, военно-морской, Хуго Овергорд. Его отрывная жена Берет, этакая Пеппи Длинный Чулок, была художница, делала забавные гобелены. Будучи дипломатами, такие люди не подлежали досмотру на границе, как и их почта, и, думаю, Алик отправлял с их помощью важные материалы для журнала.

Помимо дружеских отношений нас с Аликом несколько лет связывало совместное дело, о котором сейчас говорить не буду, чтобы не портить отдельный будущий рассказ.

Мы много ездили на своих колёсах в Ленинград, Старый Крым, Киев и другие места, и однажды, когда мы по пути из Вильнюса уже катили по Белоруссии и Алик дремал на пассажирском сидении, я заснул за рулем. К счастью, мы не влетели ни во встречную машину, ни в столб, ни в дерево, а упорхнули на вспаханное поле.

Дорога в этом месте была сильно выше поля. Когда мы потом с милиционером рулеткой измеряли длину прыжка моей "трёшки" по имени Мурзик, гаишник сказал, что скорость машины не могла быть меньше 130 километров в час. Видимо, засыпая, я придавил на газ, и это нас спасло. Мурзик коснулся мягкой пашни в первый раз сразу за бетонным дренажным жёлобом – маленький недолет, и нам был бы конец – и прыгнул как мячик вторично. Все четыре колеса лопнули, кузов выглядел как отраженный в кривом зеркале, переднее и заднее стекла вылетели.

Опускаю следующие 48 часов, по прошествии которых трейлер уже вёз покалеченную машину в Москву, а мы с Аликом катили туда же в двухместном купе, за которое пришлось заплатить вдвое. Бабушка Алика по матери была как раз из тех мест, где мы потерпели крушение. При вполне польской по звучанию девичьей фамилии Адамович, она была из литовских татар. Перед Первой мировой её братья отправились учиться в мусульманскую академию в Александрию и далее остались там, а она после Брестского мира уехала в Москву, где вышла замуж за православного. Уже в 46-м году, оставшись вдовой, она вернулась в родные края. В детстве Алик не раз проводил у бабки целое лето. Он называл этот городок, но я (позор мне, географу) не могу вспомнить название. Городок, потеряв две трети своего довоенного населения, мало пострадал от войны физически, что огромная редкость в Белоруссии. Мы до утра проговорили в купе об ушедшем мире "фольварков, парков, рощ, могил", о причудливости "кресов", православно-католического пограничья. Полагаю, в рассказах Алика был налет литературщины. Услышанное от родни и прочитанное могло повлиять на его детские воспоминания, но от этого лишь выигрывали его рассказы о том, как воскресным утром почтенная часть населения, числом примерно в сто человек, принарядившись, отправлялась, посреди советской власти, в костёл, и на улице можно было встретить человека в пенсне и подобии цилиндра. Ещё оставались извозчичьи пролетки и соленые гуси. Все это исчезло, как Атлантида.

За семь лет существования "А–Я" журнал рассказал (подсчитано) о 108 художниках, и многие из них были взяты под крыло сперва каким-то западным галеристом, а то и музеем, а затем и их быстро народившимися российскими коллегами. Алик с Игорем не успели довести эту цифру до 150, как намечали, – началась перестройка, подпольное искусство вышло из подполья. Посчитав свою задачу выполненной, журнал закрылся. Последним, в 1985-м, вышел литературный выпуск "А–Я" – с Варламом Шаламовым, Лимоновым, Харитоновым, Кудряковым, Всеволодом Некрасовым и ещё десятком авторов.

Несколько лет назад Министерство культуры России финансировало издание увесистого репринта всего комплекта "А–Я" (правда, без литературного номера), а издательство "НЛО" издало переписку парижского редактора "А–Я" с московским и с художниками в двух томах на 1300 страницах. Раскрыл сейчас наугад второй том, попал на обсуждение моей рукописи о гибели храма Христа Спасителя, я об этом рассказывал в прошлой передаче. Листать этот двухтомник для меня – словно протискиваться на какой-то презентации с бокалом в руке через роение знакомых и полузнакомых лиц.

Уже в новое время Алик отдался своему любимому делу – фотографии, много снимал тот кусок между Карадагом и Старым Крымом, который с легкой руки Богаевского и Волошина зовётся Киммерией, снимал норвежскую провинцию Финмарк. Пригласил меня в поездку в родные места своей жены Лиды на стыке Псковской, Тверской и Смоленской областей. Там тихие реки – Мёжа, Обша, лечебные для душ пейзажи. Алик уверял, что именно в этих местах спрятан так называемый "клад Наполеона" – то, что французы награбили в Москве. Более того, он настаивал, что хорошо представляет то единственное место, где эти сокровища могут быть закопаны. Клад нам, правда, не попался, но поездка осталась незабываемой.

Подпольное предпринимательство советской эпохи или умерло или вписалось в капитализм или перетекло в постсоветскую теневую экономику. Теневой вариант Алику претил, не за то боролись, но завести дело одновременно легальное и доходное ему мешал "синдром совершенства". Если уж фотоэкспедиция, то на самых лучших специальных машинах, с первейшей походной лабораторией, какая есть в мире. Беда лишь в том, что на решающей стадии его, особенно в 90-е, всякий раз обходили люди другой методики – сделать всё на коленке, срубить деньгу и быстро убежать. Зачастую вполне легально.

Издательский зуд не отпускал Алика и после прекращения "А–Я". Начиная с 1989 года его издательство Pentagraphic много чего издало, упомяну иллюстрированную Библию, теологический трактат "Исцеление сломанной ветви Авраама", капитальный труд археолога Виктора Ивановича Сарианиди о кладе кушанских царей, исчезнувшем в хаосе афганской гражданской войны, замечательный сборник "Шинель Пушкина", издал ряд книг по психоаналитике, участвовал в выпуске литературных альманахов… И, за что я Алику благодарен особо, – в 2002 году он издал мою первую книгу "Мифы о России и дух нации".

Издатель он был романтический, всегда на грани краха, и самые лелеемые свои проекты осуществить не смог.

За два года до смерти он продал часть сложившейся у него коллекции художников круга "А–Я" и вырученные немалые деньги потратил на оборудование умопомрачительной фотостудии. Когда-то мы с ним обсуждали журнал мечты под названием "Наша страна", теперь же, потирая руки, он говорил мне: "А ты не верил, что это может сбыться! С таким оборудованием мы горы свернём". Но требовался всё более высокий уровень совершенства и старт проекта снова и снова переносился. Весной 2008-го в последний момент была отложена экспедиция в Кемь и на Соловки, а осенью давняя болезнь нанесла ему новый удар. Но совсем незадолго до своего конца он говорил мне по телефону: "Я буду выкарабкиваться ещё несколько недель, а ты, чтобы не терять времени, обдумай вот что…" Планы его простирались на годы вперед. Так и надо умирать, в полёте.