Алексей Кузнецов: Николай Любимов - человек, роль которого в истории российской культуры переоценить невозможно. Известнейший переводчик донес до российского читателя практически всю зарубежную классику - от Рабле до Пруста. Выход третьего тома его воспоминаний - "Неувядаемый цвет" - безусловно, событие. Вспомнить о Николае Любимове я попросил его сына, составителя книги и моего институтского учителя, профессора Бориса Любимова, ректора Высшего театрального училища имени Щепкина.
Борис Любимов: Он писал книгу по принципу скорее "Былого и дум". Он начал работать над ней еще давно, еще в конце 50-х годов. Может быть, болезнь, которая пришла, и отпустила, правда, но тень ранней смерти такая мелькнула, и вот он начал писать воспоминания о том, что его тогда больше беспокоило. Потом он сам ее располагал, потому хронологически главы написаны в самое разное время. Скажем, главы, более близкие к нашему времени, могли писаться в 60-х годах, а о чем-то более раннем - к концу 60-х годов и так далее. Единственное отступление от его первоначального плана, и, мне кажется, оправданное, сделано как раз в этом третьем томе. Дело в том, что его театральные воспоминания по плану входили в текст книги, но он их сам опубликовал в 1982 году отдельным изданием. Текст воспоминаний стал жить уже отчасти самостоятельной жизнью, и я решил, следуя не логике первоначальной книге, а логике жизни, пустить, так сказать, эти воспоминания после основного корпуса воспоминаний. В основном это 20-е, 30-е, 40-е, отчасти 50-е годы. Я его много раз уговаривал: "Напиши что-нибудь про 60-70-е". Он умер в 1992 году, дожив до публикации первых глав книги в журнале "Дружба народов", очень к этому отнесся, может быть, как к самому важному, что случилось в его жизни, буквально за несколько месяцев до смерти.
Алексей Кузнецов: У переводчиков в советской стране всегда были довольно сложные отношения с оригинальными текстами, своими и чужими. Во-первых, многие поэты, как говорили, эмигрировали в переводы не потому, что мечтали об этом всю жизнь, а потому что свои стихи не шли. Вместе с тем, я подозреваю, что любой переводчик всегда мечтает увидеть свой текст; он вынужден растворяться в авторе, которого он переводит, но не может такого быть чтобы у переводчика не было мечты написать что-то свое. В случае с вашим отцом вы знаете о таких желаниях?
Борис Любимов: В молодые годы он писал стихи, показывал их Багрицкому, но достаточно высокая требовательность по отношению к себе... В какой-то момент становиться одним из третье- или четвертостепенных поэтов ему не хотелось. А кроме того, уж больно это действительно - то, что он думал о времени - не совпадало со временем. Поэт Давид Самойлов его даже немножко осуждал за то, что он как будто наступил на горло собственной песне, как будто побоялся даже не в политическом смысле, а в творческом смысле стать оригинальным писателем. Но войдя во вкус книги воспоминаний, это и стало той книгой, с которой он, если хотите, предстанет на суд божий, наряду со своими переводами. Она для него в какой-то момент жизни становилась важнее, чем Рабле, Пруст, и количество правок, которые он проделал... Надо сказать, текстологически много и нерешенных проблем. Кроме первого тома, который он сам подготовил к печати, количество вариантов как у большого писателя здесь. Это книга, над которой, в сущности, он работал с 1960 года, закончил он, вероятно, году в 1975-76, а дорабатывал до самого 1992 года, как только наступала пауза между переводами, между Прустом, между Боккаччо, которого он переводил в 60-е годы.
Алексей Кузнецов: Вам наиболее близок в этой книге именно театральный раздел или же есть какие-то еще, которые лично вам наиболее ценны?
Борис Любимов: Даже как раз не столько театральный. То, о чем он писал, скажем, о быте маленького города, связи, которые сейчас возникают у меня, скажем, с калужанами, уже с потомками тех, о кого он писал, вот это мне чрезвычайно дорого. Он замечательно знал литературный быт и историю литературы, которая для него была современностью, 20-30-х годов. И кроме того, огромный пласт - это церковный быт, история церкви 20-х, 30-х, 40-х, 60-х годов. Кстати, этот том начинается с главы о Пастернаке, а следующие главы как раз посвящены церковному пению, регентам, священнослужителям, дьяконам, это послевоенная история церкви. И думаю, что бытовые подробности многим читателям окажутся небезынтересны, ибо многих из тех, чьи труды сегодня издаются, кто находится в центре внимания, людей, которых интересует эта проблематика, были его хорошими добрыми знакомыми.
Алексей Кузнецов: Достойно и местами даже торжественно издана эта книга, с огромным количеством фотографий. Фотографии есть и из домашнего архива.
Борис Любимов: Вы знаете, основной корпус фотографий как раз во втором томе. Издательский принцип мой, в частности, был очень простой: он очень мало, во-первых, писал, как я уже сказал, о последнем времени. Во втором томе я дал почти весь семейный архив, фотографии его предков по самым разным линиям. У него, так сказать, две ветви: сельское духовенство в Калужской области с одной стороны и довольно древний дворянский род. И то, что сохранилось, я и дал эти фотографии. И хотелось именно потому, что он так писал книгу, чтобы эта иерархия, что это - великий поэт, а это - сельский батюшка, это - народный артист СССР, а это - его одноклассник, чтобы этой иерархии никакой не возникало, а они здесь заняли бы то место, которое они заняли в этой книге. В третьем томе, действительно, фотографий поменьше, потому что уже меньше фигур, с которыми он общался в это время.
Алексей Кузнецов: Третий том завершает трехтомник. Может быть, что-то еще осталось для публикаций? Вы не планируете каких-то других изданий?
Борис Любимов: Во-первых, мне бы хотелось переиздать это вместе. Дело в том, что все три тома по разным причинам выходили в разное время: первый том в 1999 году, второй, по-моему, в 2004. И очень многие купившие второй том, уже не могли купить первый том. Тираж невелик. Думаю, что сейчас та же ситуация будет и с третьим томом. Поэтому собрать это в одном томе было бы, мне кажется, небесполезно. А кроме того, остался и сборник его литературно-критических, литературоведческих статей, частично опубликованных, частично не опубликованных. Скажем, в свое время он писали предисловие к сборнику стихов Давида Самойлова, сборник был рассыпан, осталась корректура. Вот мне казалось, что собрать это воедино и сделать это, скажем, четвертым томом...
Конечно, для большинства читателей он - переводчик "Дон Кихота", Рабле, Мольера, Бомарше, Доде, Мопассана, Флобера, Стендаля, и конечно, Пруста, которого он перевел почти всего. Но для него и его литературно-критические статьи о русской литературе XIX - XX столетия были тоже очень важным делом. Он знал, как это ни парадоксально, русскую литература и собирал ее гораздо лучше, чем западноевропейскую. Вот как две ветви родовые, точно так же в нем сочетался, с одной стороны, провинциал в самом прямом смысле этого слова, и столичный житель точно так же в нем уживался, западник, просто по роду профессии, по окружению и по людям, которые приходили и с которыми он был в переписке. А с другой стороны, он ни разу не пересек границы бывшей российской или советской империи, и западнее Таллина он никогда не бывал. Представить читателю еще и его обширные знания в истории русской литературы, мне кажется, тоже было бы небесполезно, поэтому я не теряю надежды издать и переиздать первые три тома и добавить к ним четвертый том его литературно-критических статей.
Алексей Кузнецов: А я, слушая вас, представил себе, как мог бы смотреться многотомник под условным названием "Переводы Николай Любимова". И дальше - тот самый ряд имен, которые вы перечислили: Рабле и так далее.
Борис Любимов: Вы знаете, в какой-то степени это произошло в издании "Библиотека всемирной литературы". 40 лет назад, когда это издание затевалось, отец относился к нему скептически. Он за это получил Государственную премию, с другой стороны, от Боккаччо до, скажем, Мопассана - все это есть издания "Библиотеки всемирной литературы". Но конечно же, если бы нашелся издатель, который вот так вот собрал бы все переводы в хронологическом ли порядке, от писателей, скажем, от Боккаччо, или от его переводов, тогда, скажем, от ранних пьес Мериме, - это было бы, конечно, небезлюбопытно не только для наследников, для друзей, но, мне кажется, и читатель поставил бы на полку серьезные издания.
Алексей Кузнецов: Трудно не согласиться с Борисом Николаевичем Любимовым, ректором Высшего театрального училища имени Щепкина и сыном знаменитого переводчика Николая Любимова. Творческое наследие Николая Любимова еще не полностью дошло до читателя - и будем надеяться, что Борису Любимову удастся завершить этот труд.
