Александр Генис : Журналисты, аналитики, редакторы толстых журналов и газетные колумнисты, короче, все стратеги и тактики большой политики в один голос предрекают, что противостояние с Ираном достигнет своего апогея этой весной. Тревожное ощущение острого кризиса сгущается буквально со дня на день. Это чувствуется и по тону Белого дома, и по характеру газетных дискуссий, и по взволнованности редакционных писем, и по штукам политизированных комиков, и по словарю телевизионных комментариев, и, что немаловажно, по календарю культурных мероприятий.
Так, когда на экраны вышел очередной исторический боевик «300», рассказывающий о битве спартанцев с персами в Фермопильском ущелье, скандал ему был сразу обеспечен. В этой, ничем более не примечательной ленте, где компьютерные эффекты с успехом заменяют форму и содержание, увидели вызов Запада Востоку. Поскольку греки сражались с персами, в Иране обиделись за предков, заявив, что Америка сознательно нагнетает напряженность и сгущает краски. Америка тут, конечно, не причем, да и Голливуд – не очень. Он живет по своим законам, которые имеют только косвенное отношение к политике. В истории Голливуд обычно интересует только сюжет - конфликт, а не историческая справедливость.
Однако сам по себе инцидент с фильмом о спартанцах характерен для духа времени. Сегодня все, что хоть как-то связано с Ираном, резонирует с общественным сознанием Америки. Именно поэтому Музей современного искусства Нью-Йорка открыл невиданного размаха ретроспективу самого, пожалуй, знаменитого (после, разумеется, одиозного президента этой страны) иранца Аббаса Киростами. Впервые американские зрители смогут посмотреть практически все фильма режиссера. Музей представил 35 его картин. Плюс к этому в Нью-Йорке проходит выставка фотографий, которыми Киростами тоже знаменит.
В связи с этим важным событием, Киростами приехал в Нью-Йорк. В своих американских интервью он очень сдержан и лаконичен. Он даже не жаловался на трехчасовой допрос в аэропорту Кеннеди. С другой стороны, Киростами не сетовал и на иранские власти, которые давным-давно не показывают его фильмы у себя в стране. Киростами слишком знаменит, чтобы его преследовать, но его, казалось бы, аполитическое кино не нравится режиму, и с этим режиссер, похоже, уже примирился.
Зато в Америке фильмы Киростами, по-прежнему, находят себе верных поклонников, которые уже много лет с любовью и пониманием смотрят его странное, магнетическое кино.
Критик «Нью-Йорк Таймс» Скотт предварил открытие ретроспективы в Музее современного искусства восторженной статьей, где он так пишет о Киростами:
Диктор: Его фильмы - одновременно простые и загадочные, безыскусные и визуально изощренные. Но главное - лучшие картины Киростами навсегда изменили наши фундаментальные представления о сути кинематографа и основах режиссерской профессии.
Александр Генис: О нью-йоркской ретроспективе фильмов Киростами мы беседуем с ведущим нашего «Кинообозрения» Андреем Загданским.
Александр Генис: Андрей, Годар сказал такую фразу: «Кино началось с Гриффит и кончилось Киростами». Ваш комментарий?
Андрей Загданский: Годар сказал еще одну фразу, что он не видит большой разницы между документальным и игровым кино. Когда ты снимаешь постановочный фильм, ты превращаешь реальность в документ, она уже сложилась перед камерой, эти события происходят. А когда ты снимал документальный материал, то ты потом организуешь его по принципу игрового фильма. То есть изначальное противоречие между игровым и неигровым фильмом, очень точно обозначенное Годаром, противоречие, на котором построено очень много фильмов. И Киростами, в числе прочего, - это пограничная эстетика между документальным и постановочным фильмом. То, что он делает, то, что он исследует, очень часто на границе одного и другого. Его постановочные фильмы выглядят как документальные, его документальные вещи похожи на игровые.
Александр Генис: Это мне напоминает старый спор о нон-фикшн. Когда меня спрашивают, что я пишу, я говорю: «Нон-фикшн». «Это документальные книжки?». Я говорю: «Стихи - это фикшн или нон-фикшн? Документальная или не документальная литература?». После этого начинается долгое молчание. Примерно так же надо, по-моему, относиться к фильмам Киростами, потому что они точно так же для меня чистая поэзия. Это настоящее лирическое кино, и Киростами, по-моему, чуть ли не единственный режиссер-поэт. Это во всем сказывается, в том числе, и в текстах фильма. Вот, например, его фильм, который он назвал своими любимым - «Крупным планом». Этот фильм ведь сделан как документальное кино, это и есть документальное кино, это настоящая история. Но там встречаются фразы, которые прямо взяты из стихотворения. Например, такая: «Я ушел в горы, чтобы встретить Музу. А Муза мне сказала: «Я тебя искала, а не ты меня». Это похоже на миниатюру. Или другая фраза: «В тюрьме хорошие люди становятся лучше, а плохие - хуже». Я долго думал об этой фразе. И вот этот вот лирический монолог его героев производит странное впечатление, потому что он на границе между вымыслом и реальностью, между поэзией и прозой, как и все его кино.
Андрей Загданский: Вы пропустили очень важную деталь. Вы цитировали высказывания главного героя в фильме «Крупный план», но нужно обозначить сюжет, для того чтобы оценить всю прелесть этих слов. Ведь дело в том, что это подлинная история. Некий человек решил выдать себя за знаменитого режиссера в иранском кино и оказывается в одном доме. Он самозванец, выдает себя за кого-то другого. Его разоблачили, арестовали и судят. Вся эта история в действительности случилась в Иране. Человек, за которого выдавал себя этот самозванец - известная фигура и иранском кино, человек, которого хорошо знает Киростами. Что после этого делает Киростами? Он приглашает всех людей, которые участвовали в этой подлинной драме, в курьезе, сыграть самих себя. И он разыгрывает всю эту ситуацию заново. Документальное кино это или постановочное? Это очень сложный вопрос.
Александр Генис: Наверное, важнее всего то, что это интересное кино. Киростами однажды сказал фразу, которая заставила меня очень сильно задуматься. Он сказал, что «иные фильмы могут вас усыпить в зале, но не дадут вам спать по ночам». Именно это и происходит с его фильмами. О них невозможно забыть. Они влезают в подкорку. И я думаю, что тот эффект, который производит Киростами на заграничную аудиторию, связан с тем, что что-то необычное есть в самой ткани этих произведений. Интересная деталь. В его фильмах очень часто люди разговаривают в машине. Сам Киростами объясняет это так: в машине люди разговаривают самым искренним образом, потому что они могут не смотреть друг другу в глаза.
Андрей Загданский: Совершенно замечательная деталь. Именно таким разговором в машине начинается один из его самых сумасшедших фильмов, который по-русски надо переводить, как «И ветер унесет всех нас». Люди едут в машине, разговаривают, разговор абсолютно никакой, вроде бы бессмысленный, и потом, вдруг, вспыхивает гигантский общий план заблудившейся машины, пыль… Это совершенно дух захватывающее состояние. Ты понимаешь, как человек потерян в этом огромном пространстве, как он один на один с этой пылью, с этим бесконечным пространством, которое против тебя. Это совершенно захватывающе.
Александр Генис: И тот же пейзаж в самом знаменитом фильме Киростами «Вкус вишни», получивший все премии, которые только бывают в кино. Ведь там тоже люди едут в машине, и идут бесконечные разговоры. Главный герой просит, чтобы его похоронили, когда он покончит с собой. Мы никогда не узнали, ни почему это происходит, ни почему это кончилось.
Андрей Загданский: Мы узнаем под самый конец фильма, в чем суть этого разговора. Это же интрига картины, что люди разговаривают, и он что-то прощупывает, зондирует, пытается принять решение правильный или неправильный это человек для того, чтобы задать вопрос. А смысл ситуации в следующем. Если я покончу жизнь самоубийством в фундаментальной иранской стране, найдется ли кто-то, кто меня похоронит? Вот задача героя фильма. И мы понимаем, это под самый конец. Это все обрушивается на нас, как взрывом, через медленный, тягучий, абсолютно поэтический, абсолютно пыльный мир, в котором живут эти герои.
Александр Генис: Интересно, что фильмы Киростами построены в очень сложной политической ситуации. Потому что иранское кино должно все время работать с цензурой, и Киростами говорил о том, что для него это вызов, как для художника. Потому что режиссер не может показать не только поцелуй между мужчиной и женщиной, но герой не может дотронуться до волос женщины. Это бесконечные запреты. Обходя их, он находит свой поэтический язык. И я подумал о том, что если в России в такой ситуации художники искали эзопова язык, искали поэтику намека, то в Иране они пришли к поэзии, которая заменят драму, конфликты заменяют поэтическими тонкими нюансами и кадрами. Поэтому столько детей, например, в иранском кино. Поэтому столько пейзажа, поэтому столько недоговоренности. И, как ни странно, именно это принесло в международный кинематограф новую струю.
Андрей Загданский: То, что вы сказали, уводит немножко в сторону, но все равно это о нашем герое, о Киростами. До какой степени цензура является проклятием или благодетелю в жизни художника? Мы, как люди выросшие в Советском Союзе, сформировавшиеся там, привыкли считать, что цензура это есть абсолютный грех. Что - правда. Но, вместе с тем, как всякое ограничение, а художник зачастую расцветает в ограничениях, ограничения создают ту стену, которую нужно преодолеть. Цензура иногда является исключительно стимулирующим фактором
Александр Генис: Синявский, который знал толк в цензуре, говорил, что цензура идет на пользу художнику, потому что без цензуры он вянет, как цветок под ярким солнцем. Андрей, как вы считаете, какой политический смысл в ретроспективе Киростами в Музее современного искусства, в сегодняшней политической атмосфере?
Андрей Загданский: Безусловный ответ, который зашифрован в вашем вопросе. Конечно, сегодня, когда Белый Дом подчеркивает свою достаточно воинственную риторику по отношению к Тегерану, и к Ирану в целом, Музей современного искусства устраивает ретроспективу единственного известного нам иранского художника, художника мирового уровня, равного Феллини, Антониони. И мы видим, что жители Ирана это такие же люди, как мы с вами. И это, мне кажется, самое главное. На уровне международной политики, на уровне того, как весь мир смотрит на конфликт между Америкой и Ираном, мы видим другую сторону, мы видим людей.
Александр Генис: В нашем «Книжном обозрении» сегодня пойдет речь о такой странной книге, что задачу описать ее я оставлю ведущей этой рубрики Марине Ефимове.
ПОЛ БУДНИЦ.«Я ИЗ ПЛАСТМАССЫ. Нашествие дизайнерских игрушек».
Paul Budniz. "I AM PLASTIC. The Designer Toy Explosion"
Марина Ефимова: Мягкие зеленые кочерыжки с двумя рожками, двумя зубами, красным семечком носа и глазами, похожими на компакт диски... Пушистые разноцветные ваньки-встаньки «буба», у которых на лысых головках – только глаза, как будто их носы и рты утонули в высоком пушистом воротнике... Пухленькие, задастые, коротконогие «теле-таббис» с телеэкраном на пузе... Одноглазые, однорогие, лиловые пожиратели людей под названием « Uglydolls » (куклы-уродцы)... Это лишь несколько примеров из десятков, а, может быть, уже и сотен, дерзких изобретений дизайнеров игрушечного бизнеса.
Если верить автору книги «Я из пластмассы» Полу Будницу, пионерами этого сомнительного, но успешного бизнеса были в начале 90-х годов два выпускника Нью-йоркской дизайнерской школы Дэвид Хорват и Сан-Мин Ким, сделавшие « Uglydoll ». С тех пор создание кукол-уродцев превратилось, по выражению рецензента книги Стивена Хеллера, в небольшой глобальный феномен. (Кстати сказать, «бубас» и «телетаббис» - английские куклы).
Изобретательность дизайнеров безгранична: от миловидной таксы, у которой между передней частью туловища и задней расположена пружина (так что ее можно растянуть на полкомнаты) до таких вот экстремальных и уже не детских игрушек:
Диктор: «В середине 90-х годов в Гонконге и Японии иллюстраторы комиксов начали создавать нелепые существа, заменяя головы и другие части тела хорошеньких куколок Барби или популярной куклы-солдата « G . I . Joe » на головы и части тела других (фантастических) существ. Эти гибриды (чаще всего сатирические) продавали на конференциях и ярмарках книжек-комиксов, и они имели оглушительный успех. Вскоре в Китае, в Квантунге, игрушечная фабрика наладила серийное производство нескольких моделей, и начался бум экспериментальных игрушек, рядом с которыми даже не совсем традиционные персонажи американского детского мультика «История из жизни игрушек» или английского взрослого мультика «Куриная ферма» кажутся старомодными».
Марина Ефимова: Появился целый набор монстров: самоуверенный одноглазый резиновый шарик с тонкими ручками и ножками – Майкл Вазовский, его девушка (тоже одноглазая и с кудряшками из мелких змей), и их бородавчатый босс, утыканный множеством разнообразных глаз. Появилась уродливая семейка «Симпсонов». Это всё - из мультфильмов (из детского «Корпорация монстров» и из взрослого телесериала «Симпсоны»). Другие куклы – пространственные копии настенных «графитти», или персонажи РЭПа, или продукты собственной фантазии художников – например, « La Messie ’ s Zombies », саркастические существа, похожие на куски яркого желе с руками, ногами и со съемными головками. Автор книги «Я из пластмассы», Пол Будниц, пишет:
Диктор: «Почти все дизайнерские куклы являются вызовом основному принципу создания традиционных игрушек. И, прежде всего, в них нет ничего ностальгического. А по моему глубокому убеждению, ностальгия убивает творческую изобретательность... и убивает жизнь».
Марина Ефимова: Не знаю, правомочен ли такой приговор ностальгии, но меня интересует другое: в чем причина успеха игрушек-уродцев? Их триумф начался давно. Персонажей популярнейшей детской телевизионной образовательной передачи «Улица Сезам» хорошенькими не назовешь: они все - добрые, веселые чудовища: «бисквитное чудовище»; красный большеротый Эльмо; синий Гровер – мохнатый, длиннорукий и длинноногий; мусорное чудовище, живущее в мусорном баке; чудовище-девчушка по имени Зои, которая всегда бегает в балетной пачке. И сейчас почти у каждого американского ребенка есть дома набор таких игрушек - персонажей «Улицы Сезам». То же самое относится и к более раннему (и еще более популярному) американскому кукольному теле-представлению «Маппет Шоу», которое вели лягушонок Кермит и кокетливая свинья-блондинка – мисс Пигги. Там самым примечательным был оркестр лохматых бомжей. Особенно диким был ударник: он ходил с цепью на шее, не говорил, а только рычал, и его звали Animal – «животное». И вот именно их обожают и интеллигентные взрослые, и интеллигентные дети. Почему? Почему не плюшевых медвежат, не трогательных фетровых щенков, не хорошеньких кукол? Вот что говорит рецензент книги Стивен Хеллер:
Диктор: «Детская любовь к куклам, изображающим живые существа, часто бывает покровительственной и жалостливой. Поэтому и раньше роскошные куклы пылились по углам, а в игру шли потрепанные, со свалявшимися волосами уроды, которыми играли по очереди все старшие сестры и кузины, а то, может быть, и матери. Наверное, поэтому девочка Мари полюбила уродливого Щелкунчика, а героиня сказки «Аленький цветочек» полюбила благородное чудовище».
Марина Ефимова: И я сама в детстве засыпала, прижимая к груди не куклу с закрывающимися глазами, а линялого тигра без усов и одного уха, подаренного мне соседским мальчиком перед отправкой в эвакуацию.
Александр Генис: Песня недели. Ее представит Григорий Эйдинов.
Григорий Эйдинов: На прошло й неделе в Америке состоялись два крупных музыкальных события. В городе Остин, штат Техас, прошел международный фестиваль-конференция «Юг через юго-восток», и по всей Америке и миру отметили, возможно, самый популярный неофициальный праздник – День святого Патрика. На удивление, вне зависимости от национальной принадлежности - в этот день все ирландцы. День святого Патрика был отмечен по всей стране миллионами людей серией традиционный парадов, бесконечными вечеринками, распиванием «Гиннеса» и, конечно, распеванием ирландских песен. Парады в День святого Патрика – довольно странное зрелище. Особенно, когда люди перекрашивают в зеленый цвет себя, свое пиво, а в Чикаго уже, по традиции, даже целую реку. Однако на ежегодном фестивале «Юг через юго-восток» пиво и люди были своих обыкновенных цветов. Кроме кинофестиваля и обычной конференции о состоянии дел в индустрии, центром внимания, как всегда, была музыка. В этом году в фестивале участвовали более 1300 групп и исполнителей с буквально сотнями выступлений каждый день. И, в частности, из Ирландии. Страна, подарившая миру, кроме всего прочего, такие значимые группы, как « U 2» и « Pougs », продолжает вдохновлять молодых музыкантов, которые, в свою очередь, явно пытаются и в этом году довольно успешно уйти за рамки национальных стереотипов. Как, например, группа « Simple kid », которая без песен о выпивке или притонах продолжает ту самую культурную традицию музыкальной поэтики, которая, по-моему, и делает каждого из нас ирландцем, хотя бы раз в год. Итак, ирландские рок трубадуры « Simple kid ». Песня «Супербродяги и суперзвезды».
Александр Генис: Согласно недавно проведенному в Англии опросу, в список десяти самых скучных книг вошли «Преступление и наказание», «Война и мир» и «Улисс» Джойса.
Плохо дело, если нынешних читателей усыпляют лучшие в мире книги, написанные к тому же в рамках самых популярных жанров - криминальная история, батальный боевик и эротический триллер. Может быть, и правда завершается золотая пора книги, и мы перебираемся в новую постгутенберговскую эпоху.
Однако даже в этом (честно говоря, маловероятном) будущем литература может найти себе место. То самое место, которое она оставила, когда родилась письменность. Ведь задолго до того, как на свет появились писатели и читатели, уже существовала словесность, создавшая фундамент любой культуры – мифы, легенды, песни, великий устный эпос, наконец. Вот о судьбе этой бесписьменной традиции в жизни уже нашего, 21-го века, сегодня пойдет речь в беседе с поэтом «Американского часа» Владимиром Гандельсманом.
Владимир Гандельсман: Возможен ли сегодня эпос как устное поэтическое искусство? Вопрос риторический, поскольку эпос есть. Во всяком случае, он есть в Индии, в штате Раджастан. Каждая деревня здесь имеет свою историю о доблести и чести, а ветры и пески разносят эти сказания по всему свету. “Раджастан” означает “острый”, но что наша жизнь без чуточки “приправы”, и Раджастан представляет обширные возможности убедится в этом.
Александр Генис: Володя, вы говорите так, как будто только что из Индии.
Владимир Гандельсман: Увы, нет. Я – только что из журнала «Ньюйоркер», а конкретней – из литературного дневника писателя Уильяма Далраймпла, который повествует о своем путешествии в Раджастан. Он описывает его как сказочно красивое место. Царское великолепие, величественные дворцы, неприступные стены крепостей, а главное – хранилище многочисленных древних традиций, в том числе – устного народного творчества. Эпоса. Вот за ним наш писатель и отправился в Индию. Послушать.
Александр Генис: Как же сохранилась столь древняя традиция в современном мире?
Владимир Гандельсман: Исторически так сложилось, что штат очень консервативен, даже на фоне одной из самых консервативных стран мира, на фоне Индии. Многие реалии средневековой Индии остались неприкосновенны. Это и менестрели, и акробаты, и свитковые живописцы, и все это особые касты. Кастовость – очень сильна в Индии. Здесь, в Раджастане, существует племя (или каста) бхопа. Каста шаманов и певцов, которые странствуют со своими песнями, со своим эпосом. Впрочем, вы ведь наверняка были там?
Александр Генис : Как ни странно – был. Я был в Раджастане, правда, только городе Джайпур – это главный город этих краев. Это, конечно, самое экзотическое место в Индии. Это розовый город со сказочными крепостями. Еще Верещагин писал там картины. Поскольку там не было англичан, жизнь до сих пор сохранила архаические черты. Если искать живых Гомеров, то, конечно, здесь.
Владимир Гандельсман: Вот именно. Если эпическая европейская традиция – Илиада, Одиссея, Нибелунги и прочее - сегодня поле деятельности ученых-филологов, то здесь – поле, настоящее поле, а скорее пустыня, но во дни ярмарок-фестивалей - заполненная десятками тысяч людей, где все живет и дышит. Вообще-то бхопа – обычный крестьянин. Но до тех пор, пока в него не вселяется Пабуджи - божество и герой эпоса этих мест.
Александр Генис: Как же происходят эти песнопения, и что они значат для слушателя?
Владимир Гандельсман: Автору, естественно, довелось и видеть песнопения, и беседовать со сказителями. Интересно, что первый, с которым он встретился, был слеп (правда, на один глаз) – но, допустим, в таком случае, что он был вдвое послабее Гомера, - это в скобках. Так вот этот самый Мохан отпел два часа кряду, затем Уильям спросил его, кому посвящено пение, - может быть, соседям-землевладельцам? Нет, сказал он, пастухам и их друзьям-крестьянам. Они приходят не то, чтобы слушать поэзию, скорее он им нужен как ветеринар-кудесник, обладающий сверхъестественными возможностями. Люди зовут его, когда болеет скотина: верблюды, овцы, быки, коровы. Дух Пабуджи, героя сказаний, очень силен в лечении животных. И в лечении детей, в которых поселились злые духи. Героический эпос о Пабуджи изгоняет бесов и любые силы зла.
Александр Генис: Поражает память певцов-сказителей. Они могут петь безостановочно много часов подряд.
Владимир Гандельсман: И даже дней, не только часов. Один певец пел 8 ночей подряд. Свой рассказ Уильям Далраймпла сопровождает историческим экскурсом. В 1930-х годах американский филолог-классик Мильмэн Пэрри, сопоставляя поэмы Гомера с живой эпической традицией, еще существовавшей в то время у народов Югославии, обнаружил в гомеровских поэмах отражение поэтической техники народных певцов-аэдов. Созданные ими поэтические формулы из устойчивых сочетаний и эпитетов («быстроногий» Ахиллес, «пастырь народов» Агамемнон, «многоумный» Одиссей, «сладкоречивый» Нестор) давали возможность сказителю, «импровизируя», исполнять эпические песни, состоявшие из многих тысяч стихов.
Александр Генис: Вы считаете, что дело в этих устойчивых формулах, они помогают запоминать?
Владимир Гандельсман: Я думаю, дело в том, что это в крови. Один из индийских сказителей на вопрос Уильяма, как он все это помнит, ответил, что каждое слово в нем записано на отдельном камушке... Что-то в этом роде. Конечно, все это не обходится без чудес. Лампа к рассвету сама по себе начинает светиться. Не всегда, но когда сказитель доходит до сути. Сказитель может предсказывать будущее, потому что видит его.
Александр Генис: Мы наблюдаем первобытную связь между рассказчиком и высшими силами, то есть - магию. Шаманы 21-го века, так?
Владимир Гандельсман: Да, так. Раз в год это происходит при огромном стечении народа, на фестивале-ярмарке. Люди приходят со своей скотиной, и в поле, за пределами городка общаются. Худые, жилистые люди, в белых домотканых халатах, сидят на корточках, что-то прихлебывают, курят, разговаривают. И хотя все происходит вокруг святилища и открытие происходит с призыванием бога, становится ясно, что торговля и обмен скотом здесь занимает то же место, что и религия. Но когда торговля и обмен сплетнями кончаются, все благодарят бога, и десять тысяч паломников садятся после захода солнца слушать эпос, и каждую ночь рассказ продвигается все дальше.
Александр Генис: Удивительно слышать это, - кажется, что при современной цивилизации такого уже просто не может быть. Неужели воистину все в этих краях в такой допотопно-божественной цельности, и этой традиции не грозит вымирание?
Владимир Гандельсман: Грозит. Ведь чтобы певца понимали, слушатель должен вести тот же образ жизни, что и его прадеды. Если бхопа поет о красоте коровы, у слушателя должна быть корова, - иначе он вполне не поймет певца. Вот что поет, например, бард:
Телящаяся корова зовет Пабуджи,
Телящаяся корова плачет,
О Пабуджи, да будет бессмертно твое имя на земле,
О Пабуджи, да будет бессмертна твоя храбрость, вдохновляющая воина!
Александр Генис: Кроме того, устное творчество предполагает, вероятно, неграмотность?
Владимир Гандельсман: Совершенно верно. Эти люди – и исполнители, и слушатели - в большинстве безграмотны, и безграмотность – залог сохранения устной традиции. Умение барда читать – погребальный звон для устного эпоса. Как у слепого преувеличенное чутье на запах и звук, так у безграмотного, возможно, чутье на устное творчество и память всего, что он слышит.
Таково заключение индийского фольклориста Комала Котхари. В 50-е годы прошлого века он решил обучить грамоте одного певца, чтобы с большим успехом собрать и записать коллекцию песен, которые тот исполнял. Чем лучше обстояло дело с обучением, тем чаще тот забывал текст и заглядывал в записи.
Александр Генис: И это значит, что вместе грамотностью традиция устного эпоса умирает.
Владимир Гандельсман: Увы. Ведь еще к этому, всеобщей грамотности, надо добавить видео и аудио-аппаратуру, на которой можно прослушать весь эпос за 4 часа, что и делают дети современных аэдов. Певцы жалуются, что он не хочет. Два сына нормальные, продолжают традицию, а один не хочет, он слушает запись, не утруждая себя долгим ночным сидением в поле и слушая бесконечную песнь аэда.
Александр Генис: Аэды были и у нас. Давайте сравним то, что вы рассказали с русской традицией.
Владимир Гандельсман: Я знаю, что собиранием устного эпоса в России занимались, и очень основательно, и называли собранное «Исландией русского эпоса», - так велики были запасы и открытия в этой области. Был великий сборник былинного эпоса Кирши Данилова. В глухих деревнях Русского Севера собирали «плачи», сочиненные женщинами, в 20-е годы XX века собирали эпическую поэзию, наверняка собирают и сейчас. Тем не менее, я думаю, что шансов на выживание устной традиции все меньше, а вот влияние на обычную литературу, письменную, по-моему, остается огромным. Винкельман читал Гомера в оригинале, и вот послушайте, что он пишет, я специально принес выписку, чтобы мы могли процитировать его замечательные слова:
Диктор: «В двух стихах Гомера натиск стрелы, пущенной Пандаром в Менелая, ее скорость, уменьшение силы при вонзании, замедление при пронизывании, и торможение ее дальнейшего движения передаются звуками даже нагляднее, чем словами. Кажется, будто воочию видите, как стрелу спускают, как она несется по воздуху и вонзается. Такой же характер носит и описание приведенного Ахиллесом отряда - щит тесно примыкает к щиту, шлем к шлему, муж к мужу; и подражание этому описанию никогда не удавалось в совершенстве. Описание это занимает всего один стих, но необходимо прочесть его вслух, чтобы почувствовать все его красоты. Но понятие об этом языке было бы не правильным, если представить его себе в виде бесшумного текущего ручья, он превращался в бурный поток и мог подняться, как буря, разорвавшая паруса Улисса. По звучанию слов, описывающих разрыв лишь в трех или четырех местах, парус словно раздирается на тысячу кусков».
Владимир Гандельсман: Это поразительное свидетельство поразительной силы устного слова.
Александр Генис: К ним можно уважительно присовокупить слова Пушкина о Гомере: «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи, Старца великого тень чую смущенной душой».
Александр Генис: Следующая, привычная нашим постоянным слушателям, рубрика - «Картинки с выставки» приведет нас в дальневосточный отдел музея Метрополитен, где сейчас проходит очень своевременная выставка «Речные пейзажи в жизни и искусстве Японии».
Я назвал выставку своевременной, потому что, как бы ни вела себя мартовская погода (у нас в Нью-Йорке последний снег сменил первую жару, причем, именно в такой последовательности), весна неизбежна. Во всяком случае, так утверждают календари, объявляющие, что завтра наступит день весеннего равноденствия.
Японская выставка в Метрополитен идеально подходит, чтобы отметить официальное завершение зимы. Дело в том, что весна – японское время года. По-моему, нигде не умеют ей так радоваться. Раз в жизни мне повезло оказаться в Киото во время цветения сакуры, и я видел – и слышал – как весна опьяняет целый город, превращая сад в храм, толпу - в хор и парк - в застолье.
Ну, и, конечно, никто не умеет так изображать весну, как японские мастера. Австрийский прозаик-импрессионист Петер Альтенберг, которого я недавно открыл для себя, написал об этом честный абзац.
Диктор: «Японский художник рисует цветущую ветку - и у него получается вся весна. Мы пишем всю весну, но у нас не выходит даже цветущей ветки».
Александр Генис: Это, конечно, - заслуга экономного восточного искусства метонимии, позволяющее по части судить о целом.
На этот раз кураторы Метрополитен тщательно выбрали крайне выразительную «часть», раскрывающую японскую жизнь остро и характерно. Объединяющим мотивом выставки – стала река, точнее, всякий движущийся поток воды – от горного ручья до водопада.
Как известно, вся дальневосточная, идущая из Китая, эстетика строилась на оппозиции гор и вод, (по-китайски – шан-шуй).
- Мудрые, - говорил Конфуций, - наслаждаются водой, благородные горами.
Их союз порождает совершенного человека и исчерпывает пейзаж. Величие этого искусства в том, что на тысячу лет непревзойденной живописи хватило одного сюжета. К истине ничего нельзя добавить, не исказив ее.
Интересно, однако, почему в японском искусстве центральный живописный образ - река, а не море?
Япония ведь архипелаг. Это такая же островная держава, как, скажем, Англия. Однако морские мотивы не слишком часты в японской культуре – ни в стихах, ни в прозе, ни в живописи.
Не найдя в литературе ясного объяснения этому феномену, я придумал свое. Япония подражала центростремительному Китаю, который, хоть и владел морями, но их игнорировал. Тот же Конфуций упоминал море всего однажды, угрожая в случае провала своего педагогического проекта сесть на плот и отправиться в безвозвратное плавание. Другими словами, море – не стихия свободы, а приют отчаяния. Поэтому и в стихах море почти никогда не вспоминают, зато без конца текут по стихам и свиткам ручьи и реки.
В отобранных для выставки экспонатах японские реки предстают либо кровеносной, либо нервной системой Японии. Перетекая с шелковых свитков на золотые ширмы и лаковые ларцы, они создают образ текучей реальности, зовущей зрителя к медитации. Что и понятно. Река - одна из любимых метафор буддизма. Постоянная в своей изменчивости, она всегда одна и всегда разная.
На дивных ширмах 17-го века (именно тогда достигло высшего расцвета этот вид искусства, почти заменивший японцам мебель) реки сливаются с небом в один затейливый поток. Принципиально не различая верха и низа, японская ширма обволакивает земное бытие декоративным узором с метафизическим намеком.
Зато полны реализма знаменитые японские гравюры двух следующих столетий. Играя роль наших почтовых открыток, гравюры искусно и детально передавали самые красивые виды страны, включая, конечно, ее реки. Особенно художники любили понтонные мосты, рыбацкие лодки, а главное - переправы с их неизбежной суетой и опасностям, дававшими мастеру шанс показать свое искусство.
В этих бытовых зарисовках очаровательно передана вся экзотика старой Японии. Но великими гравюры становятся под резцом двух несравненных мастеров – Хокусая и Хиросигэ. Их работы так обильно представлены на выставке, что позволяют сравнить два дополняющих друг друга подхода.
Хокусай знаменит эксцентрическими ракурсами, визуальными аттракциономи, тем самым острым «монтажом», которым так восхищался Эйзенштейн. Хиросигэ – мастер снега и дождя – любил помещать пейзаж в атмосферу, давать виду погоду, воздушную среду. Первый изображал мимолетное как вечное, второй - вечное как мимолетное. Но, конечно, оба рисовали весну - любимое время года Японии, когда опавшие лепестки сакуры уносят потоки быстротекущей жизни.
Теперь, Соломон, наша сегодняшняя тема – весна – в ваших руках.
Соломон Волков: Когда я думал о том, какой музыкой можно было бы сопроводить тему наших сегодняшних «Картинок с выставки», то я решил, что покажу, как это делается в России. И, конечно, для русской музыки таким центральным произведением на эту тему будет романс Рахманинова «Вешние воды» на слова Тютчева.
Александра Генис: Надо сказать, что весна в России, как и в Японии, о чем мы уже говорили - особое время года. Причем, тому есть достаточно физических причин. Дело в том, что весна в России очень яростная, и ледоход - событие крайне драматическое. Именно поэтому, говорят, Стравинский и написал «Весну священную». На него произвел впечатление ледоход на русских реках.
Соломон Волков: Очень может быть. Это, кстати, теория любопытная. Но именно рахманиновское произведение внедрилось в этом смысле в русскую культуру, и когда говорят «весна» в русской музыке, то всегда думаешь именно о «Вешних водах» Рахманинова. Их исполняет Дмитрий Хворостовский. Партия фортепьяно - Михаил Аркадьев.
Другое произведение, тоже тесно связанное с темой весны в русской музыке, это, конечно, «Снегурочка» Римского-Корсакова, опирающаяся, в свою очередь, на известную сказку Островского. И я, для показа, из «Снегурочки», отобрал сравнительно небольшой фрагмент, мне представляющийся крайне выразительным. Потому что здесь Римский-Корсаков уловил в музыке тот момент, когда зима борется с весной. И непонятно - то одно время года, то другое берет верх. Очень типичный для русской природы отрезок.
Александра Генис: Вы совершенно правы. Действительно, интересно. Для японцев весна - это красивое время года. Весна связана с цветением вишни и, поэтому, это время красоты. Но в России весна это, в первую очередь, долгожданное тепло. Просто слишком суровая зима. Поэтому весна - это что-то долгожданное, в первую очередь. Помню, у Пришвина есть очень много описаний. Каждый год он пытался найти самый первый признак весны. «Весна не одета» - у него книга есть такая. И любопытно, что именно этот переломный момент, когда впервые пахнет весной, когда ты чувствуешь приближение этого теплого времени года, оно очень волнующее. Я должен сказать, что я живу в Америке 30 лет, и каждый год я пытаюсь найти тот самый день, когда в воздухе пахнет весной. До сих пор еще не нашел.
Соломон Волков: Но для России тоже очень типично, что когда наступает эта первая весенняя оттепель, то всегда существует угроза возвращения зимы, заморозков. И Римский-Корсаков изумительно в своем фрагменте из «Снегурочки» передал это ощущение. Вступает уже весенняя капель, и опять возвращаются зимние звуки, зимнее ощущение с тем, чтобы все-таки, в итоге, выиграла весна.
И, наконец, я нашел очень любопытное произведение японца, японского композитора Мисио Мияги. Он родился в 1894 и умер в 1956 году. Произведение называется «Море весной».
Это совершенно прелестная, скорее этнографического плана пьеса, 1929 года, и здесь она прозвучит в исполнении скрипача Гидона Кремера, которого сопровождает японская арфистка Наока Ясина.
