Телеканал "Россия" показал часовой фильм о Сергее Довлатове – в известной степени, образцовый: по нему можно демонстрировать начинающим журналистам, как при внешнем правдоподобии и объективности не то что скрывать правду, а избегать ее вовсе. Похоже, такое пособие очень своевременно в нынешней России.
Довлатов предстает романтическим психопатом, увлеченным эскапистом, главное занятие которого – побег: в армию, в эмиграцию, в запой.
На деле, в армию его забрали по собственному разгильдяйству: из университета выгнали, и совершенно справедливо, потому что к регулярному восприятию знаний он был никак не приспособлен. Точно так же, как к кропотливому труду уклонения от воинской службы. Говорю об этом с полной осведомленностью: в нью-йоркском приятельском кругу нас таких, прошедших срочную службу, было только двое, так что воспоминаниями обменивались.
В эмиграцию, а перед тем в Таллин, Довлатов уехал по причине главного побудительного мотива всей своей жизни: он хотел стать писателем. Не для кружка друзей, пусть даже восхищенных, а настоящим – с книжками. "Не было разумных причин отъезда в Таллин", – говорится в фильме. Очень даже были: в Эстонии мелькнул шанс издать книгу, когда не удалось – оставалось только эмигрировать.
Самое дельное в фильме сказал эстонец Аксель Тамм: "Счастье, что он получил эти двенадцать лет в Америке". Как человек, близко знавший Довлатова все эти двенадцать лет, подтверждаю: счастье. Он именно в Штатах стал настоящим писателем. Даже, пожалуй, Настоящим Писателем. И ощутил себя таковым. Книги – и русские, и в переводе на английский – не позволяли в том сомневаться.
Литература заполняла Довлатова почти целиком. Остальное из внешнего принадлежало Америке: кино и джазу. Он был из того поколения, которое в детстве захватило "трофейное" кино конца 40-х: Хэмфри Богарт был ему ближе Николая Крючкова, Дина Дурбин дороже Марины Ладыниной. Американский джаз он мог слушать бесконечно: Чарли Паркера, Телониуса Монка, Декстера Гордона. Однажды мы шли с Довлатовым через Вашингтон Сквер и увидели низенького старичка с футляром в руках. Сергей застыл перед ним и забормотал: "Это же... это же..." Старик усмехнулся и мгновенно надул щеки, превратившиеся в огромные шары: Диззи Гиллеспи. "В Ленинград напишу – никто не поверит", – сказал Довлатов.
Не верят и теперь. Положено, чтобы русский писатель загнивал за границей. Тосковал и пил.
"Он невероятно страдал", – говорит в фильме скульптор Эрнст Неизвестный (видевший Довлатова раза три в своей жизни). Он же рассуждает о характере довлатовского пьянства. Неизбывное и банальное желание подать себя знатоком, заметившим то, мимо чего прошли другие. Где и когда на свете существовал творческий человек, о котором бы не сказали после его смерти, что он страдал и был одинок?
Не зря, ознакомившись с замыслом телефильма, от участия в нем отказались самые близкие Довлатову люди. Банальность трактовок и оценок приводят к тому, что это картина вроде бы о Сергее Довлатове, но только не о реальном человеке, а о придуманной картонной фигуре, поименованной "Сергей Довлатов".
Самое поразительное в фильме – женщины. Их имена и лица мелькают на экране. Нет только трех (трех!) главных женщин довлатовской жизни. Вовсе не упомянута мать Нора Сергеевна, грандиозная рассказчица, в которую и уродился Довлатов. Один раз названы жена Лена и дочь Катя. Это как если бы в фильме или книге о Пушкине была бы Анна Петровна Керн, а без Натальи Николаевны Гончаровой – обошлись.
