Роман Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы» (книга выпущена издательством «Эксмо») самый, что называется, удобочитаемый из нынешнего Букеровского списка. Если бы не дурацкий, совершенно неестественный и неорганичный, словно от другого романа отстриженный и неловко приклеенный сюда финал (увы, он растягивается на добрую сотню страниц), «На солнечной стороне улицы» можно было бы смело назвать лучшим романом нынешнего Букеровского шорт-листа. Вообще, надо признать, в этом году явно лидируют дамы — роман Ольги Славниковой «2017», о котором мы уже рассказывали, и роман Дины Рубиной — на целый корпус обошли остальных участников забега, если иметь в виду художественные достоинства текстов, а не какие-нибудь иные, внелитературные обстоятельства.
Если поверить автору, который формулирует сверхзадачу романа, как исследование времени (в смысле — философской категории), не остается ничего другого, как с изумлением принять к сведению факт, что при не вполне реализованном намерении, можно написать весьма достойный текст. Не вполне реализованном — поскольку то, что составляет композиционные ходы или «лирические вставки», призванные отвлеченно рассуждать об этом феномене, как раз не самое интересное. Философические этюды, видимо, не самая сильная сторона таланта Рубиной.
Но можно автору и не поверить. В том смысле, что художественный текст — до некоторой степени неподвластная автору субстанция, он развивается по своим законам и часто своевольно ускользает от прямого авторского насилия. Лучшее, что есть в этом романе, это внерациональная эмоциональная составляющая, материализованная с замечательным стилистическим блеском, которым Рубина как раз всегда была сильна.
«На солнечной стороне улицы» — это роман-ностальгия, это объяснение в любви к городу своего детства — советскому Ташкенту, к населявшим его людям. Если от Душанбе из романа Алешковского, соседствующего в букеровском списке, веет несколько отстраненной выдуманностью, то Ташкент Рубиной настолько выпукло реален, что даже помимо воли визуализируется в пестрый калейдоскоп ярко прописанных типажей, сутолоку восточного базара, сеть кривых улочек с саманными стенами. Шумная разноголосица этого Ноева ковчега еще усиливает эффект — Рубина обладает удивительно тонким слухом, и потому узбеки, евреи, русские, татары и кто там еще, перебивая друг друга, торгуются, спорят, ссорятся — точно в площадном балагане, оживляя своими репликами и без того изумительную по напору жизни картину.
Сквозной нитью через этот красочный хоровод образов проходит странная история семьи, точнее, антисемьи — матери, попавшей в город умирающей сиротой из блокадного Ленинграда, и ее дочери, ставшей, в конце концов, знаменитой художницей. Из чудом выжившей девочки вырастает страшное существо — и по напору клокочущей энергетической силы, и по неспособности к какой бы то ни было отдаче — материальной или эмоциональной, неважно. Жизнь обошлась с ней так круто, что она, считая себя навеки обделенной, способна теперь только хватать. И хватает, превратившись в идеального хищника и пройдя путь от мелкой спекулянтки до наркобаронессы. По роковой ошибке она родила ненужную ей дочь, и только цепь чудесных, иначе не назовешь, спасительных встреч — позволила этому ребенку выжить.
А талант, по версии Рубиной, рос в ней вопреки любым обстоятельствам, хотя эти чудесные встречи и помогли ему проявиться. Но и только. Талант, по версии Рубиной, развивается по своим законам, для реализации ему нужен лишь единственный шанс — физическое тело человека, способное воплощать и материализовывать то, что им порождается. Поэтому ребенку нужно было только не потерять жизнь. Остальное было предрешено.
Искусственный финал, о котором мы предупреждали, переводит повествование в плоскость слащавой сериальной пошлости. Вера — художница, — отбывает за границу, вступает в брак со своим многолетним преданнейшим поклонником, к тому времени из еврея-эмигранта превратившимся в американского миллионера. И этой патоки бы вполне хватило. Но автор, увлекшись идеей наградить свою Золушку уже всеми мыслимыми и немыслимыми благами мира, по самый занавес награждает ее еще аристократическим происхождением — вдруг из небытия выскакивает бывшая ленинградская соседка и рассказывает Вере предысторию блокадной гибели семьи. Оказывается, спасая себя от репрессий советской власти, дед Веры воспользовался паспортом некоего умершего шофера, навсегда укрыв и собственную звучную фамилию и дворянское происхождение. Об этом не знала даже Верина мать-хищница — слишком была мала, ее не успели посвятить в семейные тайны.
Возможно, этим финалом Рубина хотела выразить идею, что энергетика, свойственная голубой крови, неотменяема никакими обстоятельствами, только реализация ее может быть различна. Поэтому мать — стала стервой и преступницей, а Вера — художницей. Но сама по себе ценность такой идеи довольно сомнительна. Все-таки, не Средине века на дворе. Конечно, Рубина вообще заворожена идеей крови и расы, и эта завороженность, к несчастью, уже портила многие из ее произведений. Этот роман до поры до времени был, по счастью, от нее свободен. И вот зачем-то понесла нелегкая…
Самое любопытное, что как только автор начал придумывать неестественные конструкции, из текста сразу ушла жизнь, он потускнел, пропала живая речь, исчез город, люди, дома, улицы… Все стало картонным и ненастоящим. Точно с солнечной стороны улицы ты свернул — нет, не на теневую, это бы полбеды — а куда-то на склад пользующейся спросом продукции, предположим, хотя бы и книжной. Главное тут — коммерчески успешной.
