Прошло достаточно времени со дня смерти Ельцина, и сейчас кажется возможным говорить о нем посильную правду, не стесняясь соображениями какой-либо корректности, не поминая пословицу: о мертвом — либо хорошо, либо — ничего. Это не значит, что я буду говорить о Ельцине «плохо», совсем нет. В некотором роде я хочу его вознести, придав ему роль и значение некоего русского архетипа. А с архетипами спорить нельзя, как с законами природы: они таковы, как есть. Ельцин не исторический деятель, а не-исторический, вне- и анти-исторический. Про «Войну и мир» было сказано, что это роман не исторический, но антиисторический. То же следует сказать о Ельцине, и это не поношение и не комплимент, а посильное понимание ситуации.
Но разговор о нем следует начать издалека — если не славянофилов, то по крайней мере со Шпенглера.
Во втором томе «Заката Европы» Шпенглер писал:
Прасимвол русскости — бесконечная равнина… отсутствие какой-либо вертикальной тенденции в русском жизнечувствовании… Русский начисто лишен отношения к Богу Отцу. Его этос выражен не в сыновней, а исключительно братской любви, всесторонне излучающейся в человеческой плоскости. Даже Христос ощущается как брат. Фаустовское, совершенно вертикальное стремление к личному совершенствованию представляется подлинному русскому тщеславным и непонятным. Вертикальная тенденция отсутствует в русских представлениях о государстве и собственности.
Вертикальная тенденция, о которой говорит Шпенглер, стремление ввысь, к совершенствованию у древних называлось Эросом — понятие, которое ни в коем случае не следует отождествлять с сексуальным влечением, к тому, что Фрейд назвал либидо. Эротическое стремление у Платона — это духовная, а не телесная характеристика человека, и только человеку присуща во всем живом.
Ну а теперь можно вспомнить и о славянофилах. Возьмем самого боевого и крайнего из них — Константина Аксакова. У него мы и находим эту плоскость, о которой говорил Шпенглер; он, правда, восстановил к ней перпендикуляр, провел вертикаль, но совершенно особого рода.
Аксаков упреждающе верифицирует Шпенглера: то же самое описание равнинности, плоскостности как горизонтально развернутого братства. Причем это и подано как истинное христианство. Конкретное выражение этого братства, этой «соборности» (позднейший термин) — в факте существования крестьянской поземельной общины, живущей (якобы) безбурно и согласно:
История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по испове́данию, но по жизни своей, по крайней мере по стремлению своей жизни… Община есть союз людей, отказывающихся от своего эгоизма, от личности своей, и являющих общее их согласие: это действо любви, высокое действо Христианское… Община представляет таким образом нравственный хор…
Личность, отдельно стоящая, «собственное мнение» — фальшивая нота в хоре. В этом хоровом согласии не может быть ошибки в истине, не может быть «глупых». «Крестьянин в народе умен умом народным», пишет Аксаков.
Это опять же довременная формулировка того, что Шпенглер называл «магическим сознанием», главная черта которого — некий коллективный разум, нисходящий сверху от божества, от божественного Слова. Человек магического сознания не может понять истину как результат индивидуального умственного усилия: сами воля и разум возможны лишь в пределах божественного установления, заранее данной мудрости.
Социально-политическая проекция такого сознания устанавливается как равенство и братство, отнюдь не свобода. Так по крайней мере представляется «эвклидову уму». Но Аксаков и в этом состоянии находит свободу:
Смысл общий Русского человека — свобода, свобода истинная, и отсутствие условности повсюду… Придется при этом расстаться со многими красивыми приемами и заманчивыми штучками свободы внешней, политической… Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла.
«Условность» и «гарантия» — это юридические определения социального бытия, «конституция», правовой строй.
И наконец главное: идеальный государственно-общественный строй, уже в сущности осуществленный в России, но порушенный петровскими нововведениями:
Государству — неограниченное право действия и закона, Земле — полное право мнения и слова … внешняя правда — Государству, внутренняя правда — Земле; неограниченная власть — Царю, полная свобода жизни и духа — народу; свобода действия и закона — Царю, свобода мнения и слова — народу.
Вот подлинная русская конституция, основанная, как на камне, на религиозном согласии русских людей, добровольно отказывающихся от власти, от каких-либо политических притязаний.
Это построение Константина Аксакова — глубочайшее из того, что сказали славянофилы, много важнее церковной гносеологии Хомякова, или славянофильской критики гегельянства, или мистических прозрений Ивана Киреевского. То, что сказал Аксаков, легко подвергнуть критике со стороны фактов. Но как сказал Гегель, истина это не факт, истина это идеал. А в данном случае идеал совпадает с архетипом — являет не цель развития, а изначальную базу существования в некоей вечной, довременной истине.
И в русском случае — это глубочайшая правда: русский народ не любит власти — не в смысле какого-либо бунта, а в смысле глубочайшего непонимания и нежелания о ней думать, тем более в ней участвовать, считать ее своей то ли прерогативой, то ли долгом. У РУССКИХ НЕТ ЭРОСА ВЛАСТИ. Сильнейшее, «архетипическое» доказательство — сама русская летопись «Откуда пошла есть Русская Земля», первый же сюжет которой — призвание варягов. Если этот сюжет отложился в коллективной памяти народа как основной, изначальный, значит он такой и есть, значит тут — русская правда, правда о Руси: у русского народа нет вкуса и воли к политической самоорганизации, русские народ не политический, «неполитичный». Государственным строительством занимаются в России варяги, активные пришлецы. Или, если отвлечься от древнего текста к тому, что поновее: «в номерах служить — подол заворотить: кто пришел — тот и господин, хучь еврей, хучь всякий» (рассказ Бабеля «Иисусов грех»).
Вернемся, однако, к более приличествующему таким разговорам торжественному тону. Лучшее резюме этому русскому сюжету дает, как всегда, Бердяев:
Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, публицисты, — все были безгосударственниками, своеобразными анархистами… Славянофилы сознавали, что их учение о самодержавии было своеобразной формой отрицания государства… Русский народ как будто бы хочет не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства, свободы от забот о земном устройстве. Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, властелина. Пассивная, рецептивнаяя женственность в отношении к государственной власти — так характерна для русского народа и для русской истории… Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она не из него созидалась, а приходила как бы извне, как жених приходит к невесте. И потому так часто власть производила впечатление иноземной, какого-то немецкого владычества … государство это «они», а не «мы»… Русский народ хочет быть землей, которая невестится, ждет мужа.
Понятно, что при такой предрасположенности власть в России может быть только неограниченной, деспотической, если и не тоталитарной, то абсолютной. Демократия как политическая система, предполагающая ответственность власти перед народом, несовместима с таким складом русской души, с этим интимным содержанием национальной психеи. И в этом мы убедились от противного, когда в России на короткое время установилась демократия — когда на волне народной воли пришел к власти Ельцин.
Загадка Ельцина, всех парадоксов его властвования в том заключается, что он отнюдь не властвовал. При нем не свобода была — а отсутствие, минус власти. Именно так: народная власть как отсутствие власти — в полном соответствии с этим антиполитическим, антигосударственным, антиисторическим русским архетипом.
В Ельцине прорвались наружу эти древние пласты русской а-политической души. И это был цирк столетия: власть, не желающая властвовать. Русский цирк, завоевавший всемирное признание и чуть ли не любовь. «Солнечный клоун» прозвали на Западе клоуна Олега Попова. Вот и Ельцин был таким солнечным клоуном. И хоронить клоуна следует весело, как в фильме Феллини.
А если не по-западному, а опять же по-русски, то другое слово уместно вспомнить: не клоун, а юродивый. Слово русское, но явление-то пошире: хотя бы христианское, то, что называется «христианский дионисизм». Ярчайший образец на Западе — Франциск Ассизский, разбрасывавший сукна из окон отцовской лавки и раздевавшийся догола в церкви. Так Ельцин разбрасывал суверенитеты и «акции за голоса» — и дирижировал оркестром в Германии. Да и не только христианство вспомнить можно, но, допустим, индейцев, их обычай «потлач» — совместное прогуливание нажитого в коллективном запое.
И апофеозом ельцинского квази-властвования стал самый отказ его от власти — законной и еще не досиженной. Это жест, если угодно, гениальный — вроде ухода Льва Толстого. Всё сразу стало на свои места, вернулось к некоей российской органике: власть не может быть своей, нашенской, демократической, коренной, она должна отстоять от народа, отчуждиться в некоем внешнем образе. И возвращение к традиции было придумано опять же мастерски: операция «преемник». Будущий вождь был выдвинут, лишен фона, как-то абсолютно явлен, то есть объективирован: не от вас, не из вас взят, а вам дан. Вот вам вождь, и если надо голосовать, то за него и голосуйте. И проголосовали — семьдесят пять процентов: за абсолютно неизвестного человека. Так так и надо: власть должна быть неизвестной, абсолютно внеположной, это вещь в себе, мы к ней отношения не имеем. Я помню тогдашние разговоры с тогдашними рядовыми россиянами: впечатление было, что они испытали облегчение.
Вспоминается некий то ли анекдот, то ли апокриф из сталинских времен. Верный пес Поскребышев пожаловался хозяину: Ёсь Сарьёныч, у меня жену арестовали. — Ничего, Саша, иди домой, будет тебе жена. — Поскребышев приходит домой, ему дверь открывает незнакомая женщина: здравствуйте, товарищ Поскребышев, я ваша жена. И зажили.
Показательно здесь то, что Поскребышев даже в паре с женой всё-таки сам глядит бабой: не он, а за него выбор делают.
Или еще — из воспоминаний Евгения Шварца, записавшего разговоры женоненавистников-обериутов — Заболоцкого, Хармса и Олейнкова.
Они ругали женщин. Двое — яростно, а Хармс — несколько безразлично. Олейников прежде всего утверждал, что они куры. Повторив это утверждение несколько раз страстно, убежденно, он добавил еще свирепее, что если ты пожил раз с женщиной — всё. После этого она уже тебе не откажет. Это всё равно что лошадь. Поймал ее за челку — значит, готово. Поезжай.
Легко представить себе, как возмутились бы этим текстом, знай они его, нынешние феминистки. Но мне кажется, что показательный русский, сравни его с такой лошадью, не очень бы возражал: русские — народ искренний, то есть неполитичный.
