3 октября Московский Международный Дом Музыки принимал музыканта, имя которого известно многим миллионам людей — скрипача Эдвина Мартона (Edwin Marton), того самого, вместе с которым Евгений Плющенко исполнял на Олимпиаде свой показательный номер. На сей раз Эдвин Мартон выступал в концертном шоу «Страдивариус».

— Эдвин, дорогой, скажите мне, пожалуйста, я читаю вашу биографию, которую мне прислали наши коллеги, и запуталась в ней абсолютно, потому что тут, с одной стороны, получается, что вы в девять лет поступили в Центральную Музыкальную Школу, но, с другой стороны, что уже в семь лет вы играли Моцарта. Сам Моцарт играл, как известно, даже раньше, это возможно, но расскажите, как вы становились музыкантом.
— Я в детском саду начал играть. Так получилось, что я влюбился в одну девочку, пришел домой и спросил у моей мамы, как я могу, чтобы она меня заметила, и она сказала, чтобы я научился играть серенаду. Я целый год учил песню под названием «Светит солнышко», это венгерская детская песня, сыграл для нее через год серенаду и получил поцелуй. Тогда я пришел домой и сказал, что я хочу играть на скрипке всю жизнь.

— Вы родились на Западной Украине, как вообще оказалась ваша семья на Западной Украине?
— Мой папа — венгр, он учился на Украине, где познакомился с моей мамой. Я случайно родился, моей маме было 18 лет, когда он забеременела. У них не было денег, мой папа играл на конкурсе, и они решили, если он выиграет деньги на конкурсе, тогда я рожусь. Он стал вторым, выиграл деньги. Тогда я родился.

— Папа тоже был музыкант?
— У меня вся семья музыканты, бабушка играла на контрабасе и на кларнете, дедушка, мои родители играли на скрипке, моя сестра играет на фортепьяно. Она сейчас в моем оркестре.

— Это маленький оркестр «Монте-Карло»? А как вы оказались в Центральной Музыкальной Школе, у кого вы учились?
— Я играл, когда мне было восемь лет, для Леонида Когана, потом я поступил в Центральную Музыкальную Школу. Очень трудно было, потому что я сольфеджио не знал, в Венгрии очень плохо с сольфеджио. Но сказали, что меня нужно взять, потому что нужно радоваться, что я знаю, сколько на рояле нот, а не какую ноту сыграли. Я поступил, через год я уже очень хорошо продвигался, и так получилось, что через 15 лет я выиграл Всемирный конкурс скрипачей в Монреале. Когда я после Москвы поступил в Нью-Йорк, в «Джулиард-скул» (Julliard School), я начал писать свою музыку, начал клубную жизнь, почувствовал пульс, ритм. Сосед по комнате у меня был ди-джей. Я почувствовал, что я должен что-то новое сделать, что-то такое, чего еще никто не делал. Я начал писать свою музыку. Первое было «Страдивариус», «Miss you». Это очень хорошо развивалось, компания «BMG» выдала мой первый альбом. Так моя жизнь продвигалась, что когда я выиграл конкурс скрипачей, мне дали право играть на Страдивари. Это уникальная скрипка, потому что триста лет назад на ней играл Никколо Паганини. Это для меня удивительное, уникальное чувство.

— Я поняла, что это ваш сосед, ди-джей, виноват в том, что из классического музыканта сделался такой человек, который играет для стадионов. А вы когда-нибудь выступаете просто как скрипач классической школы, просто в камерных залах?
— Для меня очень важна классическая музыка, потому что, конечно, она дала мне путь, начало. Я на всех шоу играю классическую музыку. Очень важно, чтобы мои поклонники услышали только звук Страдивари.

— А какой вы себе представляете свою аудиторию? Когда речь идет о фигурном катании, там более или менее все понятно, понятно, какие люди приходят туда, понятно, что самые разные. А какой аудитории вы ждете, как музыкант, отдельно от спорта?
— Бабушка приходит с внучкой… Я играю для тех людей, которые бы хотели услышать уникальный звук Страдивари. Но этот звук как бы живет в 21-м веке, звучание его совсем другое, совсем новое, такое, где душа, любовь и виртуозность соединяются.

— А у Паганини этого не было? Я имею в виду, что по сравнению с тем, что было у Паганини, что в этом нового? Мне кажется, что у Паганини была душа, была любовь, была виртуозность.
— Главная черта, что я соединяю электронный мир с акустическим миром, потому что мы уже не в XVII столетии, сейчас есть интернет, мобильные технологии, и, конечно, это отражается в музыке и в ритме. Я думаю, что если бы Паганини жил сейчас, он бы тоже писал такую же музыку, как я.

— Очень многие люди, которые хорошо знают классическую музыку, любят ее, осуждали и трех теноров в тот момент, когда они вышли на стадион, и когда они стали использовать подзвучки микрофонные для того, чтобы их было слышно. Они считали, что такая популяризация не полезна классической музыке. То же самое про Ванессу Мэй можно было говорить, когда она стала выступать со скрипкой в таких больших шоу. Я думаю, что вы тоже встречались с этой точкой зрения. Как вы сами на это реагируете, как вы отвечаете?
— Это абсолютно нормально. Есть люди, которые очень консервативны, которые не могут представить, что сейчас другой мир. Когда Моцарт жил и писал свою музыку, тогда тоже ему граф сказал, что у него много нот. Потому что до этого было только чембало, а когда был Моцарт, появилось фортепьяно, и, конечно, можно было мелодии делать намного живее. Но для тех людей, которые привыкли к медленному чембало, для них это было странно, поэтому это осуждалось. Всегда артистов, которые хотят сделать что-то новое и необычное, осуждают. Это нормально. Но если бы не было нас, тогда никогда не было бы ничего нового, всегда было бы только старое.

— Я прочитала ужаснувшую меня информацию, что эта скрипка, на которой вы играете, очень дорогая, ее возят отдельно в машине, четыре охранника пристегнуты к этой скрипке наручниками. Я представляю людей, которые прикованы к скрипке и не могут от нее оторваться. Это на самом деле так? И по Москве тоже ездит такая машина с этим несчастными людьми?
— Да, это правда. По контракту эта скрипка принадлежит швейцарскому банку. Я имею право только играть. Есть страховая компания, которая ее страхует на четыре миллиона долларов. И есть моменты, когда нужно ее охранять. Это разработано компанией, как нужно, а мы должны это соблюдать, потому что это золотисто красный лак, которым она покрыта, это очень дорогая скрипка, только восемь таких есть в мире.

— А скажите честно, если, например, вы забыли эту скрипку или какая-то ситуация, в которой она и не должна была быть с вами, а оказалась какая-то другая, путь не такая дорогая…
— Такой звук, такой сладкий и душевный, есть только у нее. Когда я выиграл конкурс, на следующий день утром мне должны были ее дать. Я целую ночь не спал. Когда я утром пришел, и первые звуки сыграл на ней, я никогда не забуду это. Всегда, на всех шоу, когда я играю, я вспоминаю об этом моменте, когда я в первый раз сыграл на ней.

— То есть, на другой вам бы просто и не хотелось?
— У меня есть и другие скрипки. Есть скрипка, которая принадлежит венгерской коллекции, есть еще свои скрипки, я на них занимаюсь, потому что Страдивари только на шоу привозят. Кстати, когда я выступал на Олимпиаде в Турине в прошлом году, в одно время в двух дворцах было мероприятие — в одном был хоккей, а в другом — показательное выступление, где я выступал. И полицейская машина, которая вела моих охранников, повезла их в другой дворец, туда, где хоккей. Я очень переживал, нужно было выступать, был прямой эфир, а для меня это выступление было выступлением моей жизни, потому что четыреста миллионов людей видело выступление, я мог показать свою музыку, свои чувства, то, что я написал, то, что я думаю. И только за десять минут до начала шоу ее привезли. Это был очень напряженный момент. Но привезли, и я смог вовремя выйти.

— Эдвин, а когда вы работаете с фигуристами, вы так привыкли к самостоятельности — вы пишете музыку, вы ее аранжируете, вы ее исполняете, вы — хозяин в своем концерте. Здесь два человека, которые равны друг другу во время исполнения такого рода программ. Как это происходит? Вы подстраиваетесь под Плющенко, Маринина, Тотьмянину, или они подстраиваются под вас?
— Музыка делалась очень долго, было очень много версий. Женя приходил ко мне в студию, показывал движения, ритм, темп. И я тогда писал. То есть он тоже причастен к этой музыке, это тоже его ребенок. Поэтому Женя, Татьяна и Максим, когда выходят на соревнования и слышат музыку, это тоже их музыка. Музыка всегда в том же темпе, потому что есть ритм, на который я играю тему в живую, но сам ритм как бы прописан наперед, он не меняется.

— Но если что-то происходит, потому что даже с выдающимся спортсменом и танцором что-то может произойти — он спотыкается, он останавливается — он сам будет догонять вас, а не вы будете ему под ногу работать?
— Конечно, он сам будет догонять, потому что музыка идет своим чередом.

— Как вы сами больше любите выступать? Скажем, зал Международного Дома Музыки достаточно вместительный, но это не миллионы и не сотни тысяч людей. Пусть будет на этом стадионе пятьдесят, сто тысяч человек?
— Бывало, что мы играли для ста тысяч. Это как поп и рок концерт, когда делаются большие экраны, чтобы можно было видеть, специальный микрофон сделан для меня, для Страдивари, чтобы точно передать тот же звук. Мы это разработали с одной командой в Германии. Все делается для того, чтобы зрители и поклонники получили удовольствие, и я бы мог им передать свое творчество и радовать их.

— Но для себя лично, для вашего самочувствия, действительно вам все равно, стоите вы на небольшой сцене, где вы видите людей, или вы стоите на этом стадионе? Ваше самочувствие как-то меняется или оно до такой степени стабильно, и вы так умеете собой управлять?
— Я люблю сцену. Я — на сцене. Если там три человека или сто тысяч человек, я всегда рад, что могу играть для них. Конечно, хорошо, когда больше людей. Но я уже играл, когда меня пригласили в Мексику, на семейном празднике, где было только десять человек.

— И тоже радовался?
— Очень радовался!