Программу ведет Александр Гостев. Принимает участие корреспондент Радио Свобода в Москве Елена Фанайлова.
Александр Гостев: В Москве на 67-м году жизни скончался известный поэт и художник, один из деятельных участников московского концептуализма 70-х, 80-х годов Дмитрий Александрович Пригов.
Пригов - классик неофициального советского искусства. До середины 80-х годов публиковался он только на Западе. В последние 20 лет в России были напечатаны практически все его старые и новые литературные труды. Дмитрий Александрович Пригов активно участвовал в художественной жизни, выставлялся в российских и зарубежных галереях, участвовал в важнейших выставках современного искусства.
Сейчас с нами на связи корреспондент Радио Свобода Елена Фанайлова, которая сегодня работала над этой печальной темой и собирала мнения и воспоминания теперь уже людей, близко и хорошо знавших Дмитрия Александровича Пригова.
Елена, здравствуйте. Вам слово, пожалуйста.
Елена Фанайлова: Добрый день, Александр. Более широкий спектр мнений мы представим нашим слушателям вечером. Я разговаривала сегодня, среди прочих, видимо, это все-таки первый человек, с которым следовало бы поговорить, это Лев Семенович Рубинштейн, поэт, перформер и журналист, так же очень известный человек. Он подружился с Дмитрием Александровичем Приговым в 1977 году. Собственно, 30 лет в этом году их человеческой и художественной дружбе.
Нужно сказать несколько слов о концептуальном искусстве, так называемом московском романтическом концептуализме, который относился к запрещенным в советские годы течениям. Для концептуализма, особенно в версии Пригова, характерно не столько акционизм, ирония, которая в его случае доходила до юродства, но и очень критическое отношение его к себе самому и к своему творению, интеллектуализм и высокая степень ответственности, художественной и персональной.
Итак, слово Льву Рубинштейну, который познакомился с Приговым в 1977 году на одном из так называемых "квартирников", где собирались тогда неподцензурные поэты и художники.
Лев Рубинштейн: Кто-то из моих друзей сказал: "Пойдем, будет такой-то вечер квартирный поэта со смешной фамилией Пригов". Я говорю: пошли. Мы приходим, там много народу всякого в мастерской, человек уже лысоватый, а над ним, поскольку это мастерская, над ним висит огромная такая картина. И он начинает так... Говорит: "Для начала давайте я представлюсь. Меня зовут Пригов Дмитрий Александрович, мне 37 лет. Возраст для поэта довольно роковой". И ровно в этот момент со стены перед самым его носом рухает эта огромная картина. Это было настолько эффектно, что некоторые люди зааплодировали. Тогда это было шуткой. А роковым для него оказался совсем другой возраст, как мы знаем. Вот так мы и познакомились.
Мы познакомились и почти сразу сдружились, сразу стали очень близкими. А последний раз мы виделись буквально за два дня до того, как он попал в больницу. Как всегда, делились новостями, что-то шутили. Я не помню, почему вдруг разговор свернулся какой-то странной тенью, почему-то мы стали с ним гадать, кто из нас про кого некролог напишет. Сегодня я писал про него некролог.
Елена Фанайлова: Мне кажется, что он довольно сильно отличался от всей нашей богемы, от всей художественной тусовки, от всего русского художественного мира.
Лев Рубинштейн: Это правда. Он был, правда, не один такой. Вообще, надо сказать, что весь круг, который так, условно, принято называть концептуалистским, он, в общем, более-менее весь был такой, не сильно пьющий, без макарон в бороде, без всего этого. То есть как раз богемность, как образ жизни, он, в общем-то, в этом кругу не культивировался, мягко говоря, считался чем-то, я бы сказал, отработанным. Он, безусловно, был одним из самых последовательных в этом смысле людей, потому что он действительно никогда не пил, был невероятно точным во всем - и вовремя приходил на встречи, и вовремя всегда делал то, что обещал, и так далее. Мне даже как-то в те дни, когда он болел, так он мужественно сражался целую неделю, хотя врачи предрекали, где-то давали день-два, а он держался больше недели, мне даже показалось, что это тоже есть проявление какого-то его невероятного чувства ответственности. Он, видимо, не уходил так долго, потому что что-то не доделал, что-то должен был сделать, я не знаю, заплатить долг или к сроку какую-то сдать статью, или что-то. Он удивительный в этом смысле был такого немечества человек.
Елена Фанайлова: Я понимаю, что близкому человеку довольно тяжело сейчас об этом говорить и большое видится на расстоянии. Но сейчас уже можно ли сказать о том, что он нам оставил? Какой урок его жизнь преподнесла его современникам и коллегам?
Лев Рубинштейн: Во-первых, он оставил совершенно невероятных размеров, так сказать, корпус текстов, которые только, мне кажется, сейчас вот придет время какого-то внимательного, пристального и аналитического чтения. Потому что он был столь активен всю жизнь, он столь был, так сказать, мерцателен-меркающ, настолько обладал в такой степени иррациональной способностью оказываться одновременно в разных местах, что эта его способность быть Приговым прежде все, она, может быть, для многих чуть-чуть заслонила сами тексты. То есть какие-то из них многие знали наизусть, но это какая-то тысячная часть всего, что он сделал. Я думаю, что, прежде всего это он оставил.
Во-вторых, на мой взгляд, что для меня наиболее, может быть, существенно, он создал какой-то, как мне кажется, принципиально новый тип художника - художника-деятеля. Художника, который в себе все совмещал, такого синтетического, синкретического артиста, который был одновременно всем. Ведь когда его спрашивали, "кем вы себя ощущаете по прошествии, поэтом или художником, или перформером, или теоретиком", он всегда говорил одну и то же: "Я - работник культуры". Он создал такой, совершенно невероятный... То есть в этом словосочетании есть что-то такое клишированно-пародийное, но, в общем, это отражает суть дела. Причем в этом словосочетании "работник культуры" я бы жирным курсивом выделил бы слово "работник". Это действительно был какой-то поразительный работоспособности. Причем ни для чего-то это делалось. Я его спрашивал: "Дмитрий Александрович, а вот вы сами-то хоть прочитали все, что написали? Вообще, для чего вы так много всего делаете?" Он говорит: "Это ни для чего-то, это для себя". Он объяснял это собственным психотипом. Он говорил, что его нервное устройство таково, что он себя чувствовал велосипедистом, который не может прекратить крутить педали, иначе он упадет, свалится в канаву. Но вот канава его все-таки подстерегла. Но он до последнего крутил педали.
Елена Фанайлова: Это инфаркт был очередной?
Лев Рубинштейн: Это был инфаркт и далеко не первый. У него болело сердце, он был нездоров, хотя никогда об этом не говорил. Выглядел он всегда невероятно моложаво и подтянуто. Никто толком не знал, сколько ему лет. Он невероятно был физически силен. Я завидовал его какому-то мощному, какому-то борцовскому торсу. Он был по виду очень здоров, но при этом был, конечно, нездоров. Но он этим абсолютно пренебрегал. Я говорю: "Дмитрий Александрович, все-таки какой-то такой возраст у вас и вроде вы не очень, насколько я знаю, здоровы. Чего же вы так мотаетесь?" Потому что он действительно мог прилететь из какой-нибудь Сибири и тут же улететь в какую-нибудь Испанию, а оттуда немедленно вылететь в Германию, потому что у него там перформер. Я говорю: "Как вы все это выдерживаете? Тяжело?" Он говорит: "Очень тяжело и здоровье не очень, но все это не повод менять образ жизни". Я теперь думаю, может и прав он был. Но пожил бы дольше... Но он жил так, как жил, так, как умел.
Елена Фанайлова: Вот так поэт Лев Рубинштейн говорил о своем друге Дмитрии Александровиче Пригове.