80 лет назад достигло кульминации сражение на Дону и Волге. Вермахт начинал выдыхаться, о чём свидетельствует запись начальника генштаба сухопутных войск Германии Франца Гальдера 20 сентября: "В Сталинграде начинает постепенно чувствоваться усталость наступающих войск". Их противник ощущал себя не лучше, о чём свидетельствует запись в дневнике командовавшего Сталинградским фронтом Андрея Ерёменко от 4 ноября: "За три месяца я не записывал в дневник ни одной строчки – не было времени; я даже не мог выкроить времени на отдых, который необходим для восстановления сил".
19 ноября 1942 года Юго-Западный, Сталинградский и Донской фронты Красной армии начали наступательную операцию "Уран". Это ознаменовало поворот во Второй мировой – переход стратегической инициативы от держав Оси к антигитлеровской коалиции. Мало кто знает, что в этой битве свою роль сыграл Никита Хрущёв – в тот период он был членом военного совета Сталинградского фронта, которым на протяжении битвы командовали последовательно Семён Тимошенко, Василий Гордов и Андрей Ерёменко. Хрущёв выполнял функцию комиссара, то есть должен был соучаствовать в выработке операций, одновременно являясь недремлющим оком партии, а точнее, Сталина. Вспомним, что Никита Сергеевич тогда также входил в политбюро ЦК ВКП(б) и, по совместительству, являлся первым секретарём ЦК компартии Украины. Читая его мемуары, которые он надиктовал уже после своей отставки, последовавшей в октябре 1964 года, и сравнивая их с сообщениями о том, как ведет себя российская армия в Украине, приходится удивляться, как мало изменилось с тех пор в действиях вооружённых сил, подчинённых Кремлю.
В 1942–1943 годах Никита Хрущёв также курировал работу Украинского штаба партизанского движения и проявил себя там гибким руководителем: не мешал подчинённым работать и даже разрешил начальнику УШПД – бывшему пограничнику Тимофею Строкачу – подписывать приказы от своего имени. Показательно, что в воспоминаниях он никаких подробностей о своём руководстве зафронтовой борьбой не привёл. То, что войну Хрущёв доверил профессионалу, дало себя знать: украинские партизаны действовали куда эффективнее белорусских коллег, которыми командовали партократы Пантелеймон Пономаренко и Пётр Калинин. Партизаны УШПД ходили рейдами и подрывали поезда, подчинённые же Белорусского штаба партизанского движения сидели на месте, и подрывали не поезда, а рельсы, которые немцы быстро чинили – известные операции "Концерт" и "Рельсовая война" оказались пустой тратой ценной взрывчатки. Сам глава украинской компартии придавал партизанским походам политическое значение, о чём заявил на заседании политбюро ЦК КП(б)У 3 апреля 1943 года: "Рейды дают положительные результаты и в том смысле, что вселяют страх у неустойчивых элементов из украинцев и русских, проживающих на оккупированной территории, которые бы хотели пойти на сговор [с немцами], но боятся расправы со стороны наших отрядов".
О роли Хрущёва на фронте сохранилось едва ли не елейное свидетельство Семёна Иванова, который был начальником штаба 1-й гвардейской армии, а с декабря 1942 года – начштаба Юго-Западного фронта: "Этот небольшого роста, полноватый человек с простецкой улыбкой всегда оставался… стабилизатором обстановки внутри того круга военачальников, которые руководили войсками в Сталинградской битве. Ситуация была напряжённая, трудились все буквально до изнеможения, поэтому нередко случались нервные срывы, обострялись взаимоотношения. Никита Сергеевич, похоже, предугадывал возникновение таких моментов и сейчас же находил верный тон, успокаивающий конфликтующих. Ведь тогда у нас при одном командующем было два в общем-то равнозначных штаба, причём амбиций у некоторых работников имелось немало. Если затевался спор, то член Военного совета предлагал обеим сторонам поочередно доложить свои соображения, а затем говорил, что не видит между ними принципиальных расхождений и очень убедительно высказывал третью, так сказать, синтезирующую точку зрения, с которой обычно соглашались все. (…)
Хрущёв отличался неиссякаемым оптимизмом. Ему было свойственно чувство юмора, он умел поднять настроение в самых критических обстоятельствах. (…) При переговорах со Сталиным Хрущёв совершенно преображался. Исчезала его напускная простоватость, он не позволял себе ни одного лишнего слова. Говорил чётко, лаконично, показывая свою осведомлённость во всех фронтовых делах. …Не боялся высказывать просьбы, которые, как правило, удовлетворялись.
Непререкаем был его авторитет как члена Политбюро при решении насущных проблем, касалось ли это быта, артвооружения, медицинского обеспечения или каких-либо других вопросов. Трудиться рядом с ним было легко и спокойно".
Между тем из свидетельства самого Хрущёва следует, что легко и спокойно трудиться с ним было далеко не всем. В частности, на шестой день войны стал ясен исход танкового сражения, ставшего самым большим в истории человечества, – под Дубно, Луцком и Бродами. Советская бронированная армада, изготовившаяся к маршу через Южную Польшу, сама неожиданно оказалась под сокрушительным ударом первой танковой армии (Panzergruppe) Эвальда фон Клейста. Корпусный комиссар Вашугин, член военного совета Юго-Западного фронта, 28 июня пришёл к Хрущёву, который был также членом военного совета того же фронта, во взвинченном состоянии: "Вид у него был страшно возбуждённый… Он пришёл в момент, когда в комнате никого не было… и сказал мне, что решил застрелиться. Говорю: "Ну, что вы? К вы говорите такие глупости?" – "Я виноват в том, что дал неправильное указание командирам механизированных корпусов. (…)". (…) Одним словом, вижу, что он затевает со мной спор, ничем не аргументированный… Я думал, что если этого человека не уговаривать, а более строго, то это выведет его из состояния шока… Поэтому говорю: "Что глупости говорите? Если решили стреляться, так что же медлите?" (…) А он вдруг вытаскивает пистолет… подносит его к своему виску, стреляет и падает". Так передал содержание рокового разговора Хрущёв – не исключено, что своими словами и предыдущими действиями темпераментный и резкий аппаратчик просто довёл Вашугина до самоубийства. 25 декабря 1942 года застрелился также и член военного совета 2-й гвардейской армии Илларион Ларин, служивший на участке, где комиссарил Никита Сергеевич.
Напряжённую беседу с начальником, по воспоминаниям Хрущёва, ему удалось пережить самому после разгрома Красной армии под Харьковом в мае 1942 года, что стало прологом Сталинградской битвы: "Смотрит он на меня и говорит: "Вот, в Первую мировую войну, когда одна наша армия попала в окружение в Восточной Пруссии, командующий соседней армией, удравший в тыл, был отдан под суд. Его… повесили". Я говорю: "Товарищ Сталин… (…) Он был предателем, немецким агентом. (…)". Сталин ничего больше не сказал… (…) Можете себе представить, как я себя чувствовал после такой аналогии?"
Мемуары Хрущёва косвенно указывают на то, что армия в начале войны хотела воевать не больше, чем нынешняя армия РФ в Украине: тогда, защищая родную землю, более того, Киев, солдаты 64-го стрелкового корпуса в июле 1941 года при первой же встрече с противником "показали себя очень плохо. Началась паника, корпус отступил. Возникла опасность, что люди разбегутся. Тогда мы выехали туда… Был поставлен на ноги военный трибунал. Развёрнуты заградительные отряды (и это за год до приказа №227 "Ни шагу назад!" - А. Г.). Приняты все меры… для восстановления порядка и дисциплины. Строгие меры! Имели место суды на поле боя. Тут же приводились в исполнение суровые приговоры…"
Обстановка не мешала "возлияниям" командования. Сталин послал в осаждённый Киев Семёна Будённого, который после инспекции и обильного обеда с коньяком предложил казнить начальника оперативного управления штаба Юго-Западного фронта – за незнание собственных войск: "Вот я слушаю вас, смотрю на вас и считаю – расстрелять вас надо. Расстрелять за такое дело", – этаким писклявым голосом говорит... Баграмян [возразил]: "Зачем же, Семён Михайлович, меня расстреливать? Если я не гожусь начальником оперативного отдела, вы дайте мне дивизию. Я полковник, могу командовать дивизией. А какая польза оттого, что меня расстреляют?" Буденный же в грубой форме уговаривал Баграмяна, чтобы тот согласился на расстрел. Ну, конечно, Баграмян никак не мог согласиться" и благодаря проявленной твёрдости и гибкости закончил войну командующим 3-го Белорусского фронта.
Неуставные отношения, ныне процветающие в армии РФ, уходят корнями в сталинизм. По свидетельству Хрущёва, маршал Будённый не чурался рукоприкладства: "Часовой, охранявший подъезды к нашему штабу, задержал нас. Будённый начал с ним говорить и оскорблять его. Солдат стал отвечать ему согласно уставу. Тут Будённый начал ему более настойчиво "разъяснять", и разъяснение это кончилось тем, что он ударил солдата по лицу". Бил подчинённых и Георгий Захаров, начальник штаба Юго-Восточного, а затем Сталинградского фронта. По словам Никиты Сергеевича, физическое насилие над подчинёнными не являлось препятствием в карьерном росте, он лично рекомендовал Сталину командующего 21-й армии Василия Гордова на должность начальника Сталинградского фронта, дав ему следующую оценку: "…Очень щупленький человечек, но бьёт своих офицеров. Однако военное дело он понимает". Вождь утвердил Гордова, хотя вскоре за провалы понизил в должности.
Хрущёв свидетельствовал, что рыба гнила с головы: "Сам Сталин, когда ему докладывал о чём-либо какой-нибудь командир, часто приговаривал: „А вы ему морду набили? Морду ему набить, морду!“ …Набить морду подчинённому тогда считалось геройством. И били! Потом я уже узнал, что однажды Ерёменко ударил даже члена Военного совета". В это можно поверить, зная то, что вождь прямо на вокзале в Ленинграде, куда он приехал после убийства Кирова, в 1934 году покрыл матом встречавших, а начальника ленинградского НКВД Филиппа Медведя ударил по лицу.
Вероятно, одной из причин того, что Сталин хотел вразумлять военных кулаками, была хроническая лживость военных, преувеличивавших свои успехи. Хрущёв вспоминал о приписках в июне 1942 года на Юго-Западном фронте: "Тогда командующим авиацией у нас был генерал Фалалеев. (…) …Он принёс боевое донесение от авиации с просьбой включить его во фронтовое боевое донесение и послать в Генеральный штаб. (…) Фалалеев докладывал, что наша авиация в этот день вывела из строя 500 танков противника. Я взглянул на него: "Товарищ Фалалеев, 500 танков? Это никак я не могу принять… (…) Как вы считаете, если мы уничтожили 500 танков, то… завтра… удержим мы позиции, на которых стоят наши войска…?" (…) Он… говорит: "Нет, наши войска не удержатся". – "Так как же тогда Ставка будет рассматривать наше донесение? 500 танков мы уничтожили за один день и бежим от противника? (…) Давайте напишем 250?" Не помню, на какой цифре мы тогда сошлись. Какую-то цифру надо было написать…"
Убедительность воспоминаний о рукоприкладстве подкрепляется тем, что красные командиры употребляли алкоголь при исполнении служебных обязанностей. Хрущёв свидетельствовал, что маршал Тимошенко, возглавлявший тогда Юго-Западное направление, "довольно изрядно выпивал". Его непосредственными подчинёнными были командующий войсками Юго-Западного фронта Фёдор Костенко, и член военного совета ЮЗФ Алексей Кириченко. На них Никите Сергеевичу пожаловался их сослуживец Павел Бодин, и.о. начштаба этого фронта: "Когда мы переехали из Воронежа и стали штабом ЮЗФ, то стали злоупотреблять питейными делами: и Костенко, чего я за ним раньше не замечал, и особенно Кириченко. Сложилась для меня лично довольно тяжёлая обстановка". Хрущёв после жалобы Бодина, обратившись к Сталину, снял с должности Костенко, и заменил Тимошенко, хотя пьянство командования не прекратилось.
Во власть зелёного змия отдавал себя упомянутый Василий Гордов, а также Григорий Кулик – маршал, в 1942 году разжалованный в генерал-майоры за провалы на фронте: "Особенно здорово пил Кулик. Гордов тоже пил, но мне казалось, что он был менее привязан к выпивке". Обоих Сталин расстрелял в 1950 году по подозрению в заговоре, а Александра Новикова, командовавшего в годы войны ВВС Красной армии, в 1946 году отправил на 5 лет в тюрьму за приём на вооружение недоброкачественных самолётов. Никита Сергеевич Новикова "знал лично. (…) …Он пил больше, чем надо".
Пил и командир оперировавшей в зоне ответственности Хрущёва 10-й армии генерал Василий Попов: "Его недостаток, о котором я сожалел, но ничем не смог ему помочь, – большая склонность к выпивке. Больше, чем можно было бы себе позволить на войне. К сожалению, это было несчастьем не только его; оно поражало и других".
Беспомощность Хрущёва может удивлять – его прямой обязанностью как члена военного совета было следить за "морально-политическим" состоянием войск, в том числе командования.
Но, во-первых, он сам периодически употреблял алкоголь. В ноябре 1942 года он отмечал день рождения заместителя командующего войсками Сталинградского фронта Маркиана Попова: "Мы поздравили его и довольно много выпили. (…) К сожалению, он увлекался выпивкой больше, чем позволяли его здоровье и интересы дела".
Во-вторых, этим злоупотреблял и Верховный: "У Сталина в то время обедов без того, чтобы не напились люди, хотят они этого или не хотят, уже не бывало. Он, видимо, хотел залить совесть свою, одурманить себя, что ли (и "развязать язык" окружающим. – А. Г.). Не уходил из-за стола трезвым и тем более не отпускал трезвыми близких людей и тех из генералов и командующих войсками, которые приезжали с докладами, если готовилась какая-нибудь операция". И дело было не столько в личности вождя, сколько в его политике: в 1920–30-е годы усиленная продажа населению крепкого алкоголя давала сверхприбыль, которая тратилась на ВПК.
О том, что Сталин снисходительно относился к пьянству командования Красной армии, свидетельствуют его слова на расширенном заседании военного совета при наркоме обороны 2 июня 1937 года, где он дал понять присутствующим, что вечеринки и похмелья – не причина для отставки: "Хотят Блюхера снять. (…) Почему снять? (…) Вот он выпивает. Ну, хорошо. Ну, ещё что? Вот он рано утром не встаёт, не ходит по войскам. Ещё что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну, сегодня не понимает, завтра поймёт…"
Если в России в 1914 году был введён сухой закон на время войны, то в СССР прямо в действующей армии "наркомовские сто", а для танкистов и лётчиков "наркомовские двести" стали выдавать ещё в ходе советско-финской войны, а потом эта практика была продолжена уже в войну с Германией, хотя доза и "целевая группа" – фронтовые части, наступающие части – менялись несколько раз.
Из мемуаров Хрущёва очевидно, что пьянство являлось нормой высшего командного состава, поскольку Николай Ватутин представлял собой исключение: "Этот генерал был как бы особым. Особенность его заключалась в том, что он почти непьющий. Я вообще не видел, чтобы он пил вино".
Не забывал командный состав и о плотских утехах, для чего обзаводились любовницами, которых солдаты презрительно называли ППЖ – походно-полевыми жёнами. Хрущёв свидетельствовал, как вместе с Малиновским он приехал на совещание к заместителю командира второго гвардейского танкового корпуса Иван Кириченко: "…Глянул в сторону постели, с которой он только что встал, и заметил: что это одеяло дышит? (…) Заслушали мы его, распрощались и ушли… Спрашиваю Малиновского: …"Вы не заметили…, что вроде ещё какой-то человек дышал под одеялом?" – "Конечно, заметил". Ну, мы позубоскалили на сей счёт… (…) Но потом при встрече с ним мы не фиксировали внимания на этом случае". Эта тактичность объясняется просто – вождь, который сам жил с наложницей Валентиной Истоминой, спокойно смотрел на разврат военачальников. Его переводчик Валентин Бережков вспоминал, как "начальник политуправления Красной Армии Мехлис пожаловался…, что один из маршалов каждую неделю меняет фронтовую жену. Мехлис спросил, что будем делать. Сталин… с лукавой усмешкой…: – Завидовать будем..."
Понятно, что с такими отцами-командирами рядовые не очень хотели воевать и в 1942 году, что усиливало недовольство первых, о чём есть упоминание и в мемуарах Хрущёва: "Жуков рассказал мне тогда… “Ты знаешь, ехал я к линии фронта, а раненые шли оттуда. …И я выругался: "А, леворучники!" (тогда гуляло такое слово: подставляли левую руку под пули, чтобы получить ранение и уйти в тыл. К сожалению, довольно широко гуляло это…)" Командиры обвиняли в своих поражениях рядовых: "Среди военных возникли и другие нехорошие настроения. (…) Почему отступаем? Потому что солдат не чувствует, за что он должен воевать, за что же должен умирать. (…) …Сейчас – всё общее, всё колхозное. Нет конкретного стимула".
Неудивительно, что ограбленные в ходе коллективизации крестьяне, став рядовыми, были не против что-либо "обобществить". Например, в волжско-донских степях, когда на поле рядом с командным пунктом 57-й армии приземлился советский самолёт, а пилота в шоковом состоянии отправили в госпиталь, "спустя некоторое время… самолёт был уже ограблен. Это наши поработали. Сняли всё, что имело ценность для солдата: часы, стёкла и пр. Потом изготовляли всяческие поделки и финтифлюшки". Через некоторое время в расположении 4-го кавалерийского корпуса Тимофея Шапкина Хрущёв "застал очень тяжёлую картину: возле населённого пункта, где располагался Шапкин со своим штабом, лежало много наших погибших кавалеристов… …Лежит убитый офицер, и мародёры уже сняли с трупа сапоги. Я рассказал об этом Шапкину, он навёл справки: "Да, – говорит, – это командир эскадрона". – "Как же так? – спрашиваю, – вы не убираете убитых? Грабят своих!..." Не забывали и о мёртвом противнике: "..Под Сталинградом трупы немецких солдат раздевали догола. (…) Мародёры…"
С такой армией, как считал Хрущёв, без ленд-лиза Советский Союз не мог бы одолеть Третий Рейх, и об этом в узком кругу говорил и Сталин. Свою роль сыграла помощь союзников и в битве на Волге: "Помню, получили мы английские танки под Сталинградом… Их боевые качества были невысокие, но это всё же был танк. Пехотинец был прикрыт бронёй, смелее шёл в атаку и лучше наносил удары по врагу".
К тому же к той зиме, после нацистских зверств на оккупированной территории, особенно в отношении военнопленных, настроения в Красной армии постепенно изменялись. Ожесточению войны способствовало и поведение советских солдат. Хрущёв вспоминал, как командующий 51-й армией Николай Труфанов получил приказ провести разведку боем румынских частей: "Он захватил много пленных и расстрелял их. (…) Когда мы это узнали, то раскритиковали его. А он отвечает: „А куда я их дену?“ (…) Противник позднее взял представителей солдат из разных своих дивизий, приводил их на это место и показывал: вот, мол, русские, не берут в плен…" Эпизод не повлиял на карьерный рост Труфанова, который после войны стал комендантом Лейпцига.
Спустя пару недель то же самое сделал командир 4-го мехкорпуса: "Мы предупреждали Вольского, чтобы ни в коем случае не допускалось какого-либо насилия по отношению к пленным. Во-первых, это аморально. Во-вторых, опасно, потому что враг использует это против нас в своей агитации… Однако, когда мы стали продвигаться, я увидел много больших групп расстрелянных. Рядом стоят наши люди. И я сказал Вольскому: "Странное дело. Я наблюдал такую картину, что лежат расстрелянные". – "Нет, – говорит, – все убитые в бою". Войну Вольский закончил командующим 5-й гвардейской танковой армией.
Дело в том, что убийства пленных – особенно немцев – поощрялись или допускались Сталиным, вероятно, с целью ожесточения противника. Например, по свидетельству югославского литератора Милована Джиласа, в ночь с 5 на 6 июня 1944 года вождь с улыбкой рассказал ему такой анекдот: "А наш один конвоировал большую группу немцев и по дороге перебил их всех, кроме одного. Спрашивают его, когда он пришел к месту назначения: "А где остальные?" – "Выполняю, – говорит, – распоряжение Верховного Главнокомандующего: перебить всех до одного (цитата из речи Сталина 6 ноября 1941 г. – А. Г.) – вот я вам и привёл одного".
Тем не менее румынские солдаты всё же активно сдавались в плен, что, по словам Хрущёва, и стало одной из причин успеха сталинградского наступления Красной армии: "..Наткнулись на… забавную картину. (…) Трясётся арба. Сидят человек пять-шесть румынских солдат, один погоняет лошадей. Едет на восток. …Один румынский солдат суёт нам записку в руки…: "При сём следует столько-то румынских солдат, лошадей и арба. Едет на восток, к Волге, для сдачи в плен". И подпись: лейтенант такой-то". Никита Сергеевич свидетельствовал, что в эти дни в плен в полном составе сдался румынский полк крупнокалиберной артиллерии, командир которого даже чехлы не приказал снять с орудий, чтобы не вести огонь по Красной армии, а затем подписал воззвание к бывшим сослуживцам – следовать его примеру.
Далее Хрущёв подробно вспоминал бои первых месяцев 1943 года по окружению сталинградской группировки противника, её пленению и уничтожению, но умолчал о некоторых важных элементах этой операции – возможно, потому что он и той зимой осведомлён был не обо всём, и всего не узнал до конца своих дней. По его словам, ещё на этапе планирования "Урана" он беседовал с заместителем Сталина: "Товарищ Жуков, мы-то сделаем своё дело и окружим немцев. Надо полагать, что войска противника, когда окажутся в окружении, захотят вырваться. Куда им идти? Они не пойдут прорываться из окружения на север, они пойдут на юг. Чем мы их будем держать? У нас удержать их нечем. Они нас раздавят, вырвутся и уйдут". Жуков улыбнулся, посмотрев на меня, и отреагировал русской словесностью довольно крепкого концентрата и резкого содержания, добавив: "Пусть уходят, нам-то нужно, лишь бы они ушли, нам бы только Сталинград и Волгу высвободить". (…) Жуков уехал".
Дело в том, что "Уран", по замыслу Жукова и Сталина, должен был носить лишь отвлекающий характер, главным же ударом должна была стать стратегическая операция "Марс", известная также как вторая Ржевско-Сычёвская. Она началась на шесть дней позже "Урана" и, как и первая Ржевско-Сычёвская, проходившая с 30 июля по 1 октября 1942 года, захлебнулась в крови. Острота ситуации заключалась в том, что это было уже третье стратегическое наступление на Ржев – первым была Ржевско-Вяземская операция января – апреля 1942 года, которая также закончилась полным провалом и сотнями тысяч "похоронок". Всеми тремя, состоявшими из бесчисленных лобовых атак, командовал Жуков. На протяжении 17 месяцев боёв за Ржев с советской стороны ранено, пленено и пропало без вести около двух с половиной миллионов человек – больше, чем в Сталинградской и Курской битве, вместе взятых.
Это стало одним из самых масштабных сражений в истории человечества, оно оказалось запечатлено в одном из наиболее тяжёлых стихотворений Александра Твардовского: "Я убит подо Ржевом". По свидетельству поэта, он совершил в 1942 году журналистскую поездку на этот участок фронта, в ходе которой был настолько потрясён увиденным, что для "Красноармейской правды" написать ничего не смог. Свои тогдашние впечатления в виде литературного произведение он изложил на бумаге лишь в 1946 году.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю –
Наш ли Ржев наконец?
Артиллерист и разведчик Пётр Михин свидетельствовал – "это была бойня": "За три года на фронте мне пришлось участвовать во многих боях, но снова и снова мысль и боль воспоминаний возвращают меня к ржевским боям. (…) Мы наступали на Ржев по трупным полям. В ходе ржевских боёв появилось много "долин смерти"… Месиво, состоящее из покрытых червями тысяч человеческих тел. …Впереди – вот такая "долина смерти". Она хорошо просматривается и простреливается немцами. …По ней проложен телефонный кабель – он перебит, и его… надо быстро соединить. Ползёшь по трупам, а они навалены в три слоя, распухли, кишат червями, испускают тошнотворный сладковатый запах разложения человеческих тел. Этот смрад неподвижно висит над "долиной". Разрыв снаряда загоняет тебя под трупы, почва содрогается, трупы сваливаются на тебя, осыпая червями, в лицо бьет фонтан тлетворной вони. Но вот пролетели осколки, ты вскакиваешь, отряхиваешься и снова – вперёд".
Устроивший эту мясорубку Георгий Константинович ухмылялся и лихо матерился в разговоре с Хрущёвым в ноябре 1942 года не случайно. По замыслу Жукова, "Марс" – наступление Калининского и Западного, и вспомогательные действия Брянского и Северо-Западного фронтов, окружение и разгром 9-й и армии Вермахта, должен был перерасти в наступление в направлении Вязьмы – масштабную операцию "Юпитер". Последняя по результатам должна была стать чем-то вроде операции "Багратион" лета 1944 года: планировалось разбить, загнать в несколько "котлов" и уничтожить германскую группу армий "Центр".
Однако закончился "Марс", несмотря на сосредоточенную мощь, столь же бесславно, как и две предыдущие попытки взять Ржев – фронт на этом участке прорван не был. "Юпитер" так и остался на бумаге. Немцы, сохраняя боевой порядок, отступили после того, как Красная армия провела серию бесплодных атак. Верховное командование Вермахта решило, выведя 9-ю армию из выступавшего на восток "ржевского балкона", сократить линию обороны. 3 марта 1943 года Красная армия вступила в почти пустой город, где находился лишь арьергард противника, а 12 марта взяла и руины Вязьмы.
Недооценка возможностей, открывшихся в декабре 1942 года на южном участке советско-германского фронта, привела не только к тому, что немцы по воздуху смогли эвакуировать из сталинградского окружения немало тяжелораненых, но и к тому, что советско-германская война продлилась до 1945 года. Предоставим слово фельдмаршалу Эриху фон Манштейну, который до конца своих дней не знал о грандиозных замыслах Жукова на ржевско-вяземском направлении: "В конце 1942 г. – начале 1943 г. взоры… были обращены к Сталинграду… Но в это же время на южном крыле Восточного фронта шла борьба, исход которой имел ещё большее значение и по сравнению с которой отступала на второй план даже борьба за жизнь и свободу 200 000 храбрых солдат 6-й армии.
…Дело шло уже… о судьбе всего Восточного фронта. (…)
…Разгром всего южного крыла Восточного фронта открыл бы путь к скорой победе над Германией. Советское командование по двум причинам могло рассчитывать на достижение этой цели на южном фланге. Первая – это огромное численное превосходство русской армии, а вторая – преимущества оперативной обстановки, которые советское командование получило благодаря ошибкам германского командования, связанным со Сталинградом". Для этого советским войскам следовало выйти к Азовскому морю и запереть группу армий "А" в гигантский котёл на Северном Кавказе, в степях Ставрополья, Краснодарского края и Калмыкии.
Манштейн свидетельствовал, что обстановка стала угрожающей после того, как советские Воронежский и Юго-Западный фронты севернее Сталинграда начали громить 8-ю итальянскую армию: "Ещё 20 декабря… я высказал генералу Цейтцлеру соображение, что теперь противник будет стремиться к нанесению решающего удара всему южному крылу германской армии, наступая в направлении на Ростов", т. е. на юго-запад, к Азовскому морю.
Однако Вермахт спасло то, что предположение Манштейна оказалось ошибочным. Хрущёв вспоминал: благоприятную оперативную обстановку Юго-Западный фронт трезвенника Ватутина использовал для наступления в другом направлении: "Мы перешли Дон. …Отбросили войска Манштейна на правый берег реки (т. е. создалась гипотетическая возможность оставить группу армий "А" на левом, южном берегу этой реки навсегда. – А. Г.). (…) Это значило, что немцы уже оказались от стремления выручить [6-ю армию] Паулюса. Войска Манштейна требовались теперь для того, чтобы преградить путь продвижению войск… на запад (на самом деле – на юго-запад, что видно из следующего предложения. – А. Г.). На западе у немцев какое-то время… была на этом участке пустота, войск там не имелось. (…) Мы освободили Харьков, Павлоград, подошли к Новомосковску".
При этом сил у одного советского Южного фронта, действовавшего на левом берегу Дона, для выхода к Азовскому морю не хватало. Вспомним, что Хрущёв в ноябре 1942 года в беседе с Жуковым сомневался даже в том, что здесь удастся просто удержать кольцо вокруг 6-й армии Паулюса. И уж куда там – блокировать ещё четыре армии противника, расположенные южнее: "При продвижении на юг мы встретили более упорное сопротивление, чем с запада. …Наше продвижение… на Котельниковский и Маныч по левому берегу Дона, угрожало всей группировке немецких [и румынских] войск на Северном Кавказе".
В результате четыре армии противника успели вырваться из капкана в степях между Чёрным и Каспийским морями. Ростов-на-Дону был взят Красной армией лишь 14 февраля, через неделю Вермахт вернул Павлоград, а 18 марта отбил и Харьков – в том числе с помощью тех войск, которые улизнули с Северного Кавказа.
Основными виновниками того, что возможности по уничтожению группы армий "А" были упущены, являлись главком Сталин, начальник генштаба Василевский и заместитель Сталина Жуков.
Оперативных ошибок было допущено три. Во-первых, Юго-Западный фронт после успехов декабря 1942 года вместо удара в общем направлении Азовского моря и устья Дона наступал к Днепру, и одновременно, распыляя силы, на Полтаву и Донбасс. Во-вторых, 10 января – 2 февраля Донским фронтом была проведена бессмысленная операция "Кольцо" – наступление на надёжно блокированную 6-ю армию Паулюса. Андрей Ерёменко в дневнике уже 18 января отозвался о ней нелестно: "После того, как была разгромлена группа Манштейна, нужно было, что я и предлагал, Сталинградский фронт оставить забирать пленных, причём не атаковать окружённых, а „задушить“ их блокадой. Они не продержались бы больше одного месяца; а Донской фронт направить по правому берегу реки Дон на Шахты и Ростов. В итоге получился бы удар трёх фронтов: Воронежского, Юго-Западного и Донского... Он закрыл бы как в ловушке всю группировку противника, действующую на Северном Кавказе", и занял бы аэродромы Люфтваффе, снабжавшие по воздуху 6-ю армию, замерзающую у Сталинграда. В-третьих, уже к началу декабря стало очевидно, что "Марс" – третье стратегическое наступление Жукова на Ржевский балкон – вновь захлебнулось, и сосредоточенные здесь для операции "Юпитер" резервы, в том числе авиацию, можно было перебросить на южный участок советско-германского фронта для блокирования и уничтожения группировки противника на Северном Кавказе.
Тем не менее перевес в живой силе и технике был в 1943 году на советской стороне, армия катилась на Запад, подбирая мужское население, ранее не мобилизованное, и его дальнейшую судьбу описал Хрущёв на примере 38-й армии в июле 1943 года: "Мне не понравились ни доклад [командарма] Чибисова, ни выступление члена его Военного совета. Вопрос они подняли такой, что вот, дескать, им дали в пополнение местных украинцев, которые находились ранее на занятой немцами территории. Люди прибыли, но необученные и даже хуже того: бросили против них нехорошее обвинение политического характера. "Какой же это порядок в армии, – говорил член Военного совета. – Состоялся бой. А после боя пришли на поле матери, жены и сёстры погибших, ходили там и собирали трупы убитых".
Я возмутился: "Товарищи, это же от вас зависит. Что же вы обвиняете людей, которых сами и мобилизовали? Сразу же, не обучив их, бросили в бой…"
Но это не было исключением – таких, свежемобилизованных бойцов в Украине прозвали "чёрносвитниками", а в России – "чернопиджачниками", поскольку новобранцев посылали в атаку без обмундирования защитного цвета, а нередко и без оружия: "Добудешь в бою или возьмёшь у убитого товарища". И, например, Чибисову этот эпизод вовсе не стоил карьеры – вскоре 38-я армия под его началом участвовала в форсировании Днепра, за что 29 октября 1943 года он был удостоен звания Героя Советского Союза.
Вероятно, готовность гнать солдат на убой ценилась Сталиным выше полководческих талантов – Хрущёв вспоминает о крайне низком уровне подготовки офицерского состава. Обычным явлением было то, что авиация наносила удар по своим. В ходе битвы за Днепр недалеко от Ирпеня, уже после артиллерийской подготовки Красной армии Никита Сергеевич наблюдал странную картину: "Я вышел из землянки и смотрю: летит группа самолетов. (…) Вижу, летят "илы" (штурмовики, атакующие с низких высот. – А. Г.). И вдруг… не доходя до нашего командного пункта, начали стрелять. Снаряды и эрэсы стали рваться на линии расположения командного пункта и на наших артиллерийских позициях. (…) Глянул туда, где располагался командующий авиацией Красовский. Нет его! (…) Кричу: "Где же Красовский? (…) ". Пришёл он. (…) "…Товарищ Хрущёв. Это наши. (…) …Вот у меня расписание, в это время должны прилететь "илы" и штурмовать вражеские позиции. Вот они и штурмуют".
Я возмутился. (…) Спутать свои позиции с чужими было, кажется, просто невозможно. Слева Днепр, уж лучшего ориентира не придумаешь. На юге противник, мы наступаем с севера. Лес до Днепра занят противником, а перед лесом пятачок, чистое пространство, занимают советские войска. (…) Ясным днем, на местности с чёткими ориентирами наши штурмовики, несмотря ни на что, вели огонь по своим войскам". Красовский остался на своей должности до самого конца войны, а 29 мая 1945 года был награждён звездой Героя Советского Союза.
В ходе этой операции осенью 1943 года, по свидетельству Хрущёва, советская авиация проявила просто немыслимую некомпетентность: "…Парашютисты вместо того, чтобы приземлиться на правом берегу, приземляются или в Днепр, или на левом берегу, буквально на окопы переднего края наших войск. Имели место инциденты, когда наши войска хватали этих парашютистов и буквально душили".
Впрочем, нельзя сказать, что сам Никита Сергеевич всегда стремился воевать исключительно гуманными методами и являлся искусным военным, что показывает, в частности, его свидетельство о штурме украинской столицы: "…Я обратился к командующему артиллерией фронта: "Товарищ Варенцов, прошу… накрыть Киев беглым огнем… Это ускорит бегство немцев. Мы создадим панику. Враг меньше причинит вреда Киеву. А снаряды много не навредят. (…) А если немцы задержатся, то они могут заложить фугасы и нанести значительно больше вреда Киеву". …Начался обстрел Киева".
После того, как Красная армия вошла в столицу Украины, глазам первого секретаря ЦК её компартии предстала апокалиптическая картина: "Город производил жуткое впечатление. Некогда такой большой, шумный, весёлый.. и вдруг – никого нет! Просто слышали собственные шаги, когда шли по Крещатику". Стыдливо умолчал Никита Сергеевич о том, что центр мегаполиса превратили в руины сапёры Красной армии – три взвода специального минирования. Как и в ряде других случаев, коммунисты не нашли ничего лучше, чем списать свои деяния на противника, сначала журналистской заметкой в "Правде" 8 ноября 1943 года, а в газете "Известия" 28 февраля 1944 г. – уже сообщением Чрезвычайной государственной комиссии "О разрушениях и зверствах, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в г. Киеве": "Немецко-фашистские варвары за время своего хозяйничания в Киеве взрывами и поджогами совершенно уничтожили главную улицу – Крещатик, а также лучшие здания на прилегающих улицах: Прорезной, Институтской, Большой Васильковской. Они разрушили 940 зданий государственных и общественных учреждений площадью около 1 млн. кв. метров…"
