Марина Тимашева: Для встречи с Ольгой Остроумовой не нужно искать поводов. Главный повод – она сама, ее роли в театре и кино. Но нынешняя передача - особая, потому что звучит в канун ее юбилея. Те, кто видел спектакль «Учитель танцев», согласятся: «все врут календари». Надеюсь, что ко дню рождения Ольга Остроумова получит в подарок от режиссеров новую желанную роль. А вот ее дочка – актриса Ольга Левитина – преподнесла ей главный подарок – внука. Я поздравляю замечательную актрису с юбилеем и передаю слово Павлу Подкладову.
Павел Подкладов: Думаю, мои коллеги, которым посчастливилось общаться с Ольгой Михайловной Остроумовой, согласятся, что встречи с ней оставляют в сердце ощущение тепла и душевного покоя. Эта прекрасная женщина и актриса никогда не стремилась в первые ряды, не пыталась завоевать место под солнцем. Место пришло само собой - такой талант не мог остаться незамеченным. Став знаменитой, она сохранила в душе удивительную скромность, и даже застенчивость, чистоту помыслов и поступков. Может быть, потому что воспитывалась под крылышком своего деда, протоирея, и плавала по маленькой речке в лодке, построенной ее отцом. Несмотря на то, что программа Поверх Барьеров – аналитическая, и мне бы, по долгу службы, в ходе разговора с Ольгой Михайловной надлежало заниматься искусствоведением, честно говоря, такого желания у меня не возникало. Я с наслаждением слушал ее дивные воспоминания о детстве, о родителях, о привычках милой старины.
Ольга Остроумова: Вся атмосфера была насыщена добром, насыщена летом, насыщена маленьким провинциальным городом Бугурусланом, где дедушка был настоятелем церкви. Мне жалко детей, которые выросли в больших городах, потому что провинциальный город для меня это фундамент, на котором я стою. Чай на веранде, какие-то традиции, у дедушки свое место, городской оркестр, вечереет… Вот это «вечереет» молодежь сейчас не понимает, а я помню, как вечереет именно, еще не вечер.
Павел Подкладов: Что-то чеховское…
Ольга Остроумова: Может, это моя структура внутренняя восприняла все это. Нас четверо детей у мамы с папой, но там были не только мы, но и другие внуки у бабашки и дедушки. И мы все тогда были счастливы.
Павел Подкладов: А вы не расцениваете как какой-то знак то, что вы родились в праздник Рождества Пресвятой Богородицы?
Ольга Остроумова: Было бы самонадеянно сказать, что расцениваю, но, тем не менее, мне это очень приятно и накладывает на меня… не выбирая слов, скажу, что я чувствую какую-то ответственность. Я спросила, почему меня не назвали Марией - вроде была такая семья… Бабушка, почему-то, назвала Ольгой.
Павел Подкладов: Есть такая книжка в двух экземплярах, которую написал Михаил Алексеевич - «История рода».
Ольга Остроумова: Она написана в одном экземпляре, но папа ее сам распечатал на машинке в четырех экземплярах, сам переплел и каждому отдал, чтобы мы не забывали своих бабушек, прабабушек, дедушек, прадедушек… Это священнический род, издалека идет. Это совершенно замечательная книга. Она называется «Исповедь пасынка века». Есть книга «Исповедь сына века» Альфреда де Мюссе, а это - «Исповедь пасынка века». Папа написал. И есть много того, чего я не знала, только уже во взрослом возрасте я узнала, сколько пережили мама и папа.
Павел Подкладов: Продолжая вопрос о вашем отце, Михаиле Алексеевиче, я прочитал, что он сам сделал лодку, по которой вы ходили по реке Кинель?
Ольга Остроумова: Не только лодку, а он сам сделал рояль в селе, в совсем маленьком селе на Урале, который сгорел, он играл на скрипке самоучкой, на пианино самоучкой. Он сделал лодку, они с мамой сшили палатку, и мы плыли по реке Кинель, которая впадает в Самарку, а Самарка уже в Волгу. Это даже не то, что помнится, а сидит в душе, это нельзя вынуть из меня. Папа никогда не говорил наставительно, не было воспитания: дети, посмотрите, какой закат или какой рассвет… Просто он этим сам наслаждался и поселял нас в условия гармонии, счастья. И мы это приняли. Может быть, не тогда, а потом уже. Вот он болел, лежал, у него хроническое воспаление легких было, к нему подходишь: «Пап, ну что, как ты?». «Ничего, ничего, не страшно». Вот это «ничего, ничего, не страшно» передалось. Поэтому, когда говорят, что сейчас ужасное время - да, оно в чем-то ужасное, но то, что пережили папа с мамой и дедушка с бабушкой, я не пережила. К счастью или к несчастью, не знаю. Когда-то, в юности, я сказала, не оглядываясь: «Дай Бог мне пережить все, чтобы быть хорошей актрисой!». Может быть, под влиянием - я прочитала книжку о Вере Комиссаржевской, которая столько пережила. А потом, когда появились дети, я очень испугалась и сказала: «Не надо. Пусть я лучше буду актрисой хуже, но только не дай мне пережить чего-то!».
Павел Подкладов: Слава богу, что Ольге Михайловне не пришлось, как ее близким, пережить столь тяжкие испытания, в том числе, войну. Но, наверное, благодаря какой-то генной памяти она почувствовала, пропустила ее через свое сердце. Иначе вряд ли смогла бы так пронзительно сыграть Женьку Комелькову в фильме Станислава Ростоцкого по повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие», ставшим одним из самых ярких кинематографических впечатлений юности моего поколения. С тех пор все актрисы из «Зорь», вольно или невольно, ассоциировались в моем сознании с героинями фильма. Поэтому, наверное, с таким трепетом отношусь к любой возможности встретиться с Ольгой Михайловной и понимаю китайцев, которые в 70-е годы носили на своих рубашках значки с изображением Женьки Комельковой. Где-то вы сказали о том, что «Зори тихие» посмотрели недавно и ужаснулись. Я просто в недоумении, чему вы могли там ужаснуться?!
Ольга Остроумова: Ужаснулась потому, что, во-первых, очень сложно смотреть свои фильмы, во-вторых, вижу, сколько актерских ошибок я там наделала. Можно было мощнее сыграть.
Павел Подкладов: Когда писали и даже сейчас пишут о том, что вы в то время, после «Зорь» стали культовой актрисой, что это значит, и в чем это проявлялось?
Ольга Остроумова: Я не хотела становиться никакой фигурой. Это все равно как подрезать себе крылья, сузить свою дорогу. Я хотела быть просто женщиной, просто актрисой, любить, растить детей, играть разные роли.
Павел Подкладов: После «Зорь» Ольга Михайловна сыграла немало замечательных ролей в кино, одна из которых, в фильме «Василий и Василиса», на мой взгляд, настоящий шедевр. Но в ее кинематографической карьере иногда наступало затишье, кинорежиссеры на время про нее забывали, и тогда она всей душой отдавалась театру. Опыт у нее в этом смысле весьма солидный. Она работала с Юрием Завадским, Генриеттой Яновской, Леонидом Хейфецем, Павлом Хомским, Александром Дунаевым, Юрием Ереминым. После ТЮЗа, где Ольга Михайловна начинала свою творческую карьеру, она попала в Театр на Малой Бронной к Анатолию Эфросу, который оставил в ее памяти очень серьезный след.
Ольга Остроумова: Там был мой однокурсник Андрюша Мартынов. Он предложил перейти на Малую Бронную, сказал, что я есть, меня пригласили, и я перешла. Конечно, мне было интересно - там Эфрос и Александр Иванович Дунаев. Это был очень интересный театр. Но я-то как раз там была немножко с боку припеку, хотя я сыграла в двух спектаклях Эфроса и очень этому рада, очень рада, что прикоснулась. Я, может быть, первый раз там, уже служа в ТЮЗе, уже работая с Александром Ивановичем Дунаевым, царствие ему небесное, он очень хороший человек был и главный режиссер Театра на Малой Бронной, в первый раз поняла нутром, пятками, что такое театр, что такое режиссер.
Павел Подкладов: Больше двадцати лет Ольга Остроумова служит в Театре имени Моссовета. Уж простите за не юбилейные реминисценции, но приход в этот театр дался ей не просто. Актриса, пришедшая со стороны, вызывала неприязнь у некоторых членов труппы. Но Ольга Михайловна старалась ее не замечать. Как потом сама сказала - этим спасла себя. И добавила: «Если бы гневалась, свою душу изживала бы». Первой ролью Остроумовой в этом театре стала уже упоминавшаяся выше Анфиса в спектакле «Вдовий пароход» в постановке Генриетты Яновской. Потом актриса сыграла Раневскую в «Вишневом саде», в постановке Леонида Хейфеца. Но самой любимой для Ольги Михайловны остается роль Елены Тальберг в «Днях Турбиных».
Ольга Остроумова: Для меня ближе, конечно, «Белая гвардия». Я очень люблю Булгакова, не просто как читатель, а как будто он мой хороший знакомый, даже друг, путь даже он этого не знает. Все его люди, даже не хочется говорить «персонажи» про них, они совершенно замечательные, и играть это - наслаждение. Самый большой для меня комплимент от разных людей, не знакомых друг с другом, когда после окончания спектакля люди не расходятся, а сидят: «Не хочется уходить из этого дома». Атмосферу создают, конечно, люди своим теплом. Лена Тальберг, на мой взгляд, это совершенно удивительная женщина, и играть ее просто счастье.
Павел Подкладов: Наверное, она очень близка вам по каким-то своим душевным порывам, по своим душевным качествам?
Ольга Остроумова: Вы знаете, вы задаете такие каверзные вопросы, потому что хочется сказать, что да, близка, но, в общем, это было бы очень самонадеянно. Не доросли мы до этих людей, не доросли. Посмотрим, что про нас скажут потом. Они такие замечательные, воспитанные в традициях. Они не какие-то другие, у них просто, я считаю так, это для всех, я и детей своих так стараюсь воспитывать, есть какие-то табу. Люди воспитаны, что солгать - табу, это нельзя, украсть - нельзя, честь превыше всего. Они, может быть, этим отличаются от нас, а в остальном - ничем. Так же напиваются, в каких-то серьезных ситуациях не выдерживают, сдают нервы. Но предать… Я говорю какие-то истины, может быть, кто-то смеется, но для них это был закон жизни.
Павел Подкладов: Я думаю, что и для вашей семьи это был закон?
Ольга Остроумова: В общем, конечно, но мы уже в какое-то другое время воспитывались. Хотя у нас в семье никогда не говорили о национальностях, я даже не знала, что есть разные национальности. Есть хороший человек, добрый человек, а есть, скажем, не наш. Конечно, старались при этом еще и воспитание дать очень твердое, просто воспитанность, что называется. Я не говорю о порядочности, а просто правила поведения. Чему нас, конечно, учили мало, но уже пришлось доучиваться самим.
Павел Подкладов: Ольга Михайловна, а удается ли вам сейчас воспитывать своих детей в этих традициях и, вообще, как вы умудряетесь совмещать три такие колоссальные роли: мамы, жены и актрисы?
Ольга Остроумова: Что касается совмещения, то это трудно. В спектакле «Вдовий пароход», в первом спектакле Генриетты Яновской в Москве, в театре Моссовета, там коммунальная квартира, женщины, 53-й - 56-й год, послевоенное время, все нищие. Приходит замполит, который мне помог на войне когда-то, и говорит: «Как живешь, Анфиса?». А у нас уже полный развал, ужасы, проблемы невероятные. Я говорю: «Хорошо!». «Ну, так и живи». «А куда же деваться-то?». Вот я по поводу совмещения. Куда же деваться? Надо совмещать! Все сама себе решила, и теперь что же делать, надо совмещать.
Павел Подкладов: Вы всегда говорили, что вам хотелось быть актрисой без ампула. Разве это возможно?
Ольга Остроумова: Наверное, невозможно, но мне хотелось.
Павел Подкладов: Как вы считаете, вы достигли этого?
Ольга Остроумова: Объективно говоря, наверное, нет. У меня есть свои рамки, скажем так. Знаете, замечательное есть выражение - «энергия заблуждения». Вот она может подвигнуть на решение даже как-то очень важной задачи. И так как у меня было желание играть разные роли, я и сыграла, в общем, достаточно разные. Я никогда после фильма не играла такую же роль. После Женьки Комельковой меня приглашали играть такой же характер, и я отказывалась, я искала чего-то совершенно другого. Сыграла Маню Поливанову. Кому-то нравится фильм, кому-то - нет, я тоже отношусь к нему сложно, но она другая, я имею в виду фильм «Любовь земная». Потом мне хотелось чего-то другого, и я сыграла «Василия и Василису». Вот эта «энергия заблуждения» мне помогала, я искала противоположные роли в театре. Допустим, когда я играла «Вдовий пароход», мы, пять женщин, к нему даже не гримировались. Когда мы встали перед зеркалом, Наташа Тенякова сказала: «Девки, как хорошо, что мы все уже замужем!». После этого я сыграла Елену Тальберг и Бовари.
Павел Подкладов: Я знаю, что вы где-то сказали, что любите Эдит Пиаф и Лидию Русланову.
Ольга Остроумова: Да.
Павел Подкладов: Казалось бы, несовместимые вещи.
Ольга Остроумова: Для меня - абсолютно совместимые. Это две великие певицы, великие актрисы. Только одна на своей почве, а другая - на своей.
Марина Тимашева: Недавно отметили круглую дату создатели мультипликационного детского сериала «Смешарики» – студия компьютерной анимации «Петербург» завершила работу над сотой серией. На вопросы моего коллеги Алексея Кузнецова отвечает художественный руководитель студии Анатолий Прохоров, который в свое время был в числе основателей студии «Пилот» - вместе с Александром Татарским и Игорем Ковалевым.
Алексей Кузнецов: Вы сразу ушли с «Пилота» и стали делать эту студию и сериал или какое-то время совмещали?
Анатолий Прохоров: Что касается меня, то я такой, что называется, надомник-совместитель по жизни. Когда-то я начинал физиком, одновременно работая в театре, а потом и в кино. Поэтому здесь получилось так, что я работал в «Пилоте», когда начинался сериал «Смешарики». А он начинался, как очень маленький, а потом, по мере того как он разрастался, я понимал все больше и больше, что это мощная вещь, Саша Татарский в этот момент как раз начинал «Гору самоцветов», мы запустились, почти одновременно, в июле 2003 года.
Алексей Кузнецов: Несколько слов о Татарском. Наверняка, какое- то влияние его вы испытывали?
Анатолий Прохоров: До какой-то степени, хотя мы с ним совсем разные люди, я сформирован в мультипликационном производстве, конечно, Татарским. Потому что я сформирован «Пилотом», а «Пилот» сформирован тремя людьми – Татарский, Ковалев и я. Влияние Саши невероятно, например, на мой стиль юмора. Условно говоря, это «татарский стиль», как мы говорим.
Алексей Кузнецов: Как выглядит ваша работа сейчас? Студия ведь находится в Санкт-Петербурге, а живете вы в Москве.
Анатолий Прохоров: Живу я не в Москве, живу я в «Красной Стреле». Я каждую наделю туда и обратно езжу на три-четыре дня, два дня в неделю я провожу в поезде, и это происходит пятый год. Студия начиналась с нуля, а сделать новую студию с нуля это, конечно, вызов. И то, что нам это удалось – мне, Наде Кузнецовой, (нашему директору студии) и нашему продюсеру Илье Попову - это вещь, может быть, сравнимая с самим сериалом, с точки зрения влияния внутри анимационного кино. Появилась новая, мощная индустриальная студия, которая сегодня входит в тройку крупнейших студий. Это «Пилот», «Мельница» и «Петербург».
Алексей Кузнецов: На сколько был рассчитан сам сериал, и что для вас, как для теоретика анимации, принципиально нового в его творческой части?
Анатолий Прохоров: Он был рассчитан на двести серий, что было некоторым безумием, и я это воспринимал как безумие, потому что понимал, что и со сценариями невероятная трудность, и наши авторы, во главе с ведущим сценаристом Алексеем Лебедевым, конечно, сделали некоторый творчески подвиг - двести семь сценариев. Мы празднуем выход сотого фильма и, одновременно, у нас все сценарии, кроме одного, уже готовы. Проблема в том, будем ли мы продолжать. Раньше я говорил: «Господи, какое продолжать, сделать бы хотя бы половину!». Теперь я точно знаю, что мы сделаем все двести восемь, а, возможно, будем и продолжать.
Алексей Кузнецов: Сама картинка, то, что зритель видит на экране, как вы оцениваете ее качество?
Анатолий Прохоров: Сама форма персонажей - круглая. Это, бесспорно, оригинальная находка. Это идея автора персонажей, нашего замечательного художника Салавата Шайхинурова. Дизайн совершенно оригинальный. Нас упрекали в том, что он несколько простоват, но дело в том, что у дошкольников своя логика, своя психология, свой мир. Они простые вещи воспринимают лучше, тогда это становится их миром. Простые шарики это то, что легко нарисовать, и ребенку это очень важно.
Алексей Кузнецов: А вы как-то обкатываете сюжеты, сценарии, изображение на будущих зрителях?
Анатолий Прохоров: Мы готовили вместе с фокус-группами сериал за полтора года до запуска. Мы проводим фокус-группы в старших группах детсадов: показываем детям серию, записываем реакции, когда они смотрят фильм. Мы записываем каждый всплеск эмоций, потому что дети, как и взрослые зрители, любят то, что называется профессиональным термином «плотное кино», где всего много - и деталей, и событий, и характеров.
Алексей Кузнецов: Из этого можно сделать вывод, что это некое потакание вкусам публики, в данном случае, публики весьма благодарной.
Анатолий Прохоров: Я в юности столько делал всего и в теории, и в практике авангардного и андерграундного, что в какой-то момент мне захотелось сделать что-то, что было бы интересно очень широкому слою зрителей. Поэтому, с одной стороны, это работа на публику. Мы говорим, что «Смешарики» не явление искусства, «Смешарики» – явление детской культуры. Это культура обыденной детской жизни, где любимым героям находится место для взаимодействия детской души с ним. Но точно, что мы не делаем - халтуру. Наши режиссеры каждую серию делают как авторский фильм. Денис Чернов, наш ведущий режиссер, сделавший около сорока серий из ста (и у нас еще семь режиссеров сделали по пять-семь серий), но в каждой серии должно быть что-то авторское, и мы пытаемся приблизиться к артхаусному стилю, тонкости.
Алексей Кузнецов: Коль скоро вы говорите о широкой аудитории, то принципиален и очевиден вопрос распространения. Насколько я знаю, у вас не только кассеты продаются, а есть и книжки, и какие-то другие способы.
Анатолий Прохоров: Это то, о чем мы мечтали в начале 90-х в «Пилоте». Если ребенок полюбил каких-то героев, то этих героев должно быть много, они должны его окружать, они должны быть налеплены магнитиками на холодильник, они должны украшать его детскую комнату на обоях, должен быть шампунь или его мыло, конечно же, книжки и тетрадки, как это делает Дисней. Поэтому нас называют иногда «русским Диснеем». Но дело не только в экономической составляющей. Хотя из нее идут деньги на продолжение сериала. У нас есть грант, мы существуем во многом благодаря Министерству Культуры - громадное спасибо им за это. Но этого недостаточно, это частичное финансирование, мы рефинансируемся из наших же игрушек. Но дело в другом - мы хотим построить мир «Смешариков». Мы не претендуем, и нельзя претендовать, на монополию каких-то героев у детей, детям нужно много героев, но в каждом из любимых героев должно быть много аспектов, с которыми играть. Например, наш ежемесячный журнал «Смешарики» сегодня выходит тиражом 130 000 экземпляров. Это третий тираж среди всех детских журналов России. Первые два места занимают журналы Диснея. За два с половиной года мы сделали 5 миллионов экземпляров замечательных детских книжек. Это достаточно много, мягко говоря. Есть и настольные игры, и компьютерные игры, и диски, и громадный сайт, и передача на «Домашнем канале», и масса игрушек, которые любят дети. И сегодня мы для себя провозгласили некий новый слоган – ««Смешарики» - крупнейший детский проект России».
Марина Тимашева: Историю последней междоусобной войны в независимой Греции мы закончили напоминанием об опасности, которая надвигалась на эллинов со стороны Рима http://www.svobodanews.ru/Transcript/2007/08/23/20070823172602597.html#top. Но почему из великого множества городов именно он – не Афины, не Спарта, не Сиракузы, но именно Рим – вырос в мировую империю? Может быть, в его устройствость изначально было заложено какое-то стратегическое преимущество? В этом нам поможет разобраться книга Валерия Токмакова «Армия и государство в Риме: от эпохи царей до Пунических войн», издательство «Университет, Книжный дом», Москва, 2007. Подробнее о книге – Илья Смирнов.
Илья Смирнов: Перед нами спецкурс по римской военной истории от легендарного Ромула до войны с Карфагеном. Именно тот период, когда становится очевидной исключительная сила и конкурентоспособность римской военно-политической организации, о которой вы говорили. Это не литература для развлечения, а учебное пособие. Строгий академичный стиль, никаких полиграфических излишеств – в противоположность нынешней моде издавать даже сугубо специальные книги в роскошных переплетах и на дорогущей толстой бумаге, при этом забывая об элементарной редакторской работе. В издательстве «КДУ» по-другому определили приоритеты. И я, признаюсь, с удовольствием прохожу в роли студента-заочника спецкурс Валерия Николаевича Токмакова. Получаю чёткие ответы на многие вопросы, которые меня ещё в институте занимали. Например: организация римского войска издавна, со времен царя Сервия Туллия была не родовой, а цензовой, то есть каждый гражданин, будь то патриций или плебей, занимал свое место в войске в соответствии с уровнем доходов, то есть с возможностью оплатить тот или иной набор вооружения, подороже или подешевле. Очень современный рыночный подход, правда? «Сервианская конституция не знала деления на сословия» (71). По той же современной логике господство знатных патрицианских родов должно было в этих условиях размываться само собой. А на самом деле – ожесточенная борьба сословий только начинается. Она определит всю политическую жизнь ранней республики. Почему? Автор указывает целый ряд причин, главная - экономическая. Только патриции, как потомки первых поселенцев, имели право на «родовые земли» и на бесплатное наделение общественной землёй, причём «…даже без ограничений, «на вырост», с учетом… будущих поколений» (102). Плебеи, как более поздние пришельцы, землю получали уже за плату в частную собственность или же «вынуждены были арендовать у патрициев и влезать к ним в долги» (109). А дальше, в условиях рискованного (даже в Италии) земледелия - постоянная угроза долговой кабалы, то есть потери своего места в войске и гражданства, потому что только «воинская служба превращала его (римлянина) в гражданина и включала в единый военно-политический коллектив, спаянный общими интересами и единомыслием, на чем зиждилась мощь римской общины» (174). Но тот факт, что плебеи (в отличие от неполноправных сословий в других античных городах) всё-таки имели доступ на военную службу и в народное собрание, позволил им организованно бороться за равенство. Как справедливо отмечает автор, в этой борьбе именно плебеи выражали интересы не только свои собственные, но гражданского коллектива в целом – «против своекорыстной… политики» (179) знати, против такого губительного института, как внутреннее рабство за долги (121). Своим величием Рим обязан коллективному разуму предков, которые всё-таки сумели преодолеть родовую вражду и создать к моменту решительного столкновения с Карфагеном «единое патрицианско-плебейское государство» или, по Цицерону, «согласие сословий» (103) под властью нового, более открытого и эффективного правящего слоя, так называемого «нобилитета» из «патрицианской аристократии и богатой плебейской верхушки» (103).
Книга Токмакова – с одной стороны, военная история. Подробно освещаются особенности построения, вооружения, воинской дисциплины. Но эти сюжеты, вы сами видите, рассматриваются не сепаратно, как в компьютерной стрелялке, а в широком историческом контексте, в неразрывной связи с политикой, экономикой, религией. В книге полно специальной терминологии. Но это не «герменевтическая» заумь, а именно специальная терминология: совершенно, в данном случае, необходимые латинские обозначения, например, щитов и копий разного типа или религиозных обрядов. Из книги можно почерпнуть информацию о том, откуда есть пошли некоторые слова, которые мы встречаем в новостях. Провокация (право обращения осужденного к народному собранию (16). Цензура. Изначально это распределение граждан на воинскую службу по «цензовым классам», то есть по их материальному положению (183). Люстрация. Сейчас таким красивым словом обычно обозначают чистку госаппарата и вообще престижных мест работы от политических противников. В Древнем Риме это было «сакральное очищение» воинов от скверны кровопролития (166).
Верный строгой академической традиции, автор не позволяет себе вольных экскурсов и аналогий через эпохи. Но читателю никто не мешает задуматься: почему, например, традиционные религии разных народов так единодушно осуждают ростовщичество? А мы сегодня относимся к нему толерантно, как к одному из законных проявлений рыночной экономики. Один полезный капиталист производит, другой торгует, третий дает деньги под проценты. Так вот, римская история дает нам пример совершенно разрушительного воздействия ростовщичества на хозяйство, политику и военные дела. Путь прогресса – через преодоление алчности и паразитизма ростовщиков. Или проблема комплектования армии. Римскую державу создали вооруженные граждане. «Служба в войске как исключительное право и священная обязанность гражданина» (27). Знакомая формулировка, правда? Но современные демократии помаленьку отказываются от воинской обязанности при общем восторге: это-де знамение прогресса, у граждан есть более интересные занятия. «Шоппингом» заняться. Или стать «блоггером». А служат пусть нищие неудачники. Или кому нужно гражданство любой ценой. К сожалению, этот путь до нас уже проходили древние государства…
Такие книги, как спецкурс Валерия Токмакова, дают возможность всерьез изучать их опыт. Вопреки всем «реформам» и «Болонским соглашениям», наши вузы продолжают готовить специалистов с широким историческим кругозором, а не «болонок». Удивительная жизнестойкость. Прямо как Рим во время Пунических войн.
Марина Тимашева: Совершенно случайно попалась мне на глаза в витрине книжного магазинакнига «Тысяча и один рецепт влюбленного кулинара» и изумительными иллюстрациями Рустама Хамдамова. И захотелось мне поговорить с ее автором – режиссером и сценаристом Ираклием Квирикадзе.
Ираклий Квирикадзе: Книга называется «Тысяча и один рецепт влюбленного кулинара». Фамилия моя грузинская, поэтому, наверное, решат, что там что-то про сациви, про всевозможные грузинские вкусности. Но я думаю, что я не очень разочарую читателя в этот раз, так как название это - это название фильма и сценария. Это история, которую Нана Джорджадзе превратила в очень хороший фильм, фильм в свое время был номинирован на «Оскара». Это сценарий, который я превратил в киноповесть. Многие мои сценарии, которые имеют неплохие киноверсии, собрались под обложкой этой книги, плюс еще десятка два рассказов - некоторые из них реализованы как сценарии, потом как фильмы, некоторые просто остались такими вот короткими историями. Я уже лет тридцать занимаюсь бесконечным графоманством – пишу, пишу, но никогда не предполагал, что это все в итоге может превратиться в книгу. Серьезно я сам к себе не отношусь, писателем себя не считаю. Такое создание полупродукта - на пути от бумаги к экрану - вот это я знаю, что я умею делать хорошо. Часто я слышал, что «ах, как ты литературно пишешь свои сценарии!», то бишь, я не просто такими схематичными фразами пользуюсь: герой встал, подошел к окну, увидел, как проехал трамвай… Я описываю героя, описываю атмосферу, описываю окно, меня уносит на какие-то детали. Тот самый злополучный трамвай не просто слово «трамвай», а с ним что-то должно происходить, какой-то он должен иметь орнамент. В общем, словоблудие такое. Я всегда с большим кайфом, если можно так сказать, касался бумаги и соблюдал некий нужный размер. С одной стороны, это был именно сценарий, где главное - действие и идеология, но, в то же время, я старался внести яркие детали, и получался такой продукт. Но сам я человек очень не организованный. Было несколько предложений в Америке, в Германии: «Давай, собери, принеси нам, мы сделаем книгу…». А тут, в Москве, нашлись люди, которые схватили меня за шкирку и сказали: «Все, хватит! Или сам принесешь, или мы соберем!».
Марина Тимашева: Ираклий, а эти рассказы, синопсисы, как вы их называете, связаны ли они с какими-то определенными обстоятельствами места, времени и действия?
Ираклий Квирикадзе: Прожив в Грузии юность, самое впечатлительное время, ведь все мы вышли из детства, у меня накопился огромный, неиссякаемый арсенал историй, как правило, комических и траги-комических. Я все время собирал истории - услышанное, увиденное, кем-то рассказанное. И если оно в себе несло степень такого драматургического анекдота, я обязательно это фиксировал в памяти, а иногда даже записывал. У меня такая картотека есть. Есть записные книжки у великих, а есть записные книжки Ираклия Квирикадзе. Были и есть. Вот так родился фильм «Пловец». Это все истории, которые действительно когда-то происходили в жизни. В городе Баутми, где я провел свое детство, есть кофейни, где собирались старики, пили кофе, руки и усы у них были такие пожелтелые от крепкого табака Самсуна. Люди в кружок собирались, целый день сидели, бесконечно развлекали друг друга какими-то совершенно фантастическими историями. Такое сборище баронов Мюнхгаузенов. А я - уши, как локаторы, и такое количество историй я там наворовал, так скажем. Вот одна из историй была о том, как батумцы уверяли друг друга, что в то время, когда англичане переплыли Ла-Манш, в воду плюхнулся батумец и проплыл два расстояния Ла-Манша - он доплыл до Поти! У него даже были реальные имя и фамилия. Он был начальник водолазной службы батумского порта Думбадзе. Потом прошли годы, я стал киношником и, перебирая свои записные книжки, я наткнулся на эту историю. Я до этого снял фильм «Городок Анара» - такой шумный, насыщенный огромным количеством персонажей, как в итальянских комедиях, все кричали и орали. У меня у самого голова разболелась. В итоге я подумал какой-нибудь тихий, спокойный фильм снять, где ничего не происходит, минимализм такой. И я смотрю - история пловца, который проплыл из Батуми в Поти, вернулся в родной Батуми, никто нему не поверил. В этом есть драматизм. Думаю, так буду снимать: человек плывет, а я сижу в лодке, снимаю. А получилось немножко другое кино. История, как большая повесть - там три поколения, три пловца с какими-то своими характерами, судьбами. История начала века, история 30-х годов, история 80-х годов. Некое движение деградации и, в конце - надежда: толстый, жирный человек входит в воду и плывет, потому что он очищается. Люди, которые проявили энтузиазм и толкнули меня сделать книгу, предполагали, что незамеченной она не должна проплыть мимо читателя. Я верую в это и, в общем, это такие весело-грустные истории о людях, о мире, есть истории грузинские, есть истории российские, в них много того, что если чуть подняться на цыпочки, можно назвать таким магическим реализмом. Потому что я люблю истории, в которых какая-то фантасмагория существует, какой-то абсурд присутствует. То есть в основе всегда есть что-то реальное, а потом мне обязательно нужно что-то сумасшедшее. Плывет человек для того, чтобы доказать, что он может проплыть два Ла-Манша. Или влюбленный кулинар, который разъезжал по миру - француз, который собирал кулинарные рецепты, хотел сделать энциклопедию мировой кухни. А застрял в Грузии, влюбился в грузинскую княжну до революции, открыл ресторан, а под конец революция разнесла все в пух и прах, ресторан его превратился в солдатскую столовую, а он - старый, заброшенный - на чердаке того здания, где внизу находился его ресторан, внюхивается в запахи кухни. И он - наивный человек! - по бельевой веревке спускает вниз записки к поварам: «Дорогие коллеги, если вы делаете чахохбили, то не кажется ли вам, что лучше бы добавить сюда немножко….» - и название каких-то экзотических приправ. С одной стороны, смешная история, там много юмора, много приключений, а с другой стороны, история более чем грустная.
Марина Тимашева: Почему у грузин существует то, что вы называете «магический реализм»?
Ираклий Квирикадзе: Если искать географию, то Южная Америка - Бразилия, Колумбия (Маркес), Аргентина (Борхес) - мир южный, мир открытый, солнце, нега. Та же самая Куба с хорошими литераторами, которые тоже относятся к этой группе. Все это почему-то имеет географию солнца. А в Грузии - грузинские танцы, грузинские песнопения, грузинский юмор. Шайроба - такое понятие, которое вне Грузии мало кто знает - состязание в словесности. Во-первых, есть состязание застолья и тоста. Хороший тост - на вес золота. Я знаю, что в моей молодости и в моей юности были люди, особенно в провинции, которые просто жили тем, что они профессиональные известные тамады. Я даже помню, что у нас был один сосед, который просто принимал заказы. И для того, чтобы его заиметь на свадьбу, иногда свадьбы откладывались. Жених и невеста тут же хотят броситься в постель, а им родители говорят, что Шалва сказал, что в мае он не может, он может только лишь в октябре. Вот что значит искусство речи, драматургия ведения стола, веселья! Это в духе нации, застолье это некий культ, рассказы. А для некоторых это профессиональная жизнь, они с одного стола за другой переходят. Я редко в последнее время бывают в Грузии, как-то приехал, и мои древние друзья позвали меня: «Поехали утром хаши есть». А хаши это такое блюдо, которое можно есть только рано утром. Только одно место было за городом, которое называлось «Хаши для ленивых». Там хотя бы до одиннадцати есть хаши. Я сказал, что вернусь через два часа. Я приехал, по-моему, в 12 часов ночи. За весь этот день, если вспомнить, я услышал уйму хороших историй.
Песня, танец, юмор. Вот эта шайроба - состязание в юморе - это все сидело в человеческом духе, это человека поддерживало. И мне кажется, что грузинская литература во многом впитала это в себя, потом это очень удачно перешло на грузинское кино. Всем известны грузинские фильмы, такая грузинская трагикомедия, она в 80-е годы особенно цвела. Была масса хорошего кино. Во мне это живет, потому что у меня несметное количество историй. Поэтому я оставил режиссуру, желая бесконечно писать эти истории, выплескиваться, понял, что когда ты занимаешься режиссурой, то ты занимаешься больше организацией дел. Сперва я в шутку, а потом все больше и больше увлекся такой писаниной.
Марина Тимашева: Вы только что слышали, как Ираклий Квирикадзе рассказывает, неужели после этого найдется человек, которому не захочется прочитать его книгу? Не верю.
Марина Тимашева: В Петербурге, в Музее печати, проходит выставка «Советский политический плакат 1918 - 1960-х годов». На выставке побывала Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Тридцать плакатов из четырнадцати тысяч, составляющих коллекцию Государственного музея истории Петербурга, выставлены в Музее Печати на фоне старых печатных станков и прочих приспособлений гутенбергова племени, с помощью которых, собственно, и рождались на свет эти шедевры - волшебные зеркала революционного духа. Вот он, этот дух, воплощенный в полуголых рабочих торсах, самозабвенно крушит отвратительного, жирного и кровавого буржуазного сфинкса. Вот бледнеет, до призрачной, фигура старика, поднимающего костлявые руки, подобно гоголевским грешникам, встающим из гробов. Плакат Моора «Помоги!». Это - голод. И дальше могучий дух начинает видоизменяться, монолит понемногу исчезает. Девятый вал, чуть помедлив на высшей точке, начинает рассыпаться миллионами брызг. Вот таких, например, как на плакате «Частушки» Лебедева, где герой, стремящийся с фронта к любимой, тянет к ней руки:
«Эх, горит мое сердечко,
Ярче пламени огня!
Отчего, моя милашка,
Саботируешь меня?»
А она воротит нос. По политическим, между прочим, причинам:
«Или ты меня считаешь
Дурою набитою?
Отчего ты не на фронте,
Говори в открытую!?»
Он опять не унимается, пытается объяснить ситуацию:
«Шел я верхом, шел я низом,
Все болотом и леском,
Дай на милую хоть гляну,
Хоть единственным глазком!»
Но она непреклонна:
«На войне стреляют пушки,
Бьют рабочих из мортир,
Был когда-то ты миленок,
А теперя - дезертир!»
Но он, глупый, все не теряет надежды:
«На горе цветет калина,
Под горой - ромашечка.
Истомился, измотался,
Обогрей, милашечка!»
Напрасно он скулит, однако:
«Не идут года обратно,
Не течет назад река,
Пусть тебя обогревает,
По заслугам губчека!»
Вот вам и плакат: и басня, и скетч в картинках, хоть в театр не ходи. Это одно из блистательных «Окон РОСТА», созданных в 19-м году с помощью Маяковского. А дальше – НЭП. Дремучий старик выглядывает из-за надписи «Ты еще не член кооператива? Запишись немедленно!». А дальше – коллективизация: «Колхозница, будь ударницей уборки урожая!», а дальше – война: «Родина-мать зовет» - плакат, на который и сегодня нельзя смотреть без замирания сердца. И только за военными листами медовая улыбка вождя - плавный жест руки, баюкающей трубку: «Сталин – великий знаменосец мира». Интересно, что сегодня не было бы этой удивительной выставки, если бы не история, которую рассказала хранитель фондов тиражированной графики Музея истории Петербурга Елена Коржевская.
Елена Коржевская: В 1992 году была масштабная выставка, на которую попали сотрудники музея города Лахти и отобрали из той масштабной выставки часть работ, которая им, как историкам плаката, показалась значимой, интересной. Как они сказали: «В небольшом количестве плакатов для нас отражена история вашей страны». Финны, когда взяли эту выставку, они за свои деньги окантовали плакаты, подарили нам стеклопакеты, рамы. Приятно, что именно с этих плакатов открывается новая история выставочной жизни Музея Печати.
Татьяна Вольтская: О советском политическом плакате говорит доктор искусствоведения профессор Элеонора Глинтерник.
Элеонора Глинтерник: Во-первых, здесь очень хорошие вещи - редкие, они просто уникальные. Камерная выставка позволяет каждую вещь отдельно посмотреть, почитать, постоять, подумать. Первые плакаты это Сергей Чехонин, великий наш художник. Потом вот это очень интересный плакат - художница Кулагина - который они выбрали лицом выставки - «На оборону СССР!». И два очень известных художника, мастера плаката. Один из них - Апсит, который работал еще до революции, занимался коммерческой рекламой, а после 17-го года, когда коммерческой рекламы не осталось, осталась политика. Вот он сразу, бодро так, включился. Это московский мастер. Это художник Моор. Все плакаты, которые сделаны, они были сделаны очень высокими профессионалами. Если мы с вами посмотрим на плакаты 20-х годов и на стеночку 60-х годов, то увидим, что совершенно меняется интонация. Повествовательность, спокойное реалистическое изображение, которое получает в искусстве распространение с конца 20-х – начала 30-х годов, в сталинское время. Отход от конструктивизма в искусстве. Плакаты и реклама, даже политическая, та, которая была экспортная реклама, приобретает черты станковой живописи. Это может быть ужин трактористов, колхозница, ударница уборки урожая, но очень хороший по своим художественным качествам плакат, очень интересный, замечательно сделан, профессионально. Это видно. Но постепенный отход от формализма, борьба с формализмом выходила на первый план, и повествовательность, сюжетность стала в искусстве главенствовать во всех проявлениях, в том числе, и в плакате.
Татьяна Вольтская: Да, это поразительный путь. Дух революции, взвившись до высот девятого вала, рушится вниз. Во времени это занимает десятилетия. Медленно дробясь на мелкие брызги, он опускается все ниже, образуя темный провал, на дне которого даже не скажу лживые, целлулоидные лица вечно молодых строителей коммунизма.
