Ирина Лагунина: На Западе обращение к психологу или к психотерапевту во многих жизненных ситуациях давно является обычным делом, россияне к этому пока не привыкли. Но центры психологической помощи детям в больших городах все-таки открываются. У микрофона Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Так называемые трудные дети, с которыми не справиться родителям и учителям, были всегда. Так же как дети с ершистым характером, не ладящие со сверстниками и мелко видящие взрослых. Раньше для воспитания было практически одно универсальное средство - розга, о чем мы доподлинно знаем из романов Диккенса, не говоря об отечественных классиках. В новые времена это спасительное средство сочли устаревшим, и когда ветхий завет педагогики сменился новым, стремление к воспитанию страха и послушания - стремлением к пониманию, без психолога стало не обойтись - во всяком случае, на западе. В России первые центры психологической помощи детям появились немногим более 10 лет назад, в Петербурге они есть в каждом районе, самый молодой - Центр психолого-медико-социального сопровождения детей и подростков Московского района. О том, чем он занимается, говорит социальный педагог Елена Покромович.
Елена Покромович: На сегодняшний день 82% детей гиперактивны, то есть это тот ребенок, который не может сидеть. И не потому что он плохой или хороший, он просто не может сидеть. Я первый раз столкнулась с таким ребенком три года назад. Ко мне зашла мама с ребенком и первые пять минут, пока я пыталась понять, как его зовут, познакомиться и наладить контакт, он успел у меня слезть со стула, залезть под стол и вылезти оттуда в одной майке. Это второй класс. У меня, честно говоря, был шок, потому что я не могла понять, как вообще это возможно в таком темпе. Единственное, что я понимала, что может быть это какое-то средство защиты, то есть ему так необходимо. То ли он боится и не знает, что делать, поэтому так себя ведет. Я маме сказала, что спокойно, не надо нервничать, пусть он поведет себя так, как ведет сейчас. Мы с ним стали разговаривать, он в это время крутился на стуле, слезал со стула. Я старалась не делать замечаний, мне было интересно, чем это закончится. Сорок минут мы с ним общались, то есть он отвечал на мои вопросы. Он прекрасно меня слышал. Я поняла, что движение, видимо, необходимая некая часть его деятельности для того, чтобы активизировать мозг. Наверное, это как-то связано. Но состояние не очень комфортное, потому что мы привыкли, что дети приходят, они должны сесть, они должны нас слушать, мы такие умные, внимай мне, умной тете. А он вроде как внимает, но на своей волне. На третьем занятье, он приходил, единственное, что он говорил: Елена Сергеевна, можно я сниму рубашку? То есть он уже не лазил, он уже успокоился. То есть защита прошла. И я понимаю, что учителю в классе очень тяжело. Потому что, естественно, если 30 человек или 20 такие дети, пускай даже десять из них и в первый момент их сразу сажают. Если они все начнут куда-то лезть, учителю просто невозможно работать.
Я очень благодарна вот этим родителям, даже этой маме, которая в первый момент не пыталась каким-то образом воздействовать на наши отношения. И для нее было тоже очень странно, она говорит: вы знаете, вы единственный человек, который в первый же день смог с ним общаться сорок минут и он не убежал. То есть я не знала, что он может убежать, у меня никогда дети не убегали. Поэтому спасибо, что она не сказала. Но она ничего не делала, она не пыталась выровнять мои отношения с ребенком, что хорошо. И она мне потом сказала: большое спасибо, я увидела, каким образом можно общаться с ребенком, если вдруг у него возникает это состояние. И через год она сказала, что дома практически уже таких вариантов, когда ребенок вдруг начинает двигаться, не было. То есть определенный тип взаимодействия с ребенком способствовал успокоению нервной системы. Я вышла после первого занятия просто мокрая, было очень большое напряжение, я переживала внутри. Мы до сих пор дружим, они мне звонят, приходят периодически. У них уже нет больших проблем в школе, ребенок абсолютно успешен в меру своих возможностей. Мама понимает возможности ребенка.
Татьяна Вольтская: К сожалению, далеко не всегда родители бывают столь адекватны, нередко взрослые члены семьи годами не могут договориться между собой о том, как воспитывать свое чадо. Об одной такой семье говорит психолог Центра, Дарья Владимировна.
Дарья Владимировна: Допустим, папа очень хочет, чтобы девочка занималась горными лыжами, а мама при этом хочет, чтобы девочка изучала иностранный язык. Бабушка занимается с девочкой фортепиано. При этом девочка посещает специализированный лицей. Каждый желает ребенку добра. Чем это закончится – мы не знаем. Родителям повезло, девочка пока справляется. У девочки, несмотря на то, что она учится в начальной школе, проблема поведенческого плана. Она не утомлена, но девочка протестует против своей позиции.
Татьяна Вольтская: Против неволи, наверное.
Дарья Владимировна: Скорее всего. И это выражается, несмотря на ее юный возраст, в достаточно серьезных скандалах, агрессии по отношению к бабушке, к маме. Ситуация очень жесткого контроля и того, что ее постоянно направляют, вызывает у ребенка, который учится еще в начальной школе, абсолютно подростковые реакции, которые пугают родителей. Что же будет в подростковом возрасте? Есть еще один момент: каждый взрослый имеет свою точку зрения насчет воспитания ребенка. И очень часто у родителей точки зрения на воспитание ребенка не совпадают и каждый воспитывает ребенка по-своему в свободное время.
Татьяна Вольтская: И у ребенка ножницы.
Дарья Владимировна: У ребенка возникают абсолютно противоречивые представления о том, что можно, что нельзя, что хорошо, что плохо. И в данном случае психологу бессмысленно работать с таким ребенком, если не подключается семья. Пока взрослые не выработают единую стратегию воспитания, мы не сможем, к сожалению, помочь этому ребенку.
Татьяна Вольтская: Индивидуальные занятия с ребенком и помощь семь в целом - не единственные направления работы центра. Есть и работа с классом, о которой говорит педагог-психолог Центра Борис Караваев.
Борис Караваев: Есть различные программы, которые включают в себя, например, массовую диагностику по различным вопросам. Одно из таких исследований проводилось года три тому назад, когда все второклассники района. 1710 детей прошли через исследование. Тема была такая: профилактика ранней дезадоптации и социального сиротства. Самое интересное показали исследования, что около 60% детей испытывают те или иные проблемы, связанные с самооценкой. Как правило, эта самооценка занижена. Человек неправильно оценивает свои силы, неправильно оценивает свои возможности, зачастую боится неудачи. Поэтому нормально развиваться в коллективе в процессе обучения ему достаточно сложно. Причины заниженной самооценки, конечно, есть и в семье, но есть они и в школах. Работать с самооценкой, то есть с личностью ребенка, с эмоциональным состоянием школьному психологу достаточно сложно. Да, он может проводить групповые занятия, но индивидуально подойти к каждому ребенку, который нуждается в такой помощи, он не может. У нас получается, что психолог один в школе на несколько сотен детей.
Татьяна Вольтская: Наверное, пора спросить школьную учительницу - может ли помочь школьный психолог в трудной ситуации или с трудными детьми. Говорит Людмила Николаевна.
Людмила Николаевна: Я думаю, может помочь психолог. Индивидуальные беседы с ребенком, узнать его личные интересы, что ему особенно интересно. Наверное, беседа с родителями. Сейчас в детском садике и то, мне кажется, иногда нужен психолог, так как трудные ребята есть, начиная со старшей группы.
Татьяна Вольтская: Как вы считаете, один психолог успеет со всеми детьми поработать в большой школе?
Людмила Николаевна: Мне кажется, да.
Татьяна Вольтская: Интересно, что Борис Караваев, в общем, с этим согласен.
Борис Караваев: Школьный психолог отнюдь не бессмысленная фигура. Потому что какому-то количеству детей школьный психолог все-таки помогает. И как показывает практика, школы, где есть психолог, намного более благополучен, нежели школы, где нет психолога.
Татьяна Вольтская: О важной роли школьного психолога говорит и Дарья Владимировна.
Дарья Владимировна: Меня очень радует, как много внимания уделяется западными, в частности, американскими специалистами решению проблем в семье, сколько внимания уделяется присутствию психолога в детских учреждениях. В нашей стране в лучшем случае психолог может быть в школе, может его там и не быть. Но ситуация, когда существует психолог, в начальной школе он занимается только маленькими детьми, существует свой психолог в средней школе. Я уже не говорю о том, что в наших школах отсутствуют психотерапевты, хотя мы знаем о том, что у нас происходят страшные случаи – и детская агрессия, и межнациональная рознь, и суицид происходит в школе. Тем не менее, даже вопрос наличия помимо психолога психотерапевта в школе не поднимается. На Западе не существует такого подразделения, как психолог и психотерапевт. На Западе психолог – это человек, который изначально обладает медицинским образованием в том числе. В нашей стране психология развивалась таким образом, что она оказалась оторвана от медицины и в большей степени приблизилась к педагогике. Это имеет свои плюсы, но в этом случае школьный психолог чаще решает педагогические проблемы, проблемы обучения детей, нежели эмоциональные проблемы ребенка.
Татьяна Вольтская: О различии подходов к психологической помощи детям в России и на Западе говорит и Елена Покромович.
Елена Покромович: У них был Фрейд, у них был Юнг, у них были разные школы, их поддерживали, им помогали, их двигали. У нас долго вообще ничего не было. Мы должны быть готовы к переходу. Спасибо, что сейчас мы вот уже этому поколению, которое выйдет из школы, которое вышло пять лет назад, и оно уже нас видело, оно нас знает, они уже готовы работать с психологами. Нельзя сказать: давайте завтра все будем работать с психологами, потому что это хорошо. У нас были курсы совместно со шведами, очень разный уровень обеспечения. Понятно, когда у тебя есть муляжи, когда у тебя есть наглядные пособия, когда у тебя есть творческая мастерская, когда у тебя есть замечательная связь с медиками, с исследовательскими центрами и ты не должен все делать сам – это совсем другой уровень. На сегодняшний день, сейчас у нас в центре все исследования достаточно глобальные мы делаем сами. Нам необходима аналитическая служба. Не может человек, который ведет приемы, работает на индивидуальных консультациях, на групповых занятиях, еще при этом сидеть и все это вместе складывать, анализировать – это просто физически невозможно. Во-вторых, это другой склад ума. Там это есть, у них эта структура развита. Вот сейчас мы пытаемся создать кризисную службу, она необходима. Сейчас мы в ее структуру вводим аналитический отдел, мы будем пытаться, чтобы нам как-то дали. Но это все на энтузиазме.
Татьяна Вольтская: Мне кажется, в ваших словах звучит такая здоровая зависть к условиям, в которых работают ваши западные коллеги.
Елена Покромович: Им помогают, у них есть общественные фонды, у них есть меценаты, их поддерживает государство. У них есть социальные связи, то есть социальные структуры очень развитые. Если сейчас повернуться лицом к психологическим службам, ведь по логике это будущее страны, это психическое здоровье людей. Потому что если человек личностно самодостаточен, чем выше уровень интеллекта и чем выше уровень развития личности, тем сложнее он попадает под эту массу. И тогда этот экстремизм тоже закончится, потому что каждый в экстремистской группировке, он на самом деле глубоко закомплексован и проблемный.
