Лиля Пальвелева : Сегодня мы с Максимом Кронгаузом, директором Института лингвистики РГГУ, вновь, как и в прошлой передаче, будем говорить о таком новом направлении в языкознании, как прогностика. Живое бытование языка дает немало материала, позволяющего ученым заглянуть в завтрашний день. Совершенно очевидно, что появятся новые слова, как появляются они и сейчас, притом, в большом количестве. Но вот что, к примеру, станет с такой более устойчивой сферой, как грамматика? Слово Максиму Кронгаузу.
Максим Кронгауз : Что касается грамматики, то здесь таких прямых изменений нет. Надеюсь, что в ближайшее время и не будет.
Лиля Пальвелева : То есть строение русской фразы остается прежним?
Максим Кронгауз : Да, хотя тут надо посмотреть, потому что сегодня ведь влияние на литературный язык оказывается с очень разных сторон, в том числе, на литературный язык влияет (наверное, надо в кавычках употреблять, но все-таки скажу это словосочетание) – это язык Интернета, который в большей степени, может быть, чем литературный, подвержен влиянию английского языка, который для очень большого количества людей становится более близким, чем литературный. Через это общение в Интернете, через формирующийся там язык, оказывается воздействие на литературный язык.
Лиля Пальвелева : А там фраза более короткая, более рубленная.
Максим Кронгауз : Да, более короткая, есть некоторые нарушения. Там возникает, в некоторых зонах, которые сейчас, безусловно, надо называть жаргонными, но, еще раз повторяю, есть влияние на русский язык, возникает имитация английского, его синтаксиса. Приведу пример заимствования. Заимствований очень много, но они все-таки обрабатываются языком, вставляются в некоторую грамматическую сетку. Вот появилось заимствование от слова « rules » английское, видимо в такой русифицированной обработке «рулит». Ну вот « rules » - непонятно, к какой части речи его отнести. Заимствовано некоторое неизменяемое слово, которое чувствует себя довольно неуклюже в русской грамматике, между тем, в этом молодежном жаргоне оно активно употребляется. Конечно, оно может не перейти в литературный язык, но если вдруг перейдет, то оно нарушит эту грамматическую сетку. Пусть в одной точке, но все-таки это нарушение произойдет. В этом кроется некоторая опасность.
Другое дело, что грамматическая перестройка происходит всегда – иногда под влиянием внешних факторов, иногда под влиянием внутренних. Люди к этому привыкают. Так что, когда я говорю слово «опасность», это скорее страх перед изменениями, особенно, страх перед внешними изменениями, которые нас почему-то пугают больше, чем внутренние.
Лиля Пальвелева : Отталкиваясь от того, что вы сказали, можно предположить: прогностика основывается на наблюдениях сегодняшнего дня. А какие еще механизмы она использует?
Максим Кронгауз : Я должен сразу сказать, может быть, разочаровать вас и слушателей, то, что я сейчас говорю, это не прогностика. Это, скорее, мои рассуждения в духе прогностики. Я исхожу из здравого смысла и основываясь на некотором научном опыте, но собственно разговор у нас, конечно, не научный. Если мы говорим о прогностике как о лингвистической науке, как о разделе лингвистики, то она занимается очень точечными, очень маленькими вещами, скажем, развитием отдельных категорий, возможно, развитием орфографии, развитием фонетики и так далее, то есть некоторыми маленькими вещами, которые можно рассмотреть и можно изучить, как что там происходит. Когда мы выходим на масштаб языка в целом, то, конечно, научность тут же теряется. Слишком сложный объект подвержен слишком большому количеству сложных факторов. Поэтому утверждения лингвистической прогностики значительно более точны, тем то, что я себе позволил сказать, но значительно менее интересны слушателю-не лингвисту. Потому что это утверждение о том, как будет жить некая категория грамматическая, как будет развиваться падеж какой-то, скажем, и так далее, будут ли смешиваться падежи. Речь идет, прежде всего, о существовании разных правил – старых и новых. Старые уходят, а новые приходят. Прогностика занимается установлением вектора уходящих правил и приходящих правил.
Лиля Пальвелева : Но все-таки, какие механизмы при этом используются? Каким образом это делается?
Максим Кронгауз : Конечно, внутренними. Прежде всего, мы смотрим некоторую статистику. Например, ударение смещается, и видно, как оно смещается. Или существует, скажем, старое правило, которое позволяет нам делать одно ударение, и новое, которое дает другой набор ударений.
Пример, может быть, не очень точный, но, тем не менее, всем близкий. Давно сместилось бы ударение в глаголе «звонИть» в форме (сначала начну с литературной) «звонИт». Но очень многие люди говорят «звОнит». Кажется, что тенденция, вектор направлен именно в эту сторону переноса ударения на корень, но литературная все-таки удерживается, благодаря некоторой традиции.
Лиля Пальвелева : А прогноз какой? Неужели нормативным станет «звОнит»?
Максим Кронгауз : Прогноз с трудом учитывает нелингвистические факторы - например, силу традиции. Прогноз может показать, что направление движения в сторону «звОнит», что «звонИт» старое традиционное…
Лиля Пальвелева : Отомрет.
Максим Кронгауз : Да, должно было бы отмереть, но сила традиции такова, что она может удержать это. Здесь просто речь идет о силе этой традиции. Этот случай удерживается очень долго. А многие вещи, которые когда-то еще казались чудовищным просторечием, вульгарностью, скажем «махает» в фильме «Свадьба». Так говорила героина Марецкой: «Махайте на меня, махайте». Это ощущалось как просторечие. Люди, пытающиеся изображать из себя светских львов и львиц, используют просторечия. Отсюда создавалось несоответствие между реальными людьми и тем, кем они хотели казаться.
Лиля Пальвелева : Они саморазоблачались таким образом.
Максим Кронгауз : Да, они саморазоблачались. Это было смешно. Сегодня это уже не смешно, потому что «махайте» по существу стало нормой. Вот эта повелительная форма глагола. Можно сказать «машите», но и «махайте», скажем, «махай» вполне допустимо.
Лиля Пальвелева : Допустимо, да?
Максим Кронгауз : В настоящем времени предпочитается старая форма «машет», а не «махает», но в форме повелительного наклонения «махай», некоторые словари это уже фиксируют, как допустимое. Так что, это вектор. А дальше есть консервативная традиция, которая удерживает старые нормы. Оценить ее силу уже прогностике трудно.
Лиля Пальвелева : То есть они в своих прогнозах могут высказывать только предположения?
Максим Кронгауз : Предположения, конечно.
Лиля Пальвелева : А сбудется или не сбудется это неясно. Это не то, что завтра дождик точно пойдет, потому что облака на небе?
Максим Кронгауз : Конечно, конечно. Научный прогноз в отличие от, допустим, гадания дает набор вариантов и в хорошем случае степень вероятности того или иного варианта. А гадание, как правило, дает один вариант. Это гораздо интереснее, но значительно менее научно.
Лиля Пальвелева : Скажите, а сроки какие-то устанавливают для себя люди, которые занимаются прогностикой? Как далеко они могут заглянуть в будущее?
Максим Кронгауз : Недалеко. Потому что, на самом деле, это тоже очень трудно учитываемый фактор. Описываются тенденции – появление новых правил, конкуренция со старыми правилами. Но как быстро будет происходить экспансия нового, сказать очень трудно - просто потому, что язык в разные периоды времени развивается с разной скоростью, изменяется с разной скоростью. Вот мы сегодня живем в период, когда язык изменяется с огромной скоростью. Прежде всего, появляется огромное количество новых слов, но изменения фиксируются, конечно, не только в лексике. Появляется огромное количество такого, что мы не всегда можем легко усвоить, переварить. Кстати, именно поэтому происходит довольно сильный разрыв между молодыми людьми и теми, что постарше. Старшим гораздо труднее приспосабливаться к этим изменениям, да и стимула особенно нет. Поэтому предсказать, что изменения произойдут за век или за пять лет, невозможно. Мы видим, что те изменения, то количество заимствований, которое в нормальной ситуации происходило бы в течение десятков лет, а может быть даже и нескольких веков, сегодня происходят в очень сжатый период времени.
Лиля Пальвелева : Буквально в считанные годы.
Максим Кронгауз : Можно сказать, что за последние 5-10 последних лет. Конечно, вот эту скорость тоже предсказать невозможно. У нас нет инструмента. Поэтому мы можем, скорее, описать, не предсказать, а описать тенденции, которые действуют в языке и, отбросив внелингвистические, внеязыковые факторы, показать вот этот вектор движения. Что в принципе, должно развиваться так. И что через какое-то время эта тенденция приведет к полному исчезновению таких форм, а останутся только такие формы. Но предсказывать временной период можно только в условиях равномерного развития языка. Тогда, действительно, можно посчитать, как изменялось раньше, и как будет изменяться дальше.
Лиля Пальвелева : Прогностика – молодое ответвление науки. А были ли прогнозы, которые уже сбылись?
Максим Кронгауз : Да, к сожалению, скорее печальные – это прогнозы, связанные с умиранием языков, в результате чего появилась еще одна отрасль лингвистики под названием «лингвистическая экология». Мы сейчас уже можем сказать, даже есть подсчеты, с какой скоростью вымирают языки. Сегодня лингвистические экологи стараются записывать тексты на этих языках, чтобы хоть что-то от них сохранилось. Удержать эти языки в качестве живых, то есть в качестве языков, на которых, действительно, происходит общение, невозможно. Это печальный прогноз, который осуществляется на наших глазах. Ежедневно, ежегодно уходят языки.
Лиля Пальвелева : Тут следует оговориться. Максим Кронгауз, конечно же, имеет в виду языки малых народов. Русскому, который относится к разряду больших языков, умирание не грозит.
