Александр Генис: Череда смертей поразила и российский литературный мир, и актерский, и музыкальный, и политический. В Америке этот внезапный апрельский мартиролог тоже аукнулся.
Скажем, многие мои друзья вспоминают Владимира Уфлянда, который не раз бывал тут, выступал на конференциях и выпивал с нами в их кулуарах, а главное - читал свои знаменитые пост-обериутские стихи, которые так высоко ценились в кругу Бродского.
С грустью поминают в Русской Америке и Кирилла Лаврова, который совсем недавно напомнил о себе в роли Понтия Пилата (булгаковский сериал – бестселлер на Брайтон-Бич).
Ну а кончина Ростроповича повергла в траур всю музыкальную Америку, которая так любила своего «Славу» (понятно, что выговорить сложное имя многолетнего дирижера Вашингтонского оркестра американцам никак не удавалось). Ростроповича похоронили рядом с друзьями – Шостаковичем, Прокофьевым, прямо напротив Ельцина, смерть которого – это уже историческое международное событие, отметившее конец эйфорического этапа в российско-американских отношениях.
В последние дни, когда уже отгремели пышные, поставленные по имперскому образцу похороны первого президента России, я часто беседовал с американскими знакомыми о том, как они – а не газеты – запомнили Ельцина. Это – отнюдь не простой вопрос, потому что впервые Ельцин явился в Америку, еще переживавшую последние приступы «горбомании», как тогда говорили. Горбачев был именем перестройки, Ельцин стал лицом перемен. В глазах рядовых американцев, которых тогда живо интересовали русские дела, два эти лидеры составляли « odd couple » - «странную пару». Горбачева уважали по-старому, Ельцину удивлялись по-новому. Те, кто постарше, сравнивали его с Хрущевым, который считался в Америке колоритной и эксцентрической фигурой.
Но сейчас, в промежутке между кончиной Ельцина и окончательным вердиктом истории, Америка вспоминает о нем, я бы сказал, по-человечески, мягко, с пониманием. Джек Мэтлок, который был послом в Москве в судьбоносные годы – с 87-го по 91-й – пишет о Ельцине так:
Диктор: «Борис Ельцин часто бывал импульсивен, и не раз принимал ошибочные решения, которые ему еще припомнят историки. Но в решающие минуты могучий политический инстинкт его никогда не подводил».
Александр Генис: И тут же Мэтлок нашел нужным упомянуть пресловутую проблему, без решения которой историкам тоже не обойтись.
Диктор: «Что бы ни говорили об этом, я, за все время нашего близкого знакомства, никогда не видел Ельцина пьяным. Он производил на меня впечатления человека, который любит выпить, но не того, кто не может без алкоголя обойтись…».
Александр Генис: Сегодня, когда первые официальные отклики на смерть Ельцина уже отзвучали, а пора глобальных исторических оценок еще не пришла, мы попросили нашего вашингтонского корреспондента Владимира Абаринова просто напомнить слушателям о том, как складывались отношения Ельцина с Америкой.
Владимир Абаринов: Борис Ельцин впервые приехал в США с частным лекционным турне в сентябре 1989 года, и советники убедили президента Буша-старшего встретиться с ним. Опасаясь ревности Горбачева, гостю устроили как бы случайную встречу с президентом: Буш словно невзначай заглянул в кабинет, где принимали Ельцина. В мае 1990 года Ельцин стал председателем Верховного Совета России, но держава его оставалась условной, не вполне настоящей. Я был свидетелем его беседы с иностранным гостем – Ельцин внушал ему, что на Горбачеве свет клином не сошелся, что Запад может и прогадать, если будет и впредь игнорировать новое российское руководство.
Интересно, что президент Советского Союза, оказывается, предъявлял американцам схожие претензии. Примерно в то же время госсекретарь США Джеймс Бейкер, встретившись с ним в Москве, сообщил Бушу: «Горбачев начинает говорить как обманутый любовник, которого бросили у алтаря». В декабре 1991 года президент США снова послал в Москву Бейкера, чтобы выяснить значение Беловежских соглашений. В те дни Кремль напоминал коммунальную квартиру, в одной из комнат которой госсекретаря принимал Горбачев, а в другой - Ельцин.
С Биллом Клинтоном Борис Ельцин познакомился еще до его избрания, во время своей первой поездки в Америку. Их первая встреча в ранге президентов состоялась в апреле 1993 года в Ванкувере. Для меня это была первая поездка в составе кремлевского пула журналистов. Ельцин ехал с тяжелым сердцем. Он только что похоронил мать, а по возвращении из Канады ему предстоял референдум о доверии, навязанный Верховным Советом.
Как мы знаем сегодня из книги бывшего первого заместителя госсекретаря США Строба Тэлботта, Клинтон готовился к саммиту исключительно серьезно. Ему приходила на ум историческая аналогия - встреча Джона Кеннеди и Никиты Хрущева в 1961 году в Вене, из которой советский лидер вышел победителем. «Клинтон был уверен, - пишет Тэлботт, - что Ельцин не будет вести себя по-хрущевски». Он хотел помочь Ельцину, но не знал, как.
По свидетельству Тэлботта, президенты сразу сошлись друг с другом. Их контакту способствовал одинаковый рост, метр 83 сантиметра: им было легко смотреть в глаза друг другу. На пресс-конференции Клинтон дал мне слово для вопроса. Я сказал, что в Москве президента Ельцина наверняка будут обвинять в односторонних уступках - давайте, господин президент, опередим этих критиков и ответим им уже здесь. Ответили оба. Клинтон сказал о том, что помощь России - это новые рабочие места в Америке и инвестиции в будущее. Ельцина вопрос задел за живое. Он ответил, что его не пугает критика оппозиции, потому что для нее нет никаких оснований.
Тэлботт считал, что от Ельцина можно было в тот момент добиться многого: иранский ядерный проект тогда только начинался. Но Клинтон сказал ему: «Вена была схваткой Хрущева с Кеннеди, а эта встреча - схваткой Ельцина с теми, кто пытается одолеть его».
Мы должны были улетать из Ванкувера сразу после пресс-конференции, но Билл Клинтон пожелал поговорить с российскими журналистами отдельно, и вылет отложили. Клинтон вспоминал свою первую поездку в Москву в 1970 году (во время президентской кампании его оппоненты интересовались, что он там делал один целую неделю), говорил о своей любви к русской литературе и музыке, о неизгладимом впечатлении, которое оставило у него исполнение Леонардом Бернстайном Пятой симфонии Шостаковича. Произвел на него впечатление и Ельцин.
Билл Клинтон: Он мне понравился тем, что был всегда откровенным со мной. Он всегда делал то, что обещал сделать, и стремился использовать свой шанс для укрепления наших отношений и укрепления демократии в России.
Владимир Абаринов: По мнению Билла Клинтона, Борис Ельцин не без усилия расстался со своим коммунистическим прошлым.
Билл Клинтон: Он нравился мне тем, что искренне сожалел об участи коммунизма. Он жил в этой системе, видел ее и пришел к убеждению, что демократия лучше. Я думаю, он чувствовал это всеми фибрами своего существа.
Владимир Абаринов: О Ельцине часто говорят, что он не имел никакого практического опыта демократии, и потому наделал много ошибок и не был последовательным в своих реформах. Но отцы-основатели США тоже родились подданными английского короля, когда демократия существовала главным образом в виде теории. Почему же американский эксперимент оказался удачным?
На этот вопрос отвечает Дэвид Саттер – известный журналист и политолог, автор изданных в России книг «Век безумия» и «Тьма на рассвете».
Дэвид Саттер: Прежде всего – у отцов основателей Соединенных Штатов все же был опыт демократического управления. Конечно, многие из них были рабовладельцами, но это не влияло на их образ мыслей. Важно было то, что в британских колониях существовала развитая система самоуправления – и на местном уровне, и на уровне штатов. Единственной аномалией было то, что колонии не имели представительства в британском парламенте, который начал облагать их налогами и всячески притеснять.
Во-вторых, идеи, которые легли в основу государственного устройства США, это были идеи Просвещения, идеи рационализма и веротерпимости, идеи, ставшие реакцией на религиозные войны предшествовавшей эпохи. В этих идеях были заложены принципы отделения церкви от государства, разделения ветвей власти, механизм работы представительных учреждений. То есть, у отцов-основателей была основа.
Тогда как опыт Ельцина целиком сводился к карьере функционера единственной в стране партии, недемократичной настолько, насколько это вообще возможно. Не кто иной, как Ельцин отдал приказ о сносе Ипатьевского дома в Свердловске, где были расстреляны царь и его семья, и который превратился в место паломничества. Люди, работавшие с Ельциным в тот период, хорошо знавшие его, говорят, что Ельцин был тогда кем угодно, но никак не демократом. Он изменился в глазах общества только потому, что встал в открытую оппозицию Горбачеву и был снят и унижен Горбачевым. И, кстати говоря, когда это произошло, он умолял Горбачева о прощении. Это напоминает мне фразу маркиза де Кюстина: «Коленопреклоненный раб грезит о мировом господстве». Я думаю, что человек, способный в такой ситуации каяться и просить прощения, страстно верит в силу власти.
Владимир Абаринов: Клинтон остался тверд в своей поддержке Ельцина, невзирая на отчаянную критику республиканцев, обвинявших его в том, что он закрывал глаза на разгул коррупции в России и на военное сотрудничество Москвы с враждебными Америке режимами.
Билл Клинтон: У нас были споры, мы вели борьбу. Мы искренне не соглашались друг с другом по вопросу о том, в чем состоят наши национальные интересы. Но я думаю, что интересам народа России отвечал лидер, который твердо верил в то, что голоса избирателей должны определять, кто встанет у руля в России и каким путем должна идти страна.
Владимир Абаринов: Несмотря на разницу в возрасте, образовании и жизненном опыте, Клинтон и Ельцин действительно чем-то походили друг на друга, а вернее – подходили друг другу. А вот с Путиным Клинтон наладить контакт не смог. Их последняя встреча в ранге президентов состоялась в июне 2000 года. Переговоры о противоракетной обороне завершили ничем – «и не столько потому, что два лидера не смогли договориться, - пишет Тэлботт, - сколько потому, что Путин и не пытался договариваться». Почему? На этот вопрос мне ответил Тэлботт: «Искра между ними не прошла. Они были совершенно разными по характеру. Президент Клинтон и президент Ельцин явно лично в чем-то очень друг другу подходили. Ельцин всерьез хотел решать с Клинтоном глобальные вопросы, в то время как Путин просто ждал, пока в Америке изберут нового президента». «В продуманной, радушной и витиеватой манере, - вспоминает Тэлботт, - Путин затормозил американо-российские отношения до тех пор, пока Клинтон, как и его собственный предшественник, не сойдет со сцены».
Из Кремля Клинтон поехал в Барвиху – он хотел непременно попрощаться с Ельциным. Тэлботт пишет, что Ельцин в тот раз «выглядел одеревенелым, стоящим как на подпорках» и даже «как будто потерял пару сантиметров в росте». Во время этой встречи, рассказывает Тэлботт, Клинтон настойчиво пытался выяснить, кто таков «этот ваш новый парень», - так он выразился. Но Ельцин будто не слышал этих вопросов и твердил одно: «Он молодой и сильный». Мне показалось, что Тэлботт хочет дать понять, что Ельцин тогда уже жалел, что уступил пост Путину. Но Строб Тэлботт сказал, что это ложное впечатление.
Александр Генис: Биография Альберта Эйнштейна, которую с таким искусством написал Уолтер Айзаксон, возбудила новый интерес к ее герою. Впрочем, он в Америке никогда и не утихал, напротив, еще и возрос с тех пор, как Эйнштейна объявили лучшим умом ХХ века. Не удивительно, что в ХХ1 столетии к нему продолжают обращаться за уроком, причем – не только – и не столько – уроком физики.
Как раз на днях, в своей колонке о правах человека в Китае, один из самых влиятельных публицистов Америки Томас Фридман, ставя в пример китайским властям эту книгу, цитирует ее автора:
Диктор: Бунт был главной темой всей жизни Эйнштейна. В детстве он не принимал суровых правил авторитарной германской школы. В зрелости он бежал от Гитлера, в старости осуждал Маккарти и сталинизм. Эйнштейн всегда верил, что творчеству необходима свобода. Только она позволяет цвести воображению, которое великий ученый ценил больше знаний.
Александр Генис: О книге «Эйнштейн: его жизнь и его мир» рассказывает ведущая «Книжного обозрения» «Американского часа» Марина Ефимова.
Walter Isaacson . “Einstein: His Life and Universe”
УОЛТЕР АЙЗАКСОН. «ЭЙНШТЕЙН: ЕГО ЖИЗНЬ И ЕГО МИР»
Марина Ефимова: В новой биографии Эйнштейна есть одна особенность (хотела сказать недостаток, но передумала): в ней физика практически остается за скобками. Автор книги, Уолтер Айзаксон, пишет прямо и честно: «О’кей, для нас это слишком трудно. Поэтому из нас и не получилось Эйнштейна. А из него – получился». Это отношение кажется мне очень американским – прямодушным и не озабоченным собственным невежеством. И, кстати сказать, признание автора напоминает реальный случай из жизни Эйнштейна в Америке. Они с его второй женой Эльзой были приглашены на обед в дом писателя Эптона Синклера, и там, в разговоре, миссис Синклер решительно оспаривала какое-то мнение Эйнштейна. Возмущенная такой наглостью Эльза сказала: «Мой муж - величайший ум современности!». На что американка невозмутимо ответила: «Но ведь он не может знать ВСЁ!».
Читатель новой биографии и без физики легко держит в голове тот факт, что Эйнштейн – гений - это было признано всеми великими учеными. В Америке, куда в 32-м году Эйнштейн переселился, преклонение ученых трансформировалось в восхищение широкой публики. Он стал здесь суперзвездой. Чарли Чаплин сказал Эйнштейну на премьере «Огней большого города»: «Публика любит меня потому, что я ей абсолютно понятен. А вас – потому, что вы абсолютно непонятны».
В новой биографии Эйнштейна читатель, вместо того, чтобы натужно пытаться понять теорию относительности может следить за тем, как поразительно функционирует неординарный разум, как неразрывно он связан с психикой, как многогранен, как сверхчувствителен в одних сферах и почти бесчувственен в других, как физически неспособен к конформизму, как не может жить без полной свободы самовыражения.
Диктор: «Уже в мюнхенской средней школе учителя жаловались, что Альберт не способен подчиняться немецкой дисциплине – даже ее мягкому, баварскому варианту. Сам Альберт (который родился в Ульме) в юности шутливо называл себя «смелый шваб» - цитируя поэта Уланда. В 16 лет он уехал из Германии в Швейцарию, потому что не желал следовать академическим правилам, и четыре следующих года жил в такой бедности, что не мог заплатить за швейцарское гражданство. Его, уже женатого человека, финансово поддерживали родители - до тех пор, пока цюрихский математик Марсель Гроссман не выхлопотал для него должность в Бернском Патентном бюро».
Марина Ефимова: «Многие, - пишет Айзаксон, - считают эти годы в патентном бюро потерянными для Эйнштейна. Я с этим не согласен. Если бы Эйнштейн поступил как ответственный семьянин и принял должность ассистента профессора (на условиях, принятых в немецких университетах), это обрекло бы его на необходимость печатать безопасные статьи, и очень может быть, что он никогда бы не решился бросить свой беспрецедентный вызов общепринятым научным представлениям. А в патентном бюро, не связанный никакими условиями, он дал полную свободу своей гениальной мысли, зародыш которой проявился у него в раннем детстве».
Диктор: «Когда Эйнштейну было пять лет, отец принес ему компас. Альберт был так потрясен этим механизмом, что у него начался озноб. По его собственным поздним воспоминаниям именно тогда у него появилась уверенность, что за видимостью обычных предметов всегда что-то таится – некое явление, глубоко спрятанное и невидимое. Эта уверенность, судя по всему, и привела его сперва к нескольким величайшим научным открытиям, а потом к бесконечным и безуспешным поискам одной всеохватной теории, которая объединила бы все известные законы природы и продвинула бы человеческий интеллект в недосягаемые ныне области познания».
Марина Ефимова: В характере Эйнштейна неправдоподобно перемешивались ОБЫЧНЫЕ человеческие качества и слабости с СУПЕРМЕНСКИМИ – то есть с недоступными или даже с недозволенными для человека обычного. Влюбленный клерк патентного бюро, он писал своей будущей жене Милеве обычные шутливые стишки типа: «Ночью парнишку так мучили желанья, что его подушку охватило пламя». Но в качестве мужа он составил список немыслимых правил, которые жена не смела нарушать: «Ты прекращаешь всякий разговор со мной, как только я попрошу тебя об этом. Ты не будешь настаивать на интимности, и не будешь позволять себе упрёки в мой адрес». Еще до замужества Милева родила от Эйнштейна дочь Лизет, которая никогда не фигурировала в жизни юных супругов и судьба которой неизвестна. Брак был мучительным и пришел в 1919 году к разводу. При этом Эйнштейн письменно обещал жене деньги, причитающиеся за Нобелевскую премию, к которой он еще даже не был представлен. И она их получила - в 1921 году. Уверенность Эйнштейна в себе была предметом шуток: на его известное mot : «Бог не стал бы принимать решения с помощью игры в кости», Нильс Бор ответил не менее знаменитой фразой: «Эйнштейн, прекратите указывать Богу, что Он может делать, а что нет».
И в первом, и во втором браке Эйнштейн отвоевал себе полную свободу отношений. Его любовные связи были многочисленными, хотя часто остается неясным, насколько далеко они заходили. Зато про его последний роман (уже после смерти второй жены) известно довольно много, потому что за ним пристально наблюдало ФБР. Это был роман с советской шпионкой Маргаритой Коненковой.
Жена Эльза умерла безвременно, довольно молодой, в 1936-м году. Эйнштейн пережил ее почти на 20 лет, и, по свидетельству Айзаксона, перенёс смерть жены неожиданно тяжело (неожиданно даже для него самого). Вывод биографа:
Диктор: «Многочисленные романы Эйнштейна происходили на поверхности брака, а то, что таилось в его глубинах, было незаметно наблюдателю. Этому второму партнерству, безусловно, помогало то, что, в отличие от Милевы, Эльза не была физиком, поэтому там не было ни соперничества, ни критики. При этом Эльза была, по-своему, умна и проницательна. Они с Альбертом нравились друг другу и постоянно удивляли друг друга. Поэтому их не очень романтический союз был, тем не менее, крепок и нерушим.
Марина Ефимова: Вывод биографа, которому хочется, чтобы у его героя все было хорошо. Однако уже в старости, в письме по поводу смерти друга юности Михеля Бессо, Эйнштейн, в частности, писал семье покойного:
Диктор: «Меня больше всего восхищало в Михеле то, что его жизнь проходила в полной гармонии с женщинами – умение, которое сам я никогда не приобрел, и обе свои попытки провалил самым жалким образом».
Марина Ефимова: «Смелый шваб» добился свободы во всем, но, похоже, эта свобода дорого обошлась и ему самому, и всем, кого он любил, и кто любил его.
Александр Генис: Каждый раз, когда Татьяна Толстая навещает Америку, мы встречаемся, чтобы поговорить – в том числе и в эфире - о самых разных, но одинаково волнующих нас аспектах литературной жизни по обе стороны океана.
На этот раз Татьяна приехала в Штаты в связи с выходом ее очередной книги «Белые стены». Этот изящный том в блестящем, как всегда, переводе лучшей (это мнение не только мое, но и критиков «Бук ревью») переводчицы с русского языка Джеми Гамбрел, объединил под одной обложкой роман «Кысь» с лучшими эссе Толстой.
Естественно, что наш разговор начался с американских читателей и издателей. Добавлю, что, воспользовавшись первым за всю эту дикую весну теплым днем, мы устроились на скамейке в Центральном парке, но даже безукоризненная погода не придала благодушия моей азартной собеседнице.
Татьяна, мне хотелось бы поговорить сегодня с вами о феномене русской литературы в Америке. Мне кажется, существует довольно любопытный факт: писатели, которые пользуются популярностью в Америке, совсем не обязательно пользуются популярностью в России. Я имею в виду русских писателей. Например, один из самых ярких писателей, который пользуется большим успехом сегодня в американской книжной среде, это Гарри Штейнгарт, который, с большим успехом, напечатал две книги в Америке и книгу, которая, насколько я знаю, вышла в России, и была никем не замечена. Как вы объясняете такую разницу восприятия? Чего американская публика ждет от русского писателя, скажем так?
Татьяна Толстая: Вот это хороший вопрос, чего она ждет. Дело в том, что мой очень небольшой опыт в этом отношении заключается в том, что американцы чего-то ищут в русских писателях, какого-то текста о России, и, по-видимому, имеют заранее свое мнение о том, каким должен быть этот текст, но не сообщают нам об этом. Ко мне обращался мой издатель несколько раз, когда я жила здесь, с просьбой составить список книг, которые необходимо издать в Америке. И я, с энтузиазмом идиотки, составляла ему эти списки: те вещи, которые были интересны и популярны у нас, и показывали Россию и то, что в ней происходит, с самых разных сторон. «Да», - говорили мне, и исчезали с этим списком навсегда. А через год-два с тем же энтузиазмом заказывали, и я, уже с поблекшим, но, тем не менее, энтузиазмом, составляла этот список, и происходило то же самое.
Александр Генис: И как вы это объясняете?
Татьяна Толстая: Не знаю. Они хотят чего-то другого. Вот эта тема уже прошла, эта тема занята, эти вещи уже описаны, и теперь вот та страна, в данном случае, Россия, должна прорваться с чем-то, что побьет, как козырной туз, в этом сезоне изданные произведения. А это должно быть, например, что-то более яркое и интенсивное, следующее тем же американским хитам. Все то, что однодневное и скоро умрет, все то, что совершенно не обаятельно имеет литературные достоинства, а глубины там быть не должно. Это яркий комикс, нечто очень быстрое, клиповое. Вот этого они ждали. А наши писатели, те, кого я за людей считаю, а не за рекламодателей, они такого не пишут.
Александр Генис: Как вы считаете, можно написать успешный роман специально для американцев?
Татьяна Толстая: Да, я думаю, можно. Просто для этого нужно изучить издательское поле, посмотреть, что идет и покупается в Америке, что обсуждается. Потому что критики, безусловно, создают напряженность этого поля. И изучив все это, можно быстро приспособиться и этого козырного туза выдать. Но, я думаю, горе тому, кто пойдет по этой дорожке, потому что это будет чисто коммерческое предприятие.
Александр Генис: Другой вопрос. Мне всегда кажется, что западному человеку всегда нравится именно то, чего он ждал от России.
Татьяна Толстая: Вот не далее как вчера, в Филадельфии, сижу я и какой-то американец. Он представляет: вот, русская литература… и шутка такая дальше идет: «И для вас, дорогие читатели в конце беседы мы приготовили по стопочке водки. Ха-ха-ха!». Почему первое, что думают о России, это водка? Из какого 18-го века, от каких гусаров на каких тройках идет это кретинское представление?
Александр Генис: А как вы думаете, когда американские писатели оказываются в России, они испытывают примерно те же ощущения, что и вы?
Татьяна Толстая: Может быть. Но я знаю, что с американцев, если они достаточно умны и внимательны, скоро спадает эта первоначальная шелуха с глаз, какая-то пелена. Во-первых, они начинают видеть, что русские не такие, какими американцы их себе воображали, во-вторых, они ошарашены и потрясены русским поведением. То есть хлопаньем по плечу, говорением: ты зачем этот галстук надел? Он тебе не идет, ты другой надень. То есть, залезанием в частное пространство, по которому никто никогда не лазил. А тут - пришли, расположились, чемоданы открывают… Ужас какой! И когда он начинает воспринимать нашу жизнь как абсолютно захватывающую, завораживающую, потому что то, что делает наша жизнь с американцем и другим с цивилизованным человеком, именно под корой цивилизации человеком, она освобождает его от неврозов, она открывает все те закупорки, которые держали его неврозы социальные, и которые позволяли ему выжить в этом мире. Это, я думаю, как человеку 19-го века, который попадает на пляж 50-х годов 20-го. Оказывается, можно снять жилет, отложить трость, вынуть монокль и просто счастливо брызгаться в этой воде. Я уже не говорю о пляжах нудистов.
Александр Генис: Татьяна, раз уж мы заговорили о таком сравнительном страноведении, на днях на первой полосе «Нью-Йорк Таймс» была опубликована заметка о том, что в России, на русском радио, принята директива изображать Америку, как врага. Так, во всяком случае, пишет «Нью-Йорк Таймс». Вы долго жили в Америке, как вы думаете, кто к кому как относится: американцы к русским хуже, чем русские относятся к американцам, или лучше?
Татьяна Толстая: Я знаю про эту директиву. Она только что прошла, и я успела прочитать в интернете сообщения людей, которые на этом радио работали. Там черти что происходит. Потому что если мы полагали, буквально неделю назад, что нас цензура совершенно заела, то с этой директивы это вообще… Там же такие вещи: Америку изображать как врага, 50 процентов новостей обязательно должны быть позитивными, и вот вам, дорогие, черный список: этих людей не упоминать и эфир им не давать. Кто относится хуже? Мне кажется, что интеллигентные люди относятся к Америке хорошо. Они, может быть, в каких-то иллюзиях находятся, но очень хорошо в этих иллюзиях быть, они, эти иллюзии, снимают пелену недоброжелательного отношения. Ездят туда-сюда, прекрасно знают, что такое американцы, немножко над ними смеются, а так - чудные люди. А народ никогда американцев не видел, а Америке не был, не видел, и, поэтому, ему снова предоставляется такой уютный образ врага. А враг - кто? Как со времен Алексея Михайловича – он на западе, там, где солнце садится, там мир мертвых, оттуда все зло идет, там холодно, там царя подменяют, если царь туда едет. Короче говоря, у нас снова вводятся архетипы, на которые народ, безусловно, клюнет. Народ-то у нас не резко ненавидит тех же американцев, а так, вяло. Он просто снова будет считать, что Америка - враг.
Александр Генис: А американцы к русским?
Татьяна Толстая: Американцы, поразительным образом, не обучаются. Они, как и все другие европейцы, это просто такая западная особенность, которую я наблюдаю, они все время запрашивают разные сведения о русских. Меня, как русского человека, они спрашивают о том, о сем, подойдет и 3-4 вопроса задаст, потом еще, потом еще, потом еще. И все они получают ответы. Но они не получают подтверждения каким-то своим неврозам. Если бы я сказала им: да, снег, медведи, водка, они успокоятся. Все в порядке, мир проверен. Солнце держится? Держится. Луна на месте стоит? Стоит. Деревья вросли в землю? Вросли. Ну, можно спать дальше. А Россия непредсказуема по тем линиям, которые они запрашивают. Они не могут, не хотят или им некогда (не знаю, в чем дело), попробовать понять, что Россия держится немножко на других китах и черепахах, нежели западный мир. Русские люди, очень общо говоря, понимают ту логику, по которой построено западное общество, а также то нелогическое образование, на котором построено русское общество. Это даже не то, что Европа-Азия. Это Европа Плюс такая. То есть, русские люди находятся в положении, что они могут понять и то, и другое. А западное общество находится в таком положении, что оно может понять только свое устройство. А русский вот этот плюс дополнительный они понять не могут, у них нет какой-то когнитивной базы, чтобы это понять. Это надо, по-видимому, не на уровне коры головного мозга понимать, а на уровне непосредственно данных ощущений, на уровне более глубоком, на животном уровне надо понимать.
Александр Генис: Татьяна, получается, что нет никакой перспективы взаимопонимания?
Татьяна Толстая: Перспектива, я думаю, такая. Я думаю, что когда сменится правительство и у вас, и у нас, и придут более вменяемые люди, которые будут понимать, что мы на самом деле никуда не денемся с глобуса, мы две огромные страны, пусть мы немножко покусываем друг другу бока, но мы две огромные страны, которые, в сущности, находятся в одинаково угрожаемом положении от гораздо более страшных сил, которые, действительно, разрушат или хотят разрушить и западную цивилизацию, и нашу робкую цивилизационную пленку, которая есть. Вот понять бы это дурням этим, и было бы совсем хорошо.
Александр Генис: Следующая, привычная нашим постоянным слушателям, рубрика - Музыкальный альманах».
Совсем недавно, чуть больше месяца назад, мы поздравляли Мстислава Ростроповича с 80-летием, рассказывая об американской части его музыкальной карьеры. Теперь те юбилейные слова стали мемориальными…
В эти дни итог долгой и красивой жизни Ростроповича подводят его бесчисленные американские поклонники. Среди них особое место занимали высокопоставленные политики. Ростропович ведь считался любимым артистом Белого дома - в независимости от того, кто там жил. Уж тут его музыка точно поднималась над партийными разногласиями.
Но, конечно, горше всего утрату оплакивает музыкальный мир Америки. У каждого из тех, кому посчастливилось слушать Ростроповича в концертных залах Америки, останется свой облик великого музыканта. У всех остальных – своя любимая запись из тех сотен аудио и видео записей, которые он оставил в наследство.
Соломон, какая запись Ростроповича Вам особенно дорога?
Соломон Волков: У меня дома десятки записей Ростроповича, и я постоянно к ним обращаюсь вновь и вновь. Но я, пожалуй, могу выделить одну самую любимую. Это запись особая, ни на что не похожая. И она связана у Ростроповича с одной особой дружбой. Он преклонялся перед Прокофьевым и Шостаковичем, но такие по-человечески доверительные дружеские отношения у него установились с английским композитором Бенджамином Бриттеном. Как-то они друг другу подошли. Может быть, потому, что по отношению к Бриттену Ростропович не чувствовал себя таким учеником, каким он ощущал себя в общении с Прокофьевым и Шостаковичем. Здесь это была дружба совершенно на равных, очень трогательная. Бриттен сочинил множество опусов для Ростроповича, которые тот блистательно исполнял. Но вот эта запись любимая, которая осуществлена Ростроповичем вместе с Бриттеном, это как раз не музыка Бриттена, а Шуберта. Композитора Бриттену особенно близкого. Не так Ростроповичу. Но вот сочетание, что значит великий аккомпаниатор! Великий пианист, каковым являлся Бриттен, был абсолютно несравненный ни с кем аккомпаниатор. Это соната Шуберта под названием «Арпеджионе», сочиненная для шестиструнного инструмента типа гитары, но со смычком. В данный момент никто уже не играет на арпеджио, а все исполняют эту сонату на виолончели с фортепьяно или на альте. Это - вариант для виолончели. И тут такая невыразимая чистота, такой пронзительный лиризм, это чудо, которое невозможно повторить и, поэтому, это моя самая любимая запись Ростроповича.
Александр Генис: Ну а теперь, как и положено нашему «Альманаху», вернемся к новостям нью-йоркской музыкальной жизни. Соломон, нью-йоркская весна стала уже немыслимой без премьеры Эйфмана. Даже не знаю сколько лет, десять, наверное, мы привыкли встречать весну его балетами. На этот раз к премьере был пролог - фильм об Эйфмане.
Соломон Волков: Его сделал петербургский кинорежиссер Александр Гутман, известный кинодокументалист, который, в данном случае, попытался создать портрет Эйфмана. Мы знаем, что съемки фильма проходили нелегко, столкнулись две очень сильные творческие индивидуальности, но результат, по-моему, чрезвычайно любопытный.
Александр Генис: Фильм делится на две части. Первая часть это, как вы сказали, портрет Эйфмана. А вторая часть - попытка показать мастерскую балета, лабораторию балета. Это действительно крайне сложный и необычный прием. Показать, как возникает жест, как возникает танец. Причем, не танец в целом, а его мельчайшие элементы. Мы видим репетицию, которая продолжается часами. На экране она длится минут пятнадцать, что очень долго для документального кино. А во время спектакля все это действие занимает несколько секунд.
Соломон Волков: Буквально несколько мгновений. И я после этого фильма совершенно другими глазами стал смотреть и на постановки Эйфмана, и, вообще, на творческий процесс хореографа. Он открылся передо мной по-новому, хотя я и присутствовал на балетных репетициях других американских балетмейстеров.
Александр Генис: Чем отличается Эйфман, на ваш взгляд?
Соломон Волков: Вы знаете, мне удивительно было, насколько он сопереживает, насколько он сам экспериментирует, насколько он сам не уверен в том, что он хочет показать. Это ведь не новый балет, он возобновлял старый свой балет и он как бы заново, от нуля начинал поиски этого искомого жеста. Те репетиции американцев, которые я видел, проходили в гораздо более деловой, быстрой манере. Я считаю, что этот фильм Александра Гутмана об Эйфмане, если не самый первый, то один из первых об этом хореографе, будет очень важным документом, из которого люди смогут узнать, каковы же творческие идеи и планы Эйфмана.
Александр Генис: После пролога, которым послужил фильм Гутмана, началось главное, а именно - премьера нового спектакля, чеховской «Чайки» - балета который показал Эйфман нью-йоркским зрителям.
Соломон Волков: Я должен сказать, что реакция нью-йоркской балетной критики на этот балет была скорее отрицательной, и я этим очень огорчен. Во-первых, потому, что это важное событие и, во-вторых, мне кажется, что на сегодняшний день Эйфман, после 30-летнего руководства своим коллективом… Невероятно сложно 30 лет показывать зрителям все новые и новые балеты… Из этого рога изобилия высыпаются плоды эйфмановской фантазии. Поэтому мы можем, на сегодняшний день, говорить об Эйфмане как о некоем бренде, в котором могут быть более интересные, увлекательные и захватывающие постановки, или менее интересные. Это уже не должно влиять, во всяком случае, на наше представление об этом бренде.
Александр Генис: Эйфмановский балет, как балет Баланчина, уже существует.
Соломон Волков: И мы уже узнаем Эйфмана. Мы можем узнать Эйфмана буквально по десятку движений. Поэтому говорить о том, соответствует ли «Чайка» Эйфмана «Чайке» Чехова, в данном случае, совершенно бессмысленно. Потому что он только отталкивался от чеховского сюжета, и не может быть иначе. Также и от «Анны Карениной», и от «Братьев Карамазовых», и от мольеровского «Дон Жуана», и так далее. Для него тема произведения это только повод для того, чтобы еще раз прокрутить все сложности своего подсознания, выразить их языком хореографии.
Александр Генис: Вы знаете, Соломон, тут я должен с вами категорически не согласиться. Мне кажется, что сегодня нет более яркого интерпретатора русской классики, чем Эйфман. Его «Карамазовы» - это лучшая интерпретация, экранизация, постановка, как угодно назовите. Но это перенос «Карамазовых» в другую систему изобразительных жанров. И, по-моему, то же самое произошло с «Чайкой». По-моему, это именно чеховская «Чайка» и балет, я бы сказал, обнажил структуру пьесы. Я пришел после спектакля и немедленно бросился перечитывать Чехова. Что было со мной и после «Карамазова», но с гораздо более трагическими последствиями, потому что я неделю не выходил из дома. Меня поразило то, что он как бы снимает катаракту с русской классики, и в этом отношении, я считаю, что Эйфман очень много сделал для того, чтобы перенести русскую классику 19-го века в 21-й век. И мы видим эту структуру чеховской пьесы. Ведь что такое «Чайка»? Это «Отцы и дети» в другом поколении. Это спор между старым и новым. На самом деле то новое, которое представляет Треплев, это, я бы сказал, архаика, первобытные инстинкты, с которыми борется Тригорин. Если угодно, это «Весна священная» против Чайковского, это конфликт глубоко встроенный в систему искусства.
Соломон Волков: Да, но при этом, как ни парадоксально, самым ярким эпизодом эйфмановской «Чайки» оказалась сцена репа, хип-хоп. То есть, этот танец представляет как бы авангардные устремления Треплева. Но смешно то, что знакомство Эйфмана с хип-хопом произошло на наших глазах. Мы с женой Марьяной шли вместе с Эйфманом мимо Централ-парка, а там молодые афроамериканцы, окруженные восторженной толпой, как раз и отплясывали хип-хоп. И Эйфман в удивлении остановился. Он был крайне заинтересован.
Александр Генис: Кстати, о музыке. Соломон, как вам показалась, в балете «Чайка» уложилась ли эта музыка, которая собрана из самых разных источников, составилась ли она в единое произведение?
Соломон Волков: Центральная музыка для меня здесь, безусловно, это Рахманинов. И не зря. Рахманинов - это очень созвучный Чехову композитор, но также еще очень эмоциональный композитор, очень подходящий для балета. И рахманиновская музыка - это та музыка, с которой ты уходишь с представления «Чайки» Эйфмана.
Александр Генис: Сегодняшний выпуск «Музыкального альманаха», как все «Альманахи» этого года, завершит блиц-концерт, входящий в цикл «Композиторы 21-го века». Кого вы покажете сегодня, Соломон?
Соломон Волков: Я старался в этой нашей серии исходить из той звуковой материи, которая окружает нас здесь, в Нью-Йорке. И старался показать эту звуковую материю во всех ее разнообразных проявлениях. И вот сейчас по США проходит тур двух, может быть, самых ярких звезд нового поколения джазовой музыки.
Александр Генис: А что значит «новое поколение джазовой музыки»? Ведь есть ощущение, что джаз это уже прошлое, джаз связан с историей, а не с сегодняшним днем.
Соломон Волков: Классика джаза, конечно, принадлежит прошлому, как классика любого искусства. Но джаз это продолжающееся искусство, и оно в каждом новом поколении рождает своих новых звезд. Ведь культура джаза продолжает существовать. Может быть, она не занимает того центрального места в популярной музыкальной культуре, какое она занимала, скажем, в 40-е или 50-е годы, до того, как воцарился всюду рок-н-ролл. Но джазовая субкультура очень сильна. Я все время встречаю любителей джаза, фанатиков джаза, и их довольно много.
Александр Генис: Одним из них был недавно умерший Курт Воннегут. Он сказал, что как бы ни относились к Америке во всем мире, но, благодаря джазу, ее будут продолжать любить.
Соломон Волков: Вот как раз те два человека, о которых я хочу рассказать, это и есть представители этой новой волны. Одному из них, его зовут Пэт Метини, 52 года, он играет на гитаре, а пианисту Брэду Мелдау - 36 лет. Кстати, Мелдау сравнительно недавно побывал в Москве, где играл, по-моему, с успехом, судя по откликам прессы. Что же касается этих двух людей, их новые компакт диски, и это свидетельствует о величине современной аудитории этого рода джаза теперь, расходятся в пределах нескольких десятков тысяч экземпляров. Это не так много, как самые популярные записи, скажем, рок-н-ролла. Но это не так мало, если учесть, что это довольно сложное искусство, требующее существенной подготовки и существенного участия – ты должен следить за сценой. Каждый из них завевал статус звезды независимо друг от друга, но сейчас они выступают вместе. Один играет на гитаре, другой - на фортепьяно. Плюс контрабасист и ударник. Они составили Квартет Мелдау-Метини и в этом составе проехались по США, в том числе, выступили и в Нью-Йорке. Опус, который я хочу показать, они сочинили совместно, он называется « A night away », и для него характерна мелодическая легкость и гармоническое изящество, которые и каждому в отдельности свойственны. И вот все вместе это показывает нам, каким является джаз в 21-м веке. Квартет Мелдау-Метини.
