Есть такая пословица — «Каждому времени свои песенки». Имеется в виду, что с возрастом неизбежно меняется поведение человека. Но относится ли это к языковому поведению? Об этом мы поговорим с ученым с мировым именем Ревеккой Фрумкиной, автором учебника «Психолингвистика».
— За точку отсчета возьмем подростковый возраст, когда ребенок фактически порывает с общением в семье и ориентируется на общение со сверстниками в гораздо большей степени, у него получается как бы три концентра, которые очень часто слабо пересекаются между собой — это дом, это сверстники и это школа в ее формальной части, когда его собеседником является учитель. Я очень хорошо помню свои университетские годы, наш университетский жаргон и папу, который слушает, как я говорю по телефону. Он мне говорил: «Что это за выражение — "запросто одной левой"?» Я говорила как все, при том, что дома родители говорили на хорошем литературном языке, в общем-то. Но ведь одну и та же социальную роль нельзя сохранить навсегда. Как только ты становишься совершеннолетним в социальном плане, ты какую-то социальную роль на себя принимаешь. Поскольку репертуар ролей меняется, то в рамках этого репертуара возникает множественность. Это иногда называют идиалектами. Человек говорит одним способом, скажем, со своим ребенком, другим способом — со своими подчиненными, третьим способом — с товарищами, с которыми он когда-то гонял в футбол.
— То есть когда он превращается из мальчика, который гонял мяч в футбол, в человека, который и муж, и отец, и начальник и так далее, у него появляется больше вот этих идиолектов?
— Да, соответствующих его репертуару ролей. Люди, которые образованные и хорошо владеют языком, они, как правило, эти идиолекты [от греч. ídios — свой, своеобразный, особый и (диа)лект; индивидуальный язык, языковые навыки данного индивидуума в определённый период времени — РС] не путают. Есть замечательный анекдот. Здесь я это слово, «анекдот», употребляю в старинном значении, времен Пушкина, то есть некоторая фактография события, а оно имело место в Новосибирске. Молодая сотрудница какого-то научно-исследовательского института, там уже тогда начинает образовываться Академгородок, была очень ценным сотрудником для какого-то достаточно серьезного начальника. Ей совершенно необходима была отдельная комната, потому что она жила в общежитии, и дальше так жить было невозможно. Она обратилась к нему, и он сказал, что постарается что-то сделать. Пошел к какому-то большому партийному начальнику. Выяснил, что тот ему совершенно не готов помочь — откуда я тебе возьму жилплощадь? После некоторого количества пререканий, проситель сказал: «Слушай, что мы с тобой собой представляем? Мы этой Нинке — <…> — не можем сделать комнату?» (как понимаете, в оригинале было не многоточие, а крепкое словцо). Тот ему: «Чего ты сразу не сказал?» И подписал все нужные бумаги.
— Это был аргумент!
— Да. Это означало, что они находятся в одной социальной связке. Это не проблема приличия, это проблема — мы говорим на одном языке. Вот человек не заявил свою позицию в жизни, пришел в качестве просителя. Ему указали некоторым образом на дверь. А когда он перешел на принятый там идиолект, ему сказали — что же ты сразу не сказал?
— Если говорить не о грубой матерной брани, а о жаргоне, больше всего он имеет хождение в ранней юности. А потом как-то совершенно незаметно он утекает из речи. Нельзя сказать, чтобы взрослые люди совсем не пользовались жаргонными словами. Пользуются, но в небольших количествах. Отчего это происходит?
— Мне кажется, что это происходит оттого, что им не нужно маркировать свою принадлежность к определенной среде. Они как бы и так к ней принадлежат. Они переходят на более или менее стандартный стереотипизированный язык. Какой-то есть профессиональный жаргон всегда и везде. Я, например, помню, что моя мама (она была врач), говоря по телефону о больном, который умирал, как правило, говорила «он экзитирует». Это латинизм. Потому что «экзит» [exit] по латыни — это выход. Соответственно, «экзитириует» значит погибает. Она никогда бы не сказала это мне и, вероятно, не сказала бы это папе, но она говорила это по телефону коллегам.
— И вот это уже жаргон взрослых людей, которые освоили свою профессию.
— Да, но они не ставят при этом никаких целей. Просто какие-то вещи называются другими словами.
— Ревекка Марковна, очень мало исследованная тема, во всяком случае, я никаких публикаций об этом не встречала, но любопытно, что происходит с языком и речью немолодых людей?
— Часть вещей вызвана просто чисто физиологическими сюжетами. Меняется тембр, меняется темп речи, потому что замедляется все. Иногда возникает дрожание голоса.
— Я имела в виду не такие грустные вещи, а, к примеру, то, что в речи старшего поколения сохраняются слова, которые выходят из языкового обихода большинства людей.
— Мне бы не пришло в голову описывать это как изменение с возрастом. Я бы сказала, что это те черты личности, которые у человека сохраняются. Скажем, я себя ловлю иногда на том, что сейчас так не говорят, а я продолжаю говорить также.
— Потому что привыкли.
— Потому что я привыкла и не вижу причины, по которой я должна бы говорить иначе. Это одна линия. Вторая линия состоит в том, что некоторые аспекты роли с возрастом человек начинает подчеркивать, потому что он определенным образом за них держится. Скажем, кто бы ко мне ни пришел, я скажу — пожалуйста, располагайтесь. Молодежь, когда слышит «располагайтесь», для них это несколько неестественно. Люди моих лет ничего при этом не слышат, а просто спокойно вешают пальто или ставят свою сумку, садятся.
— Они располагаются.
— Они располагаются, да. Лингвистически сказать, что это архаизм — это не совсем то, но как бы квазиархаизмы становятся очевидны, если вы продолжаете говорить так, как говорили, предположим, у вас дома 40 лет назад, а сейчас так не говорит почти никто. Есть еще сюжеты, которые встречаются реже, но они все-таки есть. Некоторая попытка подкрепить или укрепить каким-то образом свой социальный статус, при том, что он с формальной точки зрения уходит, потому что тебе уже хорошо за 80, допустим, хотя у тебя все в порядке, ты даже еще работаешь, у тебя есть ученики, они тебя навещают. Так вот, такое речевое поведение может выражаться в нарочитой архаизации своей речи. Она нарочитая, потому что она сознательная, то есть человек не пытается молодиться и не пытается просто оставаться собой, а он как бы искусственно старит себя.
— Он — патриарх.
— Да, да, роль патриарха. Тогда появляются какие-то словеса, которые 10 лет назад ему не были присущи. Вдруг кто-то сказал «сударь мой» — в жизни так не говорил! Прошло 20 лет, вот я это вдруг слышу, или что-то в этом духе. Я не могу сказать, что это непременно так, но это случается. Причем, я бы сказала, что чем ярче персонаж, чем он сам по себе колоритнее, тем чаще попадаются такие сюжеты. Раневская, как известно, отличалась невероятным остроумием. То, что за ней стали записывать и передавать друг другу то, что она сказала, почему-то маркировано ее поздними годами. В весьма позднем возрасте она сказала такую совершенно, по-моему, замечательную фразу, что «я знаю только два типа извращений — это хоккей на траве и балет на льду». Я думаю, что она всю жизнь была очень остроумна, но за ней это стали замечать тогда, когда она была уже очень больна, очень стара, уже не играла, была одинока. И вот тут это стало очень выразительным.
— Это стало, может быть, единственным способом ее самовыражения? Она уже не играла на сцене и ее творческая натура проявлялась в речи?
— Да, а натура проявлялась в этом. Мой покойный учитель Александр Александрович Реформатский обладал такой странной привычкой наделять совершенно неожиданными прозвищами своих знакомых, коллег. Это было всегда. Если вы не знали о ком идет речь, вы не могли догадаться, хоть и сидели с ним лет двадцать в одной комнате. Я не знала о ком идет речь, если мне кто-то не сказал — это такая-то, а это такой-то. Я могла не догадываться, а у него мне всегда было неловко спросить, потому что он-то считал, что я, конечно, знаю. Но, когда он был уже совсем в преклонных годах, он очень болел и приезжал раз в неделю в институт, количество вот этих вот речений возросло. Я думаю, что это была своего рода опора на выражение своей личности, связанная с тем, что очень много было ему недоступно.
— Смотрите, какой-то похожий сюжет. У него тоже произошло некое замещение. Он всю жизнь был лингвистом, и когда не смог заниматься…
— Да, он как бы им и оставался, просто стала все меньше и меньше активность.
— И когда не смог заниматься прежней своей деятельностью, он начал играть в слова.
— Понимаете, он их как-то сочинял всегда, но они меньше места занимали в рассказах, в разговорах. Не были так заметны. А здесь был своего рода почти что жанр. Он любил, вообще, и был большой мастер игры словами, но в поздние годы это было гораздо более видно, чем, когда ему было, скажем, под шестьдесят.
К сказанному Ревеккой Фрумкиной добавим: у многих в старости появляется еще одно, и очень симпатичное свойство. Язык становится простым и ясным, в нем остается меньше эмоционально окрашенной лексики. Уже улеглись страсти, уже появилось драгоценное достояние возраста — терпимость. Есть, конечно, исключения. Встречаются и свирепо матерящиеся старушки и изнывшиеся старички, однако у большинства общий настрой речи можно назвать мягким и дружелюбным. Оттого неспешные диалоги пожилых людей бывают такими уютными, пусть даже говорят они о сущих пустяках!