Марина Тимашева: В Петербурге вышла книга стихов Светланы Кековой «У подножия желтой горы». Несмотря на то, что Кекова живет в провинциальном городе Саратове, ее имя достаточно известно тем, кто хоть немного следит за современной российской

поэзией. Рассказывает Татьяна Вольтская.

Татьяна Вольтская: То, что дано видеть саратовскому поэту Светлане Кековой, может быть, также удивительно и страшно, как то, что видели Сведенборг или Якоб Беме. В обычной жизни видеть такое смертным очам запрещено. Но глаза поэта следят сквозь сомкнутые ресницы, «как зверь допотопный выходит из темной травы», «как русалка движет под водой серебряным хвостом, и ходит мельник с бородой, как бес перед постом». Пальцы поэта в беспамятстве, на ощупь открывают «ларь воды и воздуха дворец», потому что помнят устройство замка. Светлана Кекова – поэт рубежа веков. У людей, живущих в такие периоды, обостряется чувство времени. Время как бы убыстряется, катится под откос, его стремительное движение, до полного исчезновения, улавливает, прежде всего, язык.

Светлана Кекова:

Минуло время, когда фиолетовый газ,

В воздухе брошенном цвел, как большая фиалка

Солнце садилось, и зеркало прятало нас,

Стены задела огромная тень катафалка.

Снова на нитке болтается красный сургуч,

Бедные вещи грехом занимаются свальным,

Как ты войдешь, если тело закрыто на ключ,

Если глагол в наклоненьи стоит ирреальном,

Жизнь продолжается, куплен обратный билет,

Стража ведет Иисуса на встречу с Пилатом,

Видишь, отчетливо времени явлен скелет,

Он ограничен огромным, как мир, циферблатом.

Татьяна Вольтская: Литература пан демос, массовая, отражает источение вещества времени по-своему, бросаясь в описание несуществующих галактик, чудовищ, инфернальных миров, а место и время действия дамских романов относя куда-нибудь подальше от места и времени пребывания их авторов. Литература Урания и, прежде всего, поэзия, обращается лицом к смерти. Эта пылающая точка завораживает взгляд, как будто время и впрямь вещество, до поры скрывавшее ее, все еще скрывающее.

Светлана Кекова:

Жизнь горит как керосин, полыхает синим цветом,

В мертвом пламени осин воздух кажется предметом,

Мать устала, спать легла, ангел складывает крылья,

Сквозь немую плоть стекла взгляд проходит без усилья,

Копошится ночь в золе, исхудавшая как кошка,

Остывает на столе кукурузная лепешка,

Только милостив Господь и на маленьком погосте,

Обретают снова плоть мертвецов сухие кости.

Татьяна Вольтская: Конечно, не с этого вопроса стоит начинать речь о поэзии, но пусть будет этот. Вы с удивительной, царственной простотой используете банальные обычные рифмы, известные уже 200-300 лет русской поэзии, в то время как передовые поэты, скажем так, пишут верлибрами, говорят, что закончился век рифмы. Вы не спешите быть оригинальной и, тем не менее, каждый слушающий понимает, что эти стихи - единственные в своем роде.

Светлана Кекова: Дело том, что рифма это, вообще, замечательная и загадочная вещь. У Сергея Аверинцева была такая статья, посвященная рифме, в которой он говорил, во-первых, о том, что рифма возникает из акафиста. То есть само происхождение рифмы, по сути своей, является религиозным актом. И когда я это прочитала, мне показалось, что это очень важно. Само явление рифмы, как какого-то взаимного объятия слов, говорит нам очень много о природе поэзии, о природе языка, которая, в глубине своей, является явлением райским. То есть для меня это явление Рая. И если говорить о банальности рифмы… Ведь в слове есть некая глубина и эта глубина может быть такой огромной, что никакая банальность, никакое повторение этой глубины не уничтожает. Причем, у каждого поэта глубина может быть своя. Скажем, есть некий набор рифм, который, в силу ограничения возможностей языка, дает разным поэтам одни и те же варианты. Грубо говоря, кровь-любовь. Как Гандлевский писал: «кровь, любовь, бровь, морковь, свекровь». Он все перечисляет, весь этот ряд. Но, дело в том, что когда те же самые банальные рифмы употребляет настоящий большой поэт, измерение идет в глубину и, поэтому, банальность уходит. Вообще, глубина слова это совершенно поразительная вещь, потому что слово по своей природе таинственно. Одна из моих любимых книг, которую написал архимандрит Киприан (Керн), называется «Антропология святого Григория Паламы». Он там рассматривает учения святого Григория Паламы и, в частности, говорит о том, что каждое слово, если мы будем говорить об идеальном варианте, отражает логос. Вот когда слово логос отражает, то, действительно, эта глубина бездонна. Это, конечно, очень сложно. И кстати, это часто является темой поэтической рефлексии. Во всяком случае, у любимого мною поэта Арсения Тарковского это одна из сквозных тем его поэзии. Когда соотношение между словом и вещью, между словом и логосом, то есть этой сокровенной сутью вещи, которая идет от Бога… И вот может ли слово ее назвать или не может, и если оно не может, то от этого рождается боль. Вот когда он пишет о том, что «еще я скажу, собеседник мой прав, в четверть слуха я слышал, в пол глаза я видел».

Татьяна Вольтская: Является ли слово тем самым платоновским образом вещи?

Светлана Кекова: Совершенно верно. Здесь можно взять платоновский вариант, то есть эйдос - слово передает эйдос, идею вещи, или оно не передает? И поэтому вот эти авангардные вещи, которые, на первый взгляд, могут казаться новизной, они могут быть плоскими, а не глубокими. А употребление каких-то банальных, с точки зрения авангардного сознания, рифм, банальных ходов, может быть более авангардным, чем это может показаться на первый взгляд.

Татьяна Вольтская: У вас был вечер и вас, конечно, спросили, как вы относитесь к Пригову, как к авангардистам, и вы ответили, что, все-таки, душа должна чем-то питаться, а душа питается радостью. Вот для меня это очень важные слова. Знаете, как Василий Васильевич Розанов, тоже весьма неоднозначный человек, но он сказал много замечательных слов, и среди них то, что не важно, какие мы литераторы, и что мы напишем, а важно, какие мы были люди. И мне кажется, что в каждом человеке какой-то ключевой момент: сказал ты этому миру да или нет? Вот для вас – так?

Светлана Кекова: Да, конечно, это замечательно, что вы сказали. Для меня это тоже очень важная вещь. Я об этом много думала, потому что был такой период в моей жизни, когда я заблуждалась, я думала, что самое главное это то, какой ты поэт, какой ты художник, а потом я поняла, что нет, и что когда человек делает ставку в жизни на то, какой он поэт, художник или музыкант, то эта жизнь может просто рухнуть. Потому что самое главное, конечно, это то, какой ты человек.

Татьяна Вольтская: Одна из главных тем современной поэзии – прохождение души сквозь горнило плоти, уплотнение, сгущение прозрачных небесных лучей в вязком земном веществе, проявление их в нем как симпатических чернил на бумаге. Словно дух ищет себе эквивалента в нижних, плотных слоях бытия. Когда же эта тема звучит у поэтов масштаба Светланы Кековой, она приобретает красоту, тождественность и трагичность.

Светлана Кекова:

Дал Господь мне дожить до Успения,

Слыша сердца последний удар,

Получила я голос для пения,

И опасный пророческий дар

И теперь не с тобой я, а с теми,

Кто, как ангелы, нищ и убог,

Отражается в зеркале время,

Время Бога и времени Бог,

Если кровь, как мгновение длится,

Мы текущую смерть переждем,

А слезам невозможно не литься,

Бесконечным, соленым дождем.

Марина Тимашева: Мой коллега, театровед, автор хорошей телевизионной программы «Фрак народа», режиссер, работающий и в Москве, и в российской провинции – Владимир Оренов – выпустил в Нижнем Новгороде спектакль по пьесам Мольера. Он называется «Врачебные тайны». О спектакле и тайнах самого Владимира Оренова с ним разговаривает Павел Подкладов.

Павел Подкладов: Автор этого сюжета познакомился со своим героем лет 35 назад, когда нынешний мэтр, доктор наук, профессор Владимир Оренов был студентом Ташкентского театрально-художественного института. Это был подвижный и остроумный юноша, популярный как капитан, автор и постановщик ташкентских КВНов. Юный Оренов был неистощим на выдумки и розыгрыши. Эта закваска, видно, сохранилась в нем на всю жизнь. Судя по всему, ему просто противопоказано сидеть на одном месте и в тиши кабинетов создавать театроведческие «нетленки». Поэтому, наряду с основной профессией, он занимается телевидением (думаю, что нашим радиослушателям не надо представлять его программу «Фрак народа»), преподает, ставит спектакли в театрах российской провинции, а иногда и в столице. На вопрос о причинах своей неуемности, Владимир Борисович ответил так.

Владимир Оренов: На самом деле, я всегда боялся заниматься сразу всем. Но так сложилась жизнь, что приходится заниматься и режиссурой, и педагогикой, и театроведением. Оказалось, что когда так живешь, то нет нужды в отдыхе. Как писал Маяковский, «в деревнях крестьяне, каждый хитер, попашет землю, попишет стихи». Вот так и я. Сяду писать статью, устану, в театр выпущу спектакль, телевидением начинаю заниматься, программы выпускать. Это очень разнообразит жизнь, и жить не очень скучно.

Павел Подкладов: Перипетии жизни людей, подобных герою этого сюжета, наверное, немыслимы без приключений и удивительных, так сказать, судьбоносных случаев. Владимир Оренов, будучи всего-навсего первокурсником Ташкентского института, на встрече с мэтром отечественной критики Павлом Марковым, посмел раскритиковать его книгу, за что и поплатился приглашением на его курс в ГИТИС. И в дальнейшем безрассудство Оренова не раз влекло за собой не очень приятные, но, при этом, удивительные последствия.

Владимир Оренов: Однажды меня выгнали из ВТО за попытку на Дальнем Востоке создать такую новую театральную Ривьеру. Драматурги, режиссеры и художники, которым было запрещено или тяжело работать в Москве, прекрасно умещались на Дальнем Востоке. Наконец сообразили, и меня изгнали из ВТО. Я лежал на диване, плевал в потолок и не подозревал, что в течение 10-ти секунд изменится моя жизнь. Сначала раздался звонок. Звонил не кто иной, как Георгий Александрович Товстоногов (я сначала решил, что меня разыгрывают), который предложил мне работу в Театре Станиславского, где главным режиссером был его сын. А поскольку я сосал лапу, и нечего было больше ни жевать, ни сосать, я бы счастлив. В это же время раздался звонок в дверь, мои друзья привели девчонку, через мгновение я понял, что это Она, а через несколько дней она стала моей женой. За десять секунд два звонка – в дверь и по телефону. Случай в моей жизни, действительно, играет замечательную роль.

Павел Подкладов: Ты - человек подвижный, яркий, живой. Не было тебе скучно быть завлитом?

Владимир Оренов: Да нет. У меня вообще появилась такая теория… Ведь главное для мужчины - оправдать все свои поступки. И у меня была такая теория Санча Пансы, которая мне и помогла, и повредила. Это теория, что театровед, театральный критик или заведующий литературной частью это Санча Панса при Дон Кихоте - режиссере. И надо помогать, и надо забыть о себе, и надо участвовать в этой игре, исполняя свои функции. Уже через длительное время, когда появилась возможность посмотреть на режиссеров не влюбленными глазами, то стало ясно, как мало в них от Дон Кихота.

Павел Подкладов: Кстати, ты заговорил о Санче Пансе и я, глядя на тебя, подумал, что ты, наверное, здорово бы его сыграл.

Владимир Оренов: Я не знаю, сыграл ли бы я эту роль, но два великих режиссера хотели, чтобы я у них сыграл. И не получилось, оба ушли из жизни. И оба мне надписали книги. Анатолий Васильевич Эфрос хотел, чтобы я сыграл Фальстафа. И он написал на книжке: «Будущему Фальстафу». А кинорежиссер Сергей Иосифович Параджанов тоже написал мне и говорил не раз: «Если я буду снимать фильм, где будет Николай Второй, ты у меня будешь играть Николая Второго». Так что двух великих ролей у двух великих режиссеров я лишился. Ну, не суждено, ну, не получилось.

Павел Подкладов: Так и не сыграв у великих режиссеров, Владимир Оренов, между тем, не оставил мечту о сцене и решил заняться режиссурой. Причем, стал ставить спектакли в театрах российской провинции. А в одном из них, в течение трех лет, был даже главным режиссером. Была у него проба пера и в Москве, в театре «Эрмитаж». Но сам Оренов, судя по всему, не очень доволен московскими актерами, испорченными, как он говорит, антрепризами и сериалами. Он считает, что артисты в провинции более сосредоточены и серьезны. Это подтвердил его последний спектакль в Театре имени Достоевского в Великом Новгороде. Режиссер задумал необычное предприятие, соединив в одном спектакле несколько «антимедицинских» пьес Мольера. Основой стал «Лекарь поневоле», сюжет которого обрамляют сцены из «Дон Жуана», «Летающего доктора», «Месье де Пурсоньяка» и «Мнимого больного». Назвал он свой спектакль «Врачебной тайной». Думаю, что почтенный новгородский зритель даже не предполагал, что может учудить приезжий московский режиссер. Сюрпризы не замедлили обнаружиться уже при входе в театр. Вместо билетера, у дверей зрителей встречала солидная дама в белом халате и колпаке, которая, оторвав контрольный талончик от билета, заставляла надевать бахилы и измерять кровяное давление с помощью сидевшего в фойе медбрата. Вместо программки зрителям выдавали медицинскую карту стационарного больного, которая сразу же давала понять, что привычного, классического Мольера в этот вечер ждать не стоит. В процессе изучения истории болезни, автор этого сюжета порадовался, что в наше время никому не дано монопольного права на интерпретацию классики, в том числе, произведений Мольера. Одни настаивают на соблюдении вековых традиций и сопутствующих им признаках - париках, кафтанах, кринолинах. Другие предпочитают исполнение Дон-Жуаном блюзов в сопровождении инструментального ансамбля. Третьи приветствуют народного Мольера с блатными песенками в жалостной интерпретации мэтров отечественного театра и голыми задами известных персонажей. Дерзну при этом утверждать, что, несмотря на разнообразные ухищрения, в наше время редко кому удавалось раскрыть секрет природы смеха в комедиях Мольера. Даже более или менее приличные спектакли, вызывают у современного зрителя лишь снисходительную улыбку. Дескать, простим им ужимки и прыжки, и витиеватые шутки. Каждому веку - свой юмор. Надеюсь, что Владимиру Оренову удалось отчасти разгадать эту загадку и заразить зрителя абсолютно современным, а значит по-настоящему мольеровским смехом. Зная ненависть Мольера ко всякому глубокомысленному вздору, режиссер решил вернуть драматурга к его истокам, к комедии дель арте. При этом ему, удивительным образом, удалось обратить новгородских артистов в свою веру, привить им любовь к яркому, зрелищному, эксцентрическому театру. Они выпустили на волю стихию игры, жажду подурачиться и вечную актерскую мечту о безбрежной и безоглядной импровизации. Такие моменты воинствующей театральности вызывали у зрителей гомерический хохот и желание сорваться с места и пуститься в пляс вместе с персонажами. Хохоча, ты, однако, с удивлением ощущал, казалось бы абсолютно нелогичную реакцию - комок в горле . Главная врачебная тайна, конечно же, кроется ни в каких-то медицинских снадобьях и ухищрениях, а в волшебной, целительной силе Его Величества Театра. После спектакля я спросил у своего собеседника о том, что же, по его мнению, представляет собой театр Владимира Оренова.

Владимир Оренов: Я некоторые свойства этого театра назвать могу, а формулировать, наверное, не мое дело. Я знаю, что это театр с витамином РЖ – то есть радости жизни. Я не люблю мрачный театр. Мне кажется, что одна из задач театра это утешать, поддерживать человека. А человек часто в зале сидит униженный и оскорбленный. Иногда, даже не зная о том. Униженный серостью жизни, постоянными заботами о пропитании. Мне кажется, задача театра веселить. Только как веселить и с помощью чего веселить – не дешевых коммерческих поделок, а великих комедий, великих пьес. Это один принцип. Второй. Я не люблю брать что-то, что ставили другие. Мне кажется, перед нами расстилается огромная мировая литература. И здесь огромный выбор. Когда кто-то говорит, что не знает, что ставить, я думаю: «Э-э-э, братец, да тебе не надо руководить театром или тебе не надо этим заниматься. Занимайся чем-нибудь попроще». И, наконец, для меня режиссер определяется тем, как он работает с актером. Не фантазией, не выдумкой, даже если они хороши, не созданием собственного стиля, атмосферы с помощью внешних средств. А тем, как он работает с актером. То есть скульптор, все-таки, определяется тем, как он работает с глиной, а не только тем, как он привязывает к местности свою скульптуру. Как он мнет ее. Мне близок эксцентрический театр. Я люблю, когда зал хохочет, а в конце, вдруг, печалится. И иногда у меня это получается. Зал смеется, хохочет , а выходит со слезами. Вот тогда я думаю: правильно, удалось отвлечь, утешить, увлечь и заставить задуматься, вроде так легкомысленно, а в то же время - о чем-то серьезном. Я считаю, что нужно ставить не о какой-то отвлеченной ерунде, а о том, чем живут люди. Поэтому у меня был спектакль про пьющих людей. Кто не пьет или просто не пригубит? Таких нет, или почти нет. Про играющих людей. Кто не играет? От ребенка, от младенчества, от погремушки. И о больных людях, о лечащихся людях.

Павел Подкладов: Думаю, что наш радиослушатель не простил бы своему корреспонденту, если бы он в финале не задал Владимиру Оренову вопрос о судьбе недавно исчезнувшей с экрана программы «Фрак народа» и других возможных его телевизионных проектах.

Владимир Оренов: В том, что касается программы «Фрак народа», то она закрылась, и закрыл я ее вполне сознательно, потому что лучше уйти до того, как надоест. 13 лет я выпускал эту программу на канале «Россия», потом на канале «Культура». Выпустил сто фильмов сложного монтажа. Специалисты знают, что такое сложный монтаж. Это почти сто художественных и документальных фильмов. И, честно говоря, устал. 13 лет на конвейере - тяжело. Кроме того, финансы сокращают на культурные программы и увеличивают на программы развлекательные и политические. Этот проект находится на вечном хранении. Программы иногда повторяют. Их все время крутят в Израиле, США и Германии. Мне оттуда звонят, как будто это премьера. Сейчас я работаю над специальными проектами, над совершенно индивидуальными проектами. Например, замечательный клоун и актер Вячеслав Полунин попросил меня сделать телевизионный вариант своего спектакля «Снежное шоу». Я очень долго, почти год, тщательно, по кадру работаю над вариантом телевизионной версии этого спектакля. Почти закончил программу о Санкт-петербургском академическом театре Комедии. Делаю программу об Александре Вампилове и его последней любви, его вдове Ольге Вампиловой. И вот выйдет на канале «Культура» фильм, программа, которая называется «Анатолий Эфрос и Наталья Крымова» о замечательной театральной паре. У меня сейчас зреет проект регулярной программы о театре, но совершенно иной, такой не похожей на все, что было.

Марина Тимашева: Дивный спектакль был выпущен в прошлом сезоне студентами постановочного факультета РАТИ, то есть будущими сценографами. Он называется забавно «Донкий Хот», поставлен мастером курса, замечательным театральным художником Дмитрием Крымовым и номинирован на «Золотую Маску» в номинации «Новация». Вот у американской знаменитости Роберта Уилсона любой спектакль тоже превращается в театр художника - красивый, холодный и практически бессмысленный. А у Крымова театр таких художников, которых «актуальное искусство» на дух не переносит, зато люблю я. И не стану бояться высокопарных слов, скверных-то нынче никто не стесняется. И скажу, что мы имеем дело с современным по форме, и гуманистическим по сути, театром художников или настоящим художественным театром. И, хотя в нем много изобразительных ассоциаций и разных текстов (например, завещание Сервантеса, акт медицинского освидетельствования Даниила Хармса и «Записки сумасшедшего» Гоголя), никому не придет в голову крестить спектакль постмодернистским. Я смонтировала в единый фрагмент тексты из разных источников и разных мест спектакля с тем, чтобы вы могли понять, какой логикой они объединены.

Из спектакля:

«И начали, мне на голову капать холодную воду такого Ада… я… еще никогда не чувствовал… что… они делают со мной, за что они мучат меня, дайте мне тройку быстрых, как вихрь, коней, и несите меня прочь с этого света. Дом ли мой темнеет вдали, мать ли моя сидит перед окном… матушка, пожалей, своего бедного дитятку, урони слезинку на его больную головушку».

«Считал себя особенным человеком с более совершенной и тонкой нервной системой, способной устранять нарушенное равновесие. Бред носит характер нелепостей, лишен последовательности и логики. Проявлял страх перед людьми, имел навязчивые движения и повторял услышанное. Эмоциональный фон бледный, с окружающими контакт избирательный и поверхностный»

« Я был сумасшедшим, теперь я здоров. Ныне мне претят богомерзкие книги о странствующем рыцарстве. Ныне я уразумел свое недомыслие, уразумел, сколь пагубно эти книги на меня повлияли. Ныне я, по милости божьей, научен горьким опытом и предаю их проклятию».

Марина Тимашева: Молодые художники создают спектакль на наших глазах – к белым щитам можно быстро прикрепить деревянные счеты и, вручную вращая их, превратить в ветряные мельницы и, одновременно, в музыкальный инструмент.

(музыка из спектакля)

Марина Тимашева: На тех же белых щитах можно быстро нарисовать унитаз, вырезать в нем стульчак, и выбросить в образовавшуюся дыру книги. Да еще воду спустить – веревка подрисована, а звук воды – в фонограмме. Еще щитами можно накрыть распростертое на полу тело Дон Кихота, вырезать из них силуэт, приставить к нему трости и заставить взлететь над зрителями. Душа птицей будет биться о потолок, стены и окна, так же, как билась она при жизни героя. А можно с помощью Арсения Эппельбаума создать теневой театр - хирургический кабинет, в котором врачи на ваших глазах проведут трепанацию черепа Дон Кихота и извлекут из него множество книг – того, чем собственно набита голова интеллигента-очкарика. Эти-то книги и будут утоплены в унитазе теми, кто в них не нуждается.

При минимуме текста, всего за час времени нам расскажут историю вечного интеллигента, всеми осмеянного, записанного в сумасшедшие, гонимого, убитого и всегда воскресающего к новой жизни и новым пыткам. Утверждению этой мысли служит кинопроекция: как в «Форресте Гампе», фигура Дон Кихота подмонтирована на слайдах к реальным людям – от президентов стран до кинокумиров. Дон Кихот в спектакле очень высок. Его играют два человека, один сидит на плечах другого, и хоть спрятан под долгополым пальто, не скрывает своего присутствия – дает «головному» Дон Кихоту прикурить, например. Остальные же человечки передвигаются на коленках и напоминают карликов из «Менин» Веласкеса. Таким образом, Дон Кихот выходит не вдвое, а вчетверо выше всех. Даже Альдонсы (ее играет актриса Анна Синякина), что признала в нем своего рыцаря, танцевала с ним, пела ему, оплакивала его.

(Из спектакля)

Марина Тимашева: На том спектакле, который видела я, в зрительном зале было очень много детей. Скорее всего, им ничего не говорило имя Дон Кихот, они не видели фильма или балета, они не читали «Записок сумасшедшего», а из Хармса – дай Бог, если знали, детские стихи. Они смотрели не тот же самый спектакль, что видела я. Но им он, как и мне, нравился. И на такие спектакли взрослым надо ходить с детьми. Я не говорю о просветительстве (посмотрят – прочитают), я говорю о фантазии. Почти все, что придумали и делают театральные художники, может придумать и сделать любой человек, только сам об этом не ведает. Дмитрий Крымов и его ребята показывают, на что способно воображение, если не потерять его на пути из детства во взрослую жизнь. И кем становятся люди, которые сумели его не потерять – Резо Габриадзе, Тонино Гуэррой, Ильей Эппельбаумом – настоящими волшебниками.

Марина Тимашева: Они не мечтают о славе хора Турецкого, не претендуют на огромные залы и широкую популярность. Еврейский хор мальчиков называется «Цветы Украины», и создан он в просветительских и воспитательных целях. По крайней мере, так думает Геннадий Шляхов.

Шолом Нахшон: Когда мы это делаем с детьми, мы убиваем двух зайцев сразу – во-первых, зрители, которые видят, что такое еврейство в красивом виде, во-вторых, дети, они тоже могут, не стесняясь показать, свое еврейство, показать, что они артисты».

(Исполнение)

Геннадий Шляхов: Впервые в родном Днепропетровске хор выступил двенадцать лет назад. Он был организован на базе одной из общеобразовательных школ. Ребят в коллектив отбирали по конкурсу. Рассказывает Юрий Никифоров.

Юрий Никифоров: В этом хоре я с 9-ти лет. Попал в него со второго класса. Планировал ещё с первого, но когда мне сказали ходить в младшую группу, носить чешки… Короче, я перестал ходить. Потом во втором классе меня взяли в старшую группу. И я подумал: это интересно.

Геннадий Шляхов: Коллектив - 12 человек. Сложности есть в отношениях?

Юрий Никифоров: Сложности? Сложности в общении есть всегда. Но, это всё быстро разрешается. Потому что если из 12-ти человек два конфликтуют, то остальные 10 их с лёгкостью мирят.

Геннадий Шляхов: В чём сложности? Конфликты, на какой почве?

Юрий Никифоров: Конфликты на почве разной. Недавно был конфликт с одним человеком, что я считал, что он неправильно пел. Со мной были все согласны, но никто не хотел ему это говорить. В принципе, мы поговорили с ним. Он всё понял, я всё понял. Всё – конфликт решён.

Геннадий Шляхов: Музыкой профессионально будешь заниматься дальше?

Юрий Никифоров: Нет. Я больше планирую в кулинарию. Мне больше нравится. Потому что я люблю кушать. А для того, чтобы кушать, нужно хорошо готовить».

Геннадий Шляхов: На сцену они выходят в национальных костюмах. Поют на иврите, идише, на русском и украинском языках. Они исколесили немало стран. Выступают преимущественно перед национальными общинами. И везде - успех. Говорит продюсер хора Шолом Нахшон.

Шолом Нахшон: Это музыка. Она не имеет границ. Через культуру тут очень много можно показать.

Геннадий Шляхов: А как быть слушателю, который не знает иврита?

Шолом Нахшон: Слушатели, они как все слушатели. Они могут слушать разное. Люди слушают Джона Леннона, когда он поёт о коммунизме, наркотиках, или ещё о чём-нибудь. Но, им нравится его музыка, нравится то, что он показал. Я думаю, что люди хотят смотреть то, что мы показываем.

Геннадий Шляхов: Что старые, что новые песни хор поёт в современной аранжировке. Чистый звук, точные интонации. Репетируют по несколько раз в неделю. Хормейстер Михаил Лившиц на вопрос, что самого сложного в работе с коллективом, отвечает философски.

Михаил Лившиц: Я не знаю, что там лёгкого! Всё трудное, начиная с подготовки репертуара, подготовки новых песен, подготовки танцев. У нас же не просто коллектив, который поёт, но который поёт и движется.

Геннадий Шляхов: Сложней научить держать интонацию, или дисциплину?

Михаил Лившиц: Нет, скорее всего, научить держать интонацию. Потому что это делается не один день, не один месяц и не один год. Дисциплину они понимают сразу: если ты не будешь выполнять требования руководителя – здесь тебе не место».

(Фрагмент исполнения)

Геннадий Шляхов: Как у любого непрофессионального коллектива у хора мальчиков из Днепропетровска есть свои сложности. Костюмы пошить – ищи спонсоров, инструментальную фонограмму записать – договаривайся с музыкантами. Но все эти проблемы решаемы. Двенадцать лет на сцене – тому подтверждение. Довид Стёпин в хоре с самого его основания. Поначалу, говорит, было трудно.

Довид Стёпин: Я люблю очень петь. Я не знаю, как жизнь даст. Если у меня не будет другого выхода, тогда буду петь.

Геннадий Шляхов: Как в коллективе ладите между собой? Всё-таки, 12 пацанов, у каждого свой характер?

Довид Стёпин: Нормальные отношения, дружеские. Почти все из одной школы. У нас школа 44-я, там есть два здания – есть ишива, есть обычная школа. В этой обычной школе учатся 4-е человека, которые сейчас в хоре, и 2 человека в ишиве. Это с углублением еврейских традиций.

Геннадий Шляхов: А какие вы традиции изучаете?

Довид Стёпин: У нас в первую половину 4 урока еврейских, потом идёт 6 уроков общеобразовательных.

Геннадий Шляхов: Ваши руководители на репетициях строги: ругают, наказывают?

Довид Стёпин: Если их сделать агрессивными, то они будут наказывать. А так они очень добрые.

Геннадий Шляхов: А что ж надо сделать, чтобы разозлить?

Довид Стёпин: Сейчас пошла мода играть на мобильниках. Поэтому у нас их забирают.

Геннадий Шляхов: Но вы всё-таки играете?

Довид Стёпин: Иногда, когда у нас, как сейчас, 5 партий. И там, когда поют первые, а вторые в это время играют, пока время есть свободное. А так все слушаются хорошо, нормально.

(Фрагмент исполнения).

Геннадий Шляхов: Приверженность традициям, желание их поддерживать и развивать не в угоду сиюминутной выгоде - вот что, наверное, отличает этот коллектив от других. Ведь могли бы они осовременить до уровня шлягера широко известные национальные песни. Но не пошли по этому пути сознательно. Руководители хора не строят далеко идущих планов на будущее. Главное, считают они, заложить основы национальной музыкальной культуры в каждого солиста хора. Вот, что говорит по этому поводу Шолом Нахшом.

Шолом Нахшом: Будущее у каждого своё. Кто-то продолжает музыку, кто-то не продолжает музыку. В нашем составе хора есть сегодня ребёнок, которому, слава Богу, 25 лет. Он уже не ребёнок. Он кантор синагоги в Германии. Есть у нас ребёнок, который, с другой стороны, стал ди-джеем в Германии профессионально. У нас один ребёнок стал звукорежиссёром на студии. Кто-то взял из этого и продолжал этим путём, а кто-то взял другое. Но, я уверен, что каждый из них, даже те, кто не продолжал музыку, от этого взяли очень много.

(Фрагмент исполнения).

Геннадий Шляхов: Хор мальчиков «Цветы Украины» колесит по городам и странам. Они поют о себе и судьбе своего народа. Поют искренне и без лишнего пафоса. А по-другому и не получится. Истинно народное, национальное искусство обладает одним безусловным качеством – оно не требуют пояснений и переводов.

Марина Тимашева: В конце года по традиции обостряется интерес к молодой прозе. Вручается премия «Дебют», толстые журналы последние номера отдают дебютантам. На «Дебюте», как всегда, раздавали книги финалистов прошлого сезона. Передаю слово Марии Ремезовой.

Мария Ремезова: Возьмем для примера две повести из тома так называемой «крупной прозы». Называется он «Периметр счастья».

«Холодное пиво в солнечный полдень» Дмитрия Фалеева и «Без слез» Марины Кошкиной – различаются как два полюса магнита и работают строго в противофазе. Обе – достаточно серьезные попытки взять высоту, хотя в обеих явственно ощущается, может, не столь заметный с первого взгляда, однако существенный недостаток – именно в исконном, прямом значении слова. Просто руки чешутся к носу Ивана Ивановича приставить губы Ивана Никифоровича – вот был бы текст!

Дмитрий Фалеев пытается сублимировать («приподнять») реальность за счет романтизации и в известном смысле гиперболизации одного из параметров бытия – способности влюбляться. «Холодное пиво в солнечный полдень» – это цепь новелл, объединенных одной темой, – соответственно, усилий добиться внимания особ противоположного пола. Каждая последующая начинается с констатации разочарования в предыдущей пассии, затем следует описание тех или иных ухищрений (в разной мере успешных) для обладания вновь встреченной.

Очаровывается герой совершенно искренне, каждый раз будучи убежден, что встретил, наконец, искомое совершенство. Другое дело, что совершенство, как известно любому трезвомыслящему человеку, можно наблюдать лишь издали, вблизи же оно скоро превращается в несовершенство. Лишь идеалист и романтик до мозга костей может, раз за разом попадая впросак, все наступать и наступать на одни и те же грабли. И литературе такой идеалист, конечно, хорошо известен: имя ему – Дон Жуан.

В этом современном Дон Жуане интересна подача (кстати сказать, совершенно логически оправданная): он представляет собой как бы диалектическое противоречие между готовностью (и способностью) к ослеплению и постоянным самоанализом с оттенком иронии – не только по отношению к себе, но и к миру вообще. Задача, между прочим, не из легких – удерживать баланс между столь противоречивыми установками и убедительно мотивировать каждую. Однако автор справляется и с этим. Справляется он и со стилистикой, поддерживая ее наблюдательностью и известной эрудицией, так сказать, в культурном контексте. Всем бы повесть хороша, но не хватает какой-то более существенной подоплеки. Чего-то такого, что было бы интересно не только одному автору, что могло бы заодно зацепить и читателя. А то он все бродит по осенним паркам, да пьет пиво, да клеит девушек. Ему-то, может, и весело, а нам-то, сидящим на диване с его повестью в руках, несколько скучно…

Зато Марина Кошкина своему герою никакого «воздуха» не оставляет. Если верить названию – «Без слез», – не оставляет даже жидкости – одну твердую шершавую плоскость с колюще-режущими, до крови ранящими углами. Главный герой (не «я», другой, что для молодой прозы редкость) – подросток, дитя алкоголиков – такой же шероховатый и резкий, как породившая его среда. Опыт жизни на дне приучил его к недоверию, к неизменно агрессивной позе, главное – к нелюбви. И потому он не умеет отреагировать иначе даже на дружеские жесты. И потому насильно давит в себе природный дар – редкий голос, музыкальность и артистизм. Будь в нем чуть больше внутренней силы, заданные условия воспитали бы в нем идеального борца, какого-нибудь панка-рокера, анархического радикала (эмоциональный настрой «Без слез» очень напоминает роман Захара Прилепина из последней Букеровской шестерки), но… такой силы в нем нет. Зато нарастает и нарастает внутри какая-то муть, мучительная тяга преодолеть внутреннюю боль внешней – и он прижигает себе сигаретами руки, хлещет водку, дерется, пока, в конце концов, не погибает, выброшенный компанией таких же пьяных уродов из тамбура электрички. Хотя, стоп, на своем недолгом веку он и сам успел принять участие в убийстве, когда дружбан, сыграв на законах пацанских понятий, вынудил его выступить соратником на тропе мести…

Но пессимизм Кошкиной простирается гораздо дальше примера единичной частной судьбы. В повести фигурирует и героиня, чьи жизненные обстоятельства диаметрально противоположны описанным. И эта холеная, избалованная барышня, дочь богатых родителей, столь же несчастна и одинока. Может быть, даже еще более, потому что если у парня есть хотя бы иллюзия, что деньги могли бы что-то изменить в этом ужасе, у нее такой иллюзии нет. Она пытается бороться со своим отчаянием, предаваясь беспорядочному сексу, сама предлагает себя изгою – и по-своему привязывается к нему, но, как и всякая женщина, не встречая ответного чувства, но лишь конвульсии похотливой плоти, погружается во мрак еще больше и, в конце концов, кончает с собой.

Может быть, если бы автора хватило на антитезу, на сколько-нибудь существенный контраргумент собственному пессимизму (да поработай он еще немного над словом), из повести получился бы стоящий роман – жесткий современный, необходимый нашей литературе, как воздух. Но антитезы нет. И нет потому, что Кошкина, как и многие (как и тот же Прилепин) не умеет хотя бы изредка улыбаться, воспринимая окружающее исключительно всерьез. Даже странно – почему наши реалисты так катастрофически обделены чувством юмора? Русская – реалистическая, прежде всего! – традиция обязательно предполагает смех, пусть даже сквозь слезы. За всю историю русской литературы к юмору оказался не способен один Лев Толстой. Неужели же у нас теперь все сплошь Толстые?..

И, тем не менее, несмотря на все эти промахи и недостатки, читать новую прозу интересно. У них, молодых, гораздо больше дерзости и задора. Их проза дышит гораздо большей энергетикой, чем большинство сочинений маститых, но давно выдохшихся мэтров. И главное, они научились выражать себя куда скупее и лаконичнее, чем наши велеречивые столпы литературы. Они слышат ритм времени – а этот ритм диктует динамику и быстрый, не знающий пауз и замедлений темп. Опыта они еще наберутся. Не растеряли бы они на этом пути своего лихого задора.

Марина Тимашева: Новая книга уже знакомого нам издательства «Петербургское востоковедение» указывает путь не на восток, а скорее на юго-запад: Юрий Виноградов, «Счастливый город в войне. Военная история Ольвии Понтийской (У1 век до нашей эры – 1У век нашей эры)». Что это: ещё одна книга для мальчиков, любящих военные игры? – спрашиваю у историка Ильи Смирнова.

Илья Смирнов: Другими словами, гражданам иных половозрастных категорий читать не стоит? Нет, всё намного интереснее. Прогуливаясь по книжным магазинам, мы уже отмечали, что под вывеской «военной истории» настоящие учёные ещё могут получить допуск к читателю. Естественно, не только они, ещё и куча проходимцев, но у настоящих, слава богу, или, может быть, слава Ахиллу, которого древние герои книги почитали как бога – у настоящих учёных тоже появляется какой-то шанс пообщаться не только с коллегами, но и с широкой аудиторией. Доктор исторических наук Юрий Алексеевич Виноградов в предисловии к книге как раз и начинает с того, что ему хотелось бы «как-то противостоять… мутному потоку» «вольных фантазий» и дилетантизма. А Ольвия, которую он раскапывает с 1977 года, это античный город на берегу Днепровско-Бугского лимана, к югу от Николаева. Греческие колонии – видимо, самая ранняя городская культура на территории нашей «бывшей» страны. За 900 (а если считать от первого поселения на Березани, то за целую тысячу лет) колонистам и их потомкам приходилось конфликтовать и с кочевыми племенами, и с восставшими рабами, и с непобедимой македонской армией, каковая, впрочем, взять Ольвию так и не смогла. Автор приводит такую мысль Платона: что каждый город «находится в естественном состоянии войны с каждым другим». Милитаристская составляющая истории воспроизведена в книге: вооружение, приёмы ведения боя, характерные для греческих гоплитов, скифов, сарматов, кельтов… Тут что интересно: рассказы древних авторов о племенах, населяющих окраины Ойкумены – в них можно и впрямь запутаться и придти к пессимистическому выводу. Историк, дескать, не в состоянии восстановить прошлое, как оно было на самом деле, отличить правду от легенды. Но только если опираться исключительно на тексты. А Виноградов всякий раз соотносит Павсания или Страбона с археологией, и сразу возвращает читателя на твёрдую почву реального знания, которое не обязательно предполагает уличение во лжи почтенных греков или римлян. Зачастую, подержав в руках конкретные предметы, современный учёный просто лучше понимает своих далёких предшественников: что они могли иметь в виду.

Иллюстрации в книге – научные реконструкции внешнего облика воинов разных государств, крепостных сооружений, и посмотрев, например, на «юго-восточный участок оборонительных стен» цитадели Ольвии, честное слово, не позавидуешь тем, кто взялся бы их штурмовать без артиллерии.

Между тем, твердыни античного мира не устояли.

И здесь я бы отметил такую особенность, отличающую работу Виноградова от разнообразных «военных реконструкций», в которые сейчас охотно играют взрослые дяденьки, – то, что в нашем случае военная атрибутика и технология существуют не сами по себе, это не игра в солдатики, а часть сложной человеческой жизни. Например, глава 3: «Греки и варвары: конфликт, сосуществование или сотрудничество?» Не секрет, что для Древней Греции характерно жёсткое разделение на цивилизованных людей первого сорта, к которым относили себя любимых, и варваров – «грубых, деспотичных, рабских, коррумпированных и пр.». Автор обращает внимание на то, что «этноцентризм» вовсе не был изначально присущ греческому обществу, такие взгляды формировались постепенно, а до крайности оказались доведены как раз в классических Афинах, которые до сих пор олицетворяют демократию и высокую культуру. Казалось бы, парадокс. А на самом деле, если вспомнить, на чём базировалось это процветание – совершенно естественное движение мысли. Античная формация вырвалась вперед не просто благодаря более эффективной общественной организации, но также за счёт того, что организация эта позволяла активно и планомерно присваивать, а потом распределять среди своих чужие ресурсы, включая главный ресурс – людей, рабочую силу. Кстати, подобная система внешнеэкономических связей: у неимущего отнимется, имущему прибавится – характерна не только для античности. Понятно, что она требовала идеологического обоснования. Но в «Счастливом городе» показано, как живая человеческая жизнь пробивается сквозь идеологию. В греческих колониях, расположенных «в гуще варварских племён…, жизнь чаще всего требовала иных подходов и оценок». Культурные заимствования прослеживаются в обе стороны - точнее, сторон было много, по количеству народов. А памятником разумному сосуществованию можно считать стелу Леокса, сына Мольпагора, на которой с одной стороны изображён греческий юноша в характерном шлеме с копьём, а с другой – человек в скифском одеянии с луком.

И ещё один, вовсе уж далёкий мостик между культурами: оказывается, советская традиция навечно зачислять в состав воинской части Героев Советского Союза, «имена которых ежедневно выкликались во время проверок личного состава», а «аккуратнейшим образом застеленная солдатская кровать принадлежала, как считалось, герою» - эта традиция имеет древнегреческий прототип.

В общем, книга об ольвиополитах – гражданах Ольвии – как и вся военно-античная серия издательства «Петербургское востоковедение», представляет не узко-ведомственный, по линии министерства обороны, но самый широкий общественный интерес.