Иван Толстой: Кто приписывает это выражение Петру Первому, кто-то указывает на Пушкина, внимательные читатели, те, что заглядывают в примечания, знают: автор «Медного всадника» позаимствовал его у итальянца Альгаротти.
Наша программа сегодня расскажет о судьбе этого образа, о жизни его автора, о Петербурге и итальянском восприятии России.
Недавно в петербургском издательстве «Крига» впервые по-русски вышла книга Франческо Альгаротти «Русские путешествия. Письма о России». Подготовил книгу, перевел ее с итальянского и снабдил комментарием историк Михаил Талалай. Его знакомство с Альгаротти состоялось тогда же, что и знакомство с Италией.
Михаил Талалай: Современный итальянский томик Франческо Альгаротти, венецианского путешественника в Петербург эпохи Анны Иоанновны, мне попался сразу после его выхода, ровно 15 лет тому назад, в конце 1991 года.
В том же году, на волне радости от поражения путчистов город на Неве вернул свое историческое название. Я тогда только начинал свои путешествия в Европу, в обратном от Альгаротти направлении, и выехав из Ленинграда, вернулся в другой город – Петербург. Это событие, кстати, подогрело успех переиздания «Путешествий в Россию».
Тогда я еще не подозревал, что аккуратный томик будет почти лет десять моей настольной книгой, в ожидании своего полного перевода.
Я не знал, что куратор нового итальянского издания, профессор Миланского университета, Уильям Спаджари, станет моим приятелем, конечно, на почве Альгаротти и щедро поможет мне в моей работе.
По ряду личных обстоятельств, в первую очередь, из-за влюбленности в Италии, почти тогда же я оказался жителем этой чудесной страны, которую не разлюбил. Но и родной город не отпускал, вспоминался.
Открыв, что творец самой известной формулы никогда на русский не переводился, я увлекся этой фигурой, его текстом. Работа над переводом описания Петербурга для меня стала некой сублимацией неизбежной ностальгии по невским берегам. За перевод я взялся по неопытности – сейчас бы я уже не согласился на такое трудоемкое мероприятие. Однако тогда, лет десять тому назад я безрассудно ввязался, и сначала перевел и опубликовал три письма, центральных, там, где возникает образ окна в Европу. А потом уже поздно было отступать.
Так я стал альгаротоведом – редкая специализация. Думаю, что в мире нас не более десятка, что уже много. Правда, сейчас, когда наконец-то мой перевод вышел я собрал весь свой архив по венецианскому литератору и с большим удовольствием все выкинул. Как говорят здесь в Италии, баста!
Иван Толстой: Историк Михаил Талалай рассказывает об истории образа «Петербург – окно в Европу».
Михаил Талалай: Знаменитую строфу «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно» поэт добросовестно прокомментировал: «Альгаротти где-то сказал: цитата идет по-французски [Петербург — окно, через которое Россия смотрит в Европу]. Пушкинское глухое «где-то сказал» отразило наши прежние познания об источнике.
Сам поэт, творец известности имени Альгаротти в России, с его произведением, может, и не был знаком. Полагают, что ему была известна одна лишь крылатая фраза — та самая, которую он переписал в первом примечании к поэме «Медный всадник». Поэт, кажется, позаимствовал цитату из французской книги 1802 года, находившейся в его библиотеке, где слова Альгаротти поставлены эпиграфом (фраза во французской книге несколько отличается от сообщенной Пушкиным: «Санкт-Петербург — это окно, через которое Россия смотрит постоянно на Европу»).
Афоризм итальянца полюбился Пушкину еще задолго до «Медного всадника»: он им записан, опять-таки по-французски, в тетрадке с текстом IV и V глав «Евгения Онегина», то есть еще в 1826-1827 годах. И в «онегинскую» тетрадь, и в рукопись «Медного всадника» (1833) поэт, вероятно, вносил фразу по памяти.
Существует, впрочем, прямо противоположная точка зрения: Пушкин хорошо знал и читал самого Альгаротти по-итальянски.
Нам уже не дано узнать, как в действительности произошло знакомство поэта с удачной формулой венецианца. Да это и является, вероятно, темой для дискуссий пушкинистов - важно то, что выражение итальянского путешественника через Пушкина стало достоянием отечественной культуры (заметим, что, переиначив цитату и внедрив ее в свой текст, поэт по достоинству стал восприниматься и автором крылатого выражения.
Иван Толстой: Пора обратиться к самому Франческо Альгаротти. Письма о России 1739-го года.
Диктор: С севера я уношусь к Вам, Милорд, так часто, как только могу. Конечно, не отпущу этого курьера без новостей о себе, с нетерпением ожидая их и от Вас. И что Вам сказать вначале, и что потом об этом Городе, об этом, скажем так, большом окнище, вновь открытом на севере, из которого Россия смотрит в Европу? В эти дни мы появились в Петербурге, проведя два дня в Кронштадте, у адмирала Гордона. Было сподручнее оставить корабль в Кронштадте; с осадкой приблизительно одиннадцать футов можно продвинуться лишь немногим выше Петергофа. Мы поднялись по Неве в чудно разукрашенной лодке, что нам дал адмирал. Семь месяцев в году Нева служит для судов, остальные пять – для саней. У царя были сани, вырезанные на манер шлюпки. На них, если ветер дул с востока или же с запада, он спускался прямо к руслу реки и двигался по льду с парусом от Петербурга к Кронштадту и от Кронштадта к Петербургу, занимаясь морскими делами. Он управлял своими санями-шлюпкой особым рулем, наподобие железных палок, которыми правят сани в Монсени. Таким образом, он получал удовольствие и от навигации посуху. Но наивысшее удовольствие в своей жизни он получил в момент триумфального входа в Неву, в 1714 году, после победы над шведским флотом при Гангуте, ведя с собой изрядную часть их флота, вместе с захваченным в плен адмиралом. Воистину, он увидел свои труды увенчанными. Нация, несколько лет тому назад не имевшая ни единой шлюпки на Балтике, стала госпожой этого моря, а Петр Михайлов, плотничавший на амстердамской верфи, заслужил после этой победы чин вице-адмирала России: спектакль, как говорится, поучительный, который следовало бы показать в присутствии всех царей земли. Этот триумфальный путь, эту священную невскую дорогу прошли и мы; она, однако, не украшена ни арками, ни храмами, и от Кронштадта до Петербурга усажена по обеим сторонам лесом, причем не из пышнолиственных дубов или оживленных лавров, а из самых убогих деревьев, которые когда-либо видели Солнце. Это некий вид тополей, весьма отличающихся от тех, в кои обратились сестры Фаэтона и кои бросают тень по берегам По. Напрасно мы напрягали наш слух, тщась услышать пение птиц, которых желал развести тут царь.
Тот дикий лес, дремучий и грозящий.
Он переместил сюда с юга империи доброе их число, однако они вскорости погибли, не свив себе даже гнезд.
После нескольких часов гребли, не видя кругом ничего, кроме этого тихого и убогого леса, вот, наконец, – изгиб реки, и ни много, ни мало, как в Опере, перед нами нежданно открылась сцена имперского города. Помпезные постройки на том и другом берегу реки, стоящие группами, башни с золочеными шпилями, там и сям пирамидально возвышающиеся, корабли с мачтами и реющими вымпелами, выделяющиеся на фоне строений и вычленяющие массы из общей картины. Вот – Адмиралтейство, говорят нам, и Арсенал, вот – цитадель, там – Академия, с этой стороны – зимний дворец Царицы. После высадки на землю нас встретил господин Краммер [ Crammer ], английский купец, у которого мы останавливались, человек почтеннейший и превосходно осведомленный в русских делах. Вскоре нас посетил господин Рондо [ Rondeau ], уже много лет проживающий здесь как английский резидент.
Когда мы прошлись по Петербургу, город уже не представлялся нам таким, каким мы видели его издалека. Возможно, - оттого, что путешественники подобны охотникам или любовникам, или оттого, что городской вид теперь не был оттенен убогостью леса. В любом случае, расположение города по берегам грандиозной реки и на различных островах, когда возникают разные точки обзора и эффекты перспективы, не может быть не благолепным. И тем, у кого перед глазами стоят дома Ревеля и других городов этого Севера, постройки Петербурга представляются отменно красивыми. Но почва, на которой он основан, – низка, болотиста; лес, среди которого он расположен, - безжизнен; материалы, из которого сложен, – нехороши; да и проекты его зданий сделал не Иниго Джонс и не Палладий. Царствует гибрид архитектуры итальянской, французской и голландской. Преобладает, однако, голландская. И это не удивительно. В Голландии царь проходил свои первые, так сказать, штудии; в Саардаме этот чуть ли не новый Прометей взял огонь, которым позже зажег свой народ. Представляется, что именно в память о Голландии он строил в манере этой страны, высаживал на улицах аллеи деревьев и прорезал город каналами, которые здесь, без сомнения, не столь нужны, как в Амстердаме или Утрехте.
Царь обязал бояр и дворян империи покинуть Москву, близ которой находились их владения, и последовать за двором; сюда же он переместил и свою резиденцию. Свои палаты они поставили в основном на Неве, и большая часть их была возведена по приказу государя, а не по их доброй воле. Вот почему стены палат там и сям кренятся, трескаются и вообще еле стоят. Не помню, кто именно сказал, что в других местах руины образуются сами собою, здесь их возводят. В этой новой метрополии выгодно строить все заново – вот тому причина, кроме того, материалы нехороши, а почва ненадежна. И если можно назвать удачливым «для кого возводятся крепкие стены», то русских следует назвать преудачливыми, ибо за свою жизнь они возводят себе дома не единожды.
Иван Толстой: Судьба образа, жизнь его автора и Петербург в восприятии итальянцев. Какую жизнь прожил Франческо Альгаротти? Рассказывает Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Франческо Альгаротти родился в 1712 году в Венеции, в обеспеченной семье одного негоцианта. В родном городе он прожил мало: в 12-летнем возрасте отец определил его в римский колледж. После смерти отца, Франческо покинул, вероятно, нелюбимый папский Рим, но домой не вернулся, а отправился в либеральную Болонью, где шесть лет обучался в местной Академии, посещая лекции по литературе, философии, математике, медицине, оптике, астрономии.
В Болонье же он стал публиковать свои первые литературные и научные очерки, выпустив и диссертацию на латыни, посвященную Ньютоновской оптике.
Затем двадцатидвухлетний Франческо отправился в Париж, где своими широкими познаниями понравился Вольтеру, который в одном частном письме написал, не без легкой иронии: «У нас здесь маркиз (он таковым не был — М.Т.) Альгаротти, молодой человек, знающий языки и обычаи всех стран, который пишет стихи как Ариосто и досконально знает Локка и Ньютона».
Отправившись после Франции в Англию, молодой итальянец вступил там в члены Королевской Академии и свел знакомства, в том числе и альковного характера, как в литературном мире, в первую очередь, с поэтами «озерной школы», так и с политиками, в том числе и с вице-канцлером лордом Херви, вымышленным адресатом его позднейших «писем» из России. Альгаротти обладал незаурядным бисексуальным очарованием и использовал его в своей научной и литературной карьере.
Затем литератор вернулся на родину и опубликовал в Милане (с фальшивыми выходными данными — Неаполь) труд, быстро принесший ему европейскую славу просветителя — «Ньютонизм для дам, или Диалоги о свете».
В 1739 году, посетив во второй раз Англию, Альгаротти экспромтом присоединился к официальной делегации в Петербург. Впечатления от этой поездки легли в основу книги, им подготовленной и выпущенной двумя десятилетиями позже.
В конце того же 1739 года венецианец был представлен прусскому кронпринцу, в следующем году воцарившемуся — Фридриху Второму, комплиментарно прозванного в западной историографии Великим. Эта встреча стала судьбоносной: он поступил к Фридриху на службу, завязав с ним близкие (и, похоже, двусмысленные) отношения. Король пожаловал итальянскому «лебедю», как он называл Альгаротти, графский титул, с правом наследования. Существует, впрочем, мнение, что венецианец купил этот титул).
В 1742 году новоиспеченный граф перешел на службу к польскому королю Августу III . Помимо разного рода дипломатических поручений он помогал Августу собирать для Дрезденской галереи знаменитую живописную коллекцию. У себя на родине Альгаротти скупал картины Тьеполо, Пальмы Старшего, Пьяцетты и других; во Франции он, в частности приобрел прославленную «Шоколадницу» Лиотара. Познакомившись с миром художников, многогранный итальянец сам попробовал свои силы в искусстве, изготовив несколько офортов и гравюр. Одновременно он опубликовал ряд искусствоведческих статей, где, в духе Просвещения, критиковал барокко и поддерживал классицизм.
В Италии в тот период литератор бывал редко, предпочитая блестящие европейские столицы. Время от времени он печатал на родине очерки популяризаторского характера: о французском языке, о Макиавелли, о музыке, об империи инков.
Под конец жизни Альгаротти вернулся на родину. Первые несколько лет он жил в городе детства, в Венеции (не заимев своей семьи, он поселился у брата), а потом переехал в Болонью, где опять включился в научную жизнь болонской Академии.
Здоровье слабогрудого писателя ухудшилось, и он поселился в Тоскане, в Пизе, которая тогда считалась бальнеологическим курортом. Вероятно, чувствуя приближающийся конец жизни, он сосредоточился на подготовке восьмитомного издания своих сочинений. Альгаротти успел увидеть только первые четыре тома. Пятый, куда и вошли «Русские путешествия», появился летом 1764 года, спустя считанные дни после смерти автора.
Его похоронили на престижном пизанском кладбище «Кампо Санто». Над могилой водружен пышный мавзолей с надписью по-латыни: «Альгароту, сравнявшемуся с Овидием, ученику Ньютона — Фридрих Великий».
Иван Толстой: Как смотрели итальянцы на Россию и Петербург в эпоху после Альгаротти? Рассказывает профессор Пизанского университета Стефано Гардзонио.
Стефано Гардзонио: В одном письме из этих «Русских Путешествий» Альгаротти употребляет дантевское выражение из «Чистилища», когда он говорит про Петербург: «О, северная сирая страна, где их сверкание не горит над нами». С этой точки зрения, восприятие Петербурга не только через Данте, но особенно через античную поэзию. Очень интересно, например, как Альгаротти приводит знаменитый стих из вергилиевых «Георгик» «Когда в отдаленных лесах перекликаются поющие птицы», меняет эту цитату и пишет: «не поющие птицы». То есть, в Петербурге не поют птицы. Здесь, наверное, один из прообразов ласточки из потустороннего мира, которую описывает Мандельштам в своих стихах. То есть, это очень сложное и комплексное восприятие. Но, конечно, главное, торжественное восприятие, которое уже можно найти в определении Альгаротти Петербурга как окна, через которое Россия смотрит в Европу, можно найти и у других авторов. Надо сказать, что в Россию приезжали, жили или посылали свои стихи многие придворные, сейчас малоизвестные, поэты. Например, была некая Мария-Магдалена Морелли, аркадский псевдоним Карил Олимпика, которая писала такие стихи:
«Второй Рим я вижу, воскрешенный в Петербурге, и вторые Афины»
Это весь комплекс восприятия, такой энтузиазм и восторг в сторону города Петербурга, который связан, между прочим, и политически, так как известно, что Россия очень много делала в своих войнах против турков и атаманского ига и, одновременно, участвовала, уже начиная с середины 17 века, в политической жизни Европы, в том числе, и Италии. Среди других интересных описаний, восприятий города, надо упомянуть, например, знаменитую поэму Джамбатиста Касти, которая называется «Татарская поэма». Здесь, наоборот, это пародия и сатирический пасквиль против Екатерины. И здесь придается тоже очень забавное представление и описание Петербурга. Петербург посещали такие знаменитые итальянские люди, как Казанова, например, или как поэт Альфиери. Альфиери и в автобиографии, и в сатире, которая называется «Путешествия», описывал Россию и Петербург. Надо сказать, что у него были впечатления отрицательные. И это восприятие Петербурга как прекрасно построенного города, но холодного и пустого - это, вообще, характеризует разные описания города, предложенные итальянцами.
Хочу, например, уже в 19-м веке упомянуть интересное произведение, которое было написано неким Антонио Медзанотти, который в 1825-м году, практически сразу же после этого события, описывает наводнение в Петербурге, произошедшее 19 ноября 1824 года. И эту поэму он сразу же и издает. Он тоже торжественно представляет город, представляет разные события и описывает такой абстрактный искусственный город, который был, в общем, обычным для итальянцев, они читали о нем в поэмах о Петербурге, но сам город не видели. И, надо сказать, что уже во второй половине 19 века восприятие Петербурга происходит через русскую литературу, поэтому я бы сказал, что в то время, как в 18 веке было восприятие итальянцами через какие-то писания или стихи, часто просто искусственные, написанные поэтами и писателями, которые не бывали в России, сейчас восприятие опять через литературу, но через русскую литературу, которая в Италии стала распространяться через французские переводы, а потом уже прямо с русского языка.
Иван Толстой: Продолжим знакомство с книгой Альгаротти «Русские путешествия. Письма о России», которую выпустило петербургское издательство «Крига» в 2006-м году. Подготовил книгу, перевел с итальянского и снабдил комментарием Михаил Талалай.
Цитата из Альгаротти: О Польше, лежащей к западу от России, не стану особо говорить. Это страна без армии и без крепостей, где сейм принимает законы лишь при условии полнейшего согласия, а если хоть одно предложение не проходит, его распускают, несмотря на единодушие во всем остальном. Как прежде Америка, Польша – легкая добыча для каждого. Верховодившая на хаотичном Севере и вторгавшаяся в Россию, она теперь не диктует свою волю, а подчиняется чужой. Польша навсегда останется проходным двором для целеустремленного русского государства: оно по собственному выбору будет поставлять ей королей, а не только герцогов Курляндских.
Шведы – самые опасные соседи для России: она, мобилизовав армию против Турции и ослабев на море, их несколько побаивается. Когда граф Остерман искусно вел дипломатические переговоры в Аланде, блестяще завершив последнюю войну царя против шведов, одни казачий атаман, по прозвищу Красная рожа, держал перед Петром такую речь: «Царь-батюшка, если хочешь избавиться от шведской занозы, только прикажи – мои казаки погубят все у них в Финляндии: мужчин, женщин, детей. Клянусь Богом, вместо врагов мы оставим там лишь пустыню, и крепости нам более не понадобятся». Так вершатся дела на Востоке – Вы об этом осведомлены, Милорд, так же, как и о легкости, с коей Россия будет вести войну со Швецией, и, напротив, о трудностях Швеции в войне с русскими, если даже пренебречь численным превосходством последних. Главная трудность – отсутствие провианта в Финляндии, стране бесплодной, обитателей которой кормятся корою деревьев, замешанной в хлеб, а иногда простою корою. Шведы не могут запастись провиантом в Эстонии и в Ливонии: при малейшей тревоге русские расторгнут договор на поставки им отсюда хлеба. Не получат они хлеб и в Польше – для этого понадобится целая флотилия, а ее легко заметить и разогнать. В любом случае шведам нужно переплывать море – пусть в Финляндии у них есть войско, но нет добрых крепостей. Русским же тут легче: они владеют отлично укрепленным Выборгом, а главное – Карелией, расположенной на самой границе с Финляндией. Этот край, с его озерами, болотами, лесами, прогалинами удобен для затяжной войны. Позади Карелии – плодородные земли, нужные для обеспечения армии. Есть у России и галеры, с которыми можно отражать атаки врага и даже нападать на его собственный дом, подобно Сципиону. Добрых галер, в составе даже сухопутной армии, у русских больше, чем у шведов и датчан – хоть те, широко торгуя, и имеют целую морскую армаду. Думаю, что, несмотря на слухи, Швеция не решится дразнить Россию и воевать с нею. Если она все же пойдет войною, то рискует потерять немалые преимущества, достигнутые после Аландского мира.
Шведам, похоже, нужен мир, а еще более он нужен России, желающей воспользоваться плодами свершений своего царя. Пу c ть ее многолетние войны были и победоносны, но она израсходовала на них главное богатство государей, так необходимое этой бескрайней стране: лишь последняя война за пять лет унесла, говорят, более двухсот тысяч подданных империи.
Иван Толстой: Задержимся у шведских берегов. Это правда, что статуя шведского короля Карла 12-го в Стокгольме указывает перстом на главного врага – Петербург? Такой вопрос я задал жительнице Стокгольма итальянской славистке Анне-Марии Канепа?
Анна-Мария Канепа: Статуя была создана в 1860 году, на 150-ю годовщину смерти или гибели монарха. С самого дня ее торжественного открытия – 30 ноября того же самого года - статуя стала спорным объектом дискуссии для жителей города. Некоторые из них очень активно сопротивлялись церемонии, лежа на тротуаре, и даже создали деревянное устройство, чтобы статую не было видно. Дело в том, что в эпоху шведского романтизма и дальше Карл XII , главный враг Петра Первого, Карл XII, который «напал на русского медведя», как выразился Альгаротти в своих русских Путешествиях, именно он должен был служить примером романтизма и героизма. И вот знаменитый палец. Он указывает пальцем на Восток, на Балтийское море и еще дальше - на Россию и Петербург. Он указывает пальцем, чтобы показать дорогу своим солдатам и, одновременно, их призвать к битве. Некоторые думают даже, что он призывает к вендетте. Интересно, все-таки, что в Швеции указывать пальцем считается очень некультурным и это делать просто нельзя. Тот факт, что статуя Карла XII указывает пальцем, стокгольмцев немного раздражает, и они эту статую не особенно любят. Как сказано, чувства в Карлу XII смешанные и далеко не все его уважают. Кажется, желание вступать в войну оставило шведов раз и навсегда. Все-таки, статуя приобрела разные значения в течение лет, и можно упомянуть, что после Октябрьской революции статуя стала символом антибольшевизма. К сожалению, в последние годы, Карл XII стал объектом, скажем так, культа фашистов и крайне правых националистов, которые собираются у статуи каждый год 30 ноября, в день смерти короля. Как король, который заключил союз с Турцией, стал кумиром для расистов - явление для многих вполне непонятное.
Иван Толстой: Какие культурные ассоциации вызывает выражение «Петербург – окно в Европу» у писателя, журналиста и переводчика Марио Корти?
Марио Корти: Выражение «окно в Европу» нужно, в первую очередь, понимать с точки зрения военной и политической стратегии Петра. То есть, понимать почти буквально, как понимал в первой половине 18-го века итальянец Франческо Альгаротти, который в своих письмах о России сравнивал Российскую Империю и российскую мощь с Римской Империей и римской мощью. Точно так же понимал Пушкин, кстати, преобразовавший в «Медном всаднике» фразу Альгаротти - «Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно. Отсель грозить мы будем шведу». Природой, то есть географией, надо было пробиться к европейским морским путям. Черное море не могло быть таким выходом, и таким выходом не мог быть Архангельск, по понятным причинам. Это уже потом выражение «окно в Европу» стало метафорой, означающей что-то другое.
Вот это сравнение с Римом, которое проводил Альгаротти, интересно. Вначале, по идеологическим причинам и в противопоставление Москве, город представлялся, как новый Рим. В гербе Петербурга перекрещенные якоря, расположенные лапами вверх, соответствуют перекрещенным, повернутым бородками кверху мечам в гербе Ватикана. Чем Санкт-Петербург не град Святаго Петра? Кто сказал, что четвертому не бывати? Окно в Европу, если заглядывать извне, становится окном в Россию, в заманчивую витрину, призывающую зайти внутрь для знакомства со всей страной. Название типа северная Пальмира или сравнение с Венецией не могут воздать должного Санкт-Петербургу. Заявляют, скорее, о неоправданном комплексе неполноценности. Бесконечные употребления таких шаблонов, по-моему, реклама не самая эффективная. Создается впечатление, что мы имеем дело с какой-то имитацией. Европейский город Санкт-Петербург не похож ни на один другой город Европы. Но это обстоятельство не делает его менее европейским. Одна из характерных особенностей всех мало-мальски значительных городов Европы в том и состоит, что они не похожи друг на друга. И Петербург тоже уникален. В Петербурге поражает симметричность, бесконечность проспектов. Совершенно прямоугольных площадей в Италии почти нет. Когда рельеф не приходил на помощь, строители итальянских городов сознательно нарушали симметрию, чтобы оборвать прямолинейность улицы. К счастью, строгая симметричность Санкт Петербурга смягчается нелинейностью, Невой, ее рукавами и притоками, каналами и островами, проливами и протоками. Совместное творение человека и природы.
Европейские города, однако, сложились исторически. Петербург – воплощение мечты одного человека. Правда, такие города, построенные из ничего, в Европе уже были. Например, Сермонетта или Пальма Нова. В них нет петербургской масштабности, но идея носилась в воздухе давно. Как бы то ни было, но наши предки обеспечили будущим жителям их городов немаловажную долю постоянного дохода на многие века вперед. Предки инвестировали в наше будущее, как Петр Великий смотрели вдаль. «На берегу пустынных волн стоял он дум великих полн и вдаль глядел». Владимир Каломанов - представитель России в Юнеско - правильно заметил, что культурное наследие приносит в десятки раз больше денег, чем самые современные здания из стекла и бетона. Петербург стал туристическим городом. Но туристы, они ведь разные. Многие любят заглянуть, как живут люди за изящными фасадами, и рассказать знакомым по возвращении домой. Точно так же поступают журналисты. Их рассказы и статьи создают имидж города, да и всей страны. Такие бесподобные города, как Петербург, требуют от администраторов, чтобы они держали планку, старались приблизиться к уровню строителей прошлого. От них требуется хотя бы способность постоянно ухаживать за городом, и не только за фасадами. Сохранить наследие, полученное в подарок, для дельнейшей передачи его будущим поколениям. И тогда сюда «по новым им волнам все флаги в гости будут к нам».
Иван Толстой: Перемещаемся в ХХ век. Стефано Гардзиони, профессор Пизанского университета.
Стефано Гардзонио: 20-й век - это важный момент для восприятия Петербурга, хотя и очень противоречивый. С одной стороны, надо сказать, что знаменитый славист Этторе Ло Гатто всю жизнь занимался Петербургом, у него есть прекрасная книга, которая называется «Миф Петербурга», и у него есть прекрасное издание, которое называется «Итальянский гений в России», где описываются все шедевры, все творения итальянских художников в России и, главным образом, в Петербурге. Поэтому каждый итальянский читатель имеет возможность полного восприятия Петербурга.
Однако Петербург – это не только Петербург, но и Ленинград. И с этой точки зрения интересно, например, восприятие Ленинграда в Италии во время войны, благодаря знаменитому исполнению Седьмой симфонии Шостаковича Тосканини, который тогда в Америке ее сыграл и записал.
Есть даже такой случай, что сын Муссолини, Витторио Муссолини, который был художником, заметил во время войны, в 43 году, именно эту симфонию. И после этого в Италии именно восприятие Петербурга и Ленинграда осуществляется или полностью отождествляется с блокадой, с военными действиями и с новым обликом города времен второй мировой войны.
Дальше я хотел бы упомянуть еще знаменитый фильм Лукино Висконти «Белые ночи» 1957 года, где предлагается, конечно, такой условный облик города, через прочтение романа Достоевского, но который много определяет в восприятии России у среднего зрителя итальянского кино послевоенного периода. Например, здесь можно просто сказать, что финальные кадры этой картины так ярко запечатлелись в памяти зрителей, что до сих пор образ белых ночей связан с зимой, былым снегом, с выражением Мастрояни, который там играл.
С этой точки зрения, на восприятие России подействовал совсем другой фильм – «Доктор Живаго» - без настоящего Петербурга. Но это, мне кажется, тоже интересное явление.
После того как уже не существует Советского Союза, после того, как Ленинград снова стал Петербургом, конечно, ситуация полностью изменена. Просто сейчас Петербург, особенно после празднования 300-летия в 2003 году, стал хорошо известен каждому итальянцу. Еще, если можно, расскажу маленький анекдот, который связан с моим давним другом, которого давно нет в живых. Он был из Венеции, он гондольер, у него гондола. Настоящее ударение гОндола, а не гондОла – только у Пастернака, кажется, правильно это отмечено. Гондольер умер в 80-е годы, поэтому он бывал еще в Ленинграде. И у него было такое жуткое восприятие города, что нет гондол, что мертвые каналы. Он всегда говорил, что Петербург - это Венеция, но с мертвыми каналами. То, что сейчас, наоборот, опять в Петербурге живут каналы, это, конечно, прекрасная примета, прекрасное явление, и я думаю, что это еще больше приближает образ Петербурга к итальянскому восприятию.
Иван Толстой: Вокс попули, глас народа. Что для вас выражение «Окно в Европу». Такой вопрос задавал петербуржцам наш корреспондент Александр Дядин.
- Для кого-то, может быть, окно. Пока еще. Для меня сейчас – дверь, возможность свободно перемещаться, жить, где я хочу, работать, где я хочу. Если я, конечно, нужна кому-то. Если не хватает духу выйти, можно, хотя бы, посмотреть.
- Город, в который с удовольствием приезжают иностранцы, и мы отсюда приезжаем в Европу. Все достижения европейские появляются здесь быстрее, чем где-то в Союзе.
- Сейчас, в свете своего обучения, я учусь в Русской Христианской Гуманитарной Академии, у нас окно в Европу светит и сияет. Я думаю, что в Москве такая академия была бы невозможна.
- Был забор, была стена. В свое время появилось окно, в надежде, что потом появится дверь, потом появятся ворота, потом вообще забор уйдет.
Александр Дядин: На ваш взгляд эта перспектива оправдалась?
- Отчасти - да. Та же Европа убирает границы. У нас еще сохраняется это окно. Окно-то есть - можно смотреть, можно туда ездить, оттуда приезжают. Конечно, стало намного свободнее, проще, чем было лет 20 назад.
- Может, раньше и было, а сейчас - сильно сомневаюсь.
- Наверное, это был прорыв в Европу, открыты были моря, он стал более прогрессивен, сравнялись с Европой, экономика выросла. Похоже на Венецию. Я был в Венеции – очень красиво и здесь, и там.
- Окно в Европу? Скорее, наверное, Москва. Мне кажется, там больше европейского, чем здесь. Нет, Петербург, безусловно, европейский город, но только не один Петербург. Раньше, когда Петр это говорил, это был один Петербург, а сейчас-то уже много городов в России являются оными.
- Трудно сказать насчет Европы. Но то, что мы находимся на болоте и то, что нас топит тут, и то, что погода такая у нас. Европа - это не плохо. Вот если порт у нас сделают хороший, инвестиции будут, деньги появятся. Но, все-таки, пенсионеры… Пенсия европейская? Нищенская пенсия! Квартплата - полторы тысячи рублей, а пенсия две с половиной – три. Больше половины надо отдать за квартплату, не считая коммунальных услуг, и так далее.
- А как я могу представлять себе это окно в Европу? Я просто живу в Петербурге, я здесь родилась, я живу в Европе, мне так кажется. Разве это не Европа? Это Европа.
- Я, конечно, не очень много езжу по стране, но наш город более европейский, он строился как европейский город и похоже на старую Европу. Если вспомнить историю, прорубали маленькие окошечко в устье Невы, маленькая дырочка, которая еще закрыта была проливами. Я бы не сказал, что оно так глобально расширилось. Осталось окно.
- Я приехала сюда только полгода назад. Потому что город мне действительно понравился. Я была здесь раз семь и поняла, что Питер - это именно тот город, в котором я хочу жить. Европа ли это, окно ли это или нет - мне все равно. Я просто его полюбила, просто невозможно не влюбиться. Я знаю многих ребят, которые здесь живут не один десяток лет, которые сюда приехали из разных мест и, наверное, им не так уж и нужно знать, Европа ли это. Просто здесь хорошо. Это Россия. Здесь действительно можно и нужно жить.
Иван Толстой: Образ окна в Европу применительно к Петербургу не совсем по душе истерику и писателю Якову Гордину.
Яков Гордин: Во-первых, надо иметь в виду, что это у Пушкина говорит именно Петр, а не сам Пушкин. Не надо это путать. А Петр ведь вообще презирал московское государство, идеалом его была Голландия. И для него, если останавливаться на этом тексте и представить себе, что он действительно думал так, то для него Петербург был окном из дикости в цивилизацию, темные люди выглядывали, сматривались в некий светлый мир. Думаю, что Пушкин точно воспроизвел именно его, Петра, восприятие.
Что же это за формула такая, почему, заметим, окно, а не дверь, в которую проходят? Окно, в которое можно только заглянуть. Альгаротти был в России в самое темное время, это конец царствования Анны Иоанновны. И, при этом, надо сказать, он написал оду, прославляющую мудрость Анны Иоанновны. То есть, мало что понял в тогдашней России. Потому что в чем - в чем, но в мудрости императрицу заподозрить не приходилось.
Россия, на самом деле, в то время гораздо меньше интересовалась Европой, чем Европа Россией. Не считая, разумеется, части немногочисленной российской элиты. И гораздо точнее можно было бы сказать, что Петербург - это окно, через которое Европа смотрит на Россию и пытается понять, что же это за страна, что же это за народ, чего можно ждать от них. И эти три письма Альгаротти это подтверждают.
Петербург - это для европейца некая модель России. И это была очень серьезная ошибка. Три российские письма Альгаротти это такой жадно-любопытствующий взгляд через окно. Он очень подробно пытается описать состояние флота, крепостные укрепления, торговлю, приметы быта. Вообще, надо иметь в виду, что Альгаротти был апологетом единой Европы, такой утопический взгляд, и не совсем понятно в какую Европу окно, потому что Европа была очень многообразна. Англия и Испания - совершенно разные Европы. Франция и Голландия, в то время, тоже разные Европы. Уже в елизаветинское время Петербург, как культурный феномен, после Анны Иоанновны, это уже никакой не информационный перешеек, не окно, через которое смотрят, а это нормальная русская Европа, уже совершенно другое пространство. Ведь и у Пушкина в «Медном всаднике», когда он пишет о стольном граде Петербурге, описывая его в высоких выражениях, это уже Александровская эпоха. Прошло 100 лет. Это уже единое пространство с Европой. А мы все накладываем и на эту эпоху вот эту знаменитую формулу об окне. Вообще, в чем мне кажется опасность, если воспринимать эту формулу всерьез. Формула «окно в Европу», да еще освященная пушкинским авторитетом, что есть некоторая ошибка, психологически очень сузила самовосприятие Петербурга. Ведь такие железные формулы, они очень влияют на общественное сознание. Петербург был мощным экспериментальным пространством, а ему, таким образом, навязывается чисто информационная, служебная функция. И это продолжается до сих пор. С одной стороны, у нас много культурного и политического гонора. С другой стороны, мы продолжаем применять по отношению к себе вот эту фразу, очень ограничивающую значение и смысл Петербурга. И мне кажется, что пора относится к формуле Альгаротти, как к такому литературному факту, а не историческому, и перестать представлять себя в виде некоей архитектурной детали в этой части мира.
Иван Толстой: И завершит нашу программу наблюдение Марио Корти.
Марио Корти: Когда я в первый раз читал Альгаротти, я, откровенно говоря, сосредоточился на его впечатлениях о Санкт-Петербурге. Теперь, перечитывая эту книгу, я замечаю, что у него было очень глубокое понимание места России в Европе, политических событий тех времен и смысла той мечты, которая была у Петра Великого. То есть, смысл того, почему был построен Санкт-Петербург именно там.
