В отличие от бумаги, такой дешевый и доступный всем материал, как береста, широко использовался в Древней Руси для частной переписки и личных записей. Благодаря этому до нас дошли бесценные подробности повседневной жизни былых эпох. Авторами текстов были люди знатные и не очень. Причем, не только мужчины, но также женщины и дети. И вот что примечательно, говорит старший научный сотрудник Института славяноведения РАН, автор ряда работ по истории русского языка и письменности Алексей Гиппиус: время первого появления берестяных грамот совпадает с возникновением на Руси школьного образования: «В одной из новгородских летописей сохранилась запись под 1030-м годом о том, что Ярослав Мудрый пришел в Новгород и, собрав от старост и нарочитых мужей триста детей, отдал их учиться грамоте. Это, действительно, примерно то время, когда мы впервые встречаемся в Новгородской земле с берестяными документами».
— А из этой грамоты явствует — отдал он их обучаться в Новгороде или их увезли куда-то?
— Из контекста сообщения следует, что речь все-таки идет о Новгороде.
— То есть именно в Новгороде начали обучать массово грамоте?
— Да, хотя вот эта «массовость» нуждается в некоторых оговорках. Расхожее представление о том, что средневековый Новгород был таким царством всеобщего начального образования, не соответствует действительности. Конечно, в XI-XII веках письмо было, безусловно, достоянием культурным социальной элиты. Это явление далеко не общераспространенное.
— Но в последующих веках оно все-таки стало достаточно распространенным, ведь грамоты явствуют, там уже по поводу оброка к посадникам обращаются простые жители Новгорода?
— Да, но это большой вопрос — кто писал эти письма? Потому что, конечно, когда перед нами крестьянская челобитная, то возникает подозрение, что ее писал какой-нибудь дьяк по поручению крестьянского мира. Это вообще очень интересный вопрос – кто, собственно, писал берестяные грамоты? Кто читал берестяные грамоты? Скажем, есть документы, написанные одним почерком, но при этом исходящие от разных лиц, а, с другой стороны, письма одного и того же человека написаны разными почерками. Причем, этот человек, о котором я говорю, это фигура весьма выдающаяся, замечательная. Мы знаем, кто это был. Это некто Петр, который отождествляется с боярином новгородским Петром Михалковичем, жившим в середине XII века, выдавшим дочь за князя Мстислава Юрьевича. Это одна из таких главных фигур в новгородской истории.
— Этот Петр или Петрок (к нему еще и в такой уменьшительной форме имени обращались) — ваш близкий знакомый. Именно вы исследовали его жизнь по грамотам.
— Верно, мне пришлось этим заниматься. Но в данном случае я хотел бы подчеркнуть то, что этот человек писал не сам, а явно за него писали другие. Это было, конечно, связано отнюдь не с тем, что он был неграмотный. Просто чем выше на социальной лестнице стоял человек, тем больше у него было возможности привлечь для написания берестяного письма кого-то из своих грамотных отроков, слуг. Потому что здесь мы встречаемся с самыми разными такими формами берестяной коммуникации.
— То есть, по-видимому, существовала профессия писца?
— О профессии, вероятно, не следует говорить.
— Вы хотите сказать, вряд ли существовал штат писцов?
— Нет, конечно. Это все-таки был не Древний Вавилон, где писцы составляли важнейший социальный слой, и не Древний Египет. Здесь в качестве писцов, безусловно, выступал в первую очередь церковный люд, клирики разного ранга. Скажем в Людине конце Новгорода, который исследуется в последние 30 лет археологически, мы встречаемся с очень интересным явлением, когда прямо в городской черте среди обычной усадебной застройки, находится монастырь, Варварин монастырь. Это, конечно, влияет определенным образом на характер вот этой берестяной переписки. Мы встречаемся здесь не только с монашеской перепиской, но в то же время и с вполне такими светскими документами, явно отражающими влияние этих эпистолярных привычек, сложившихся в церковной среде. Конечно, монахи, которые жили прямо в гуще этой усадебной жизни, которые жили на этих усадьбах, они, безусловно, могли писать письма не только для себя, но и также для других.
— Письменность на бересте, равно как и на любых других носителях в средние века, была слитной. Слова не разделялись пробелами между собой, как это принято сейчас. Современным исследователям это доставляет значительные трудности, потому что трудно иногда определить, где заканчивается слово, а где начинается другое. Естественно, что этих трудностей адресаты и те, кто их писал, не испытывали. Слова были в родном, свободном лексиконе. Они были все знакомые. Но не замедляло ли это процесс чтения древнерусского человека? Не было ли это чтением, когда нужно было разбирать по складам?
— Это очень интересный и не банальный вопрос. Я не знаю на него простого ответа. Что можно сказать? Церковный чтец, читающий Псалтырь, Евангелия… Конечно, Псалтырь — знакомый текст, но далеко не все богослужебные тексты, читавшие их клирики, знали наизусть. Поэтому в церковной практике, безусловно, сплошь и рядом была ситуация, когда чтец читает этот неразделенный на слова церковно-славянский текст, не зная его заранее. Это некоторый такой спонтанный процесс, он должен все-таки происходить с нормальной скоростью. Поэтому, очевидно, что такое слитное письмо для грамотного человека не было препятствием для воспроизведения письменного текста с нормальной скоростью. Другое дело, что не только даже слитность письма, но и сама техника письма, характер почерка были иными. У нас нет скорописи в XI-XII веках. Это все уставное письмо. Конечно, все это создавало такое более серьезное отношение к письму. Но это шло на пользу берестяной переписке, которая отражает очень высоко развитую культуру письма. Даже эстетически берестяные грамоты дают нам замечательные чисто зрительные образы письма — разных стилей, размеров, наклонов. Скажем, древнейшие грамоты. Среди них встречаются образцы такой высокой каллиграфии, родственной, скажем, письму древнейших рукописей, вроде Остромирова Евангелия.
Потом, по мере того, как письменность, так сказать, демократизируется, становится опять же достоянием более широкого круга, эти каллиграфические привычки разрушаются. Скажем, в XIII веке мы уже встречаемся со значительно более таким размашистым, менее каллиграфичным письмом.
— А какая графика в берестяных грамотах? Она отличается от той графики, что была на бумаге, на пергаменте?
— Конечно, отличается. Одна из главных особенностей берестяного письма — это именно те графические системы, которые представлены в нем, отличающиеся от стандарта. Скажем, слово «конь» могло записываться как с «ерем» (нашим мягким знаком на конце), так и с Е («естем»), буквально записывалось «коне» или «конь», но читалось при этом все равно «конь». Соотношения между буквами и фонемами, звуками в берестяном письме были очень специфичны и отличались от тех правил чтения, которые действовали для книжного письма.
— Это была некая вольность, или это было отражение диалектных особенностей?
— Это очень сложный вопрос, то есть здесь более или менее для нас, лингвистов, понятно, но объяснение не может быть простым. Существовал новгородский диалект со своими фонетическими, морфологическими особенностями, очень древними, отличавшими его от других славянских диалектов этого времени. Кроме того, существовали особые графические системы. В этой бытовой графике можно было записать любой текст не только на новгородском диалекте, но, скажем, и на церковно-славянском языке. Графика — это одно, диалект — это другое. Очень важно как раз понять, с чем мы имеем дело — с явлением графическим или с отражением какой-то диалектной черты?
Такого рода загадок в берестяных грамотах немало. Расшифровкой и толкованием этих текстов занимаются уже несколько поколений лингвистов. Случается, прочесть грамоту удается лишь десятилетия спустя после ее находки. Кстати, несколько таких «темных» записей смог прочитать именно Алексей Гиппиус.
