Легендарная Рощина-Инсарова прославилась на сцене петербургского Александринского театра в предреволюционные годы - Катерина в «Грозе», Нина в «Маскараде». Ее имя хрестоматийно, ее игра описана в учебниках и театральных воспоминаниях. В 1918 году, напрочь порвав с Александринкой и большевистским режимом, Екатерина Николаевна уехала из Петрограда («бежала» про нее не скажешь, слишком горда и независима она была) на Украину, а потом и в эмиграцию. Она жила в Константинополе, Риме, Париже. Ничего подобного российской славе ей отведать уже не привелось, но, кажется, она не жалела о сделанном выборе. Вся сила независимости слышна в ее большом биографическом интервью, записанном на пленку 9 ноября 1965 года. Интервью это предназначалось для Радио Свобода и было частью огромного проекта воспоминаний участников и свидетелей русской революции. Два наших корреспондента – Алексей Малышев и Владимир Рудин – в течение трех-четырех лет записали рассказы 78 эмигрантов. Небольшие фрагменты этих бесед шли в свободовском эфире к 50-й годовщине революции. Некоторые из них повторялись и позже.
Екатерина Рощина-Инсарова: Я родилась в Москве и жила там до 13 лет с моей матерью. Родители мои разошлись, когда мне был год, но к отцу всегда в душе моей было обожание. 13-ти лет мать моя отвезла меня в Киев к отцу, где я и пробыла два года. Уехала в Москву повидаться с родными и, вдруг - гром среди ясного неба. Отец убит, погиб от пули ревнивого мужа. В тот же день мы с моей матерью выехали в Киев. Послана была телеграмма с просьбой подождать с похоронами моего приезда. Но те, кто устраивали похороны, не сочли нужным посчитаться с чувствами дочери. И когда поезд, в котором мы ехали, подходил к Киеву и проезжал мимо кладбища, могила моего отца была еще не зарыта. Я опоздала на полчаса. Бог им судья.
Возвращаться в Москву по многим причинам я не хотела. Меня приютил дядя, двоюродный брат моей матери. Я пришла к Соловцову, хозяину театра, и попросила взять меня в труппу. И вот в 15 лет началась моя карьера драматической актрисы.
Вопрос: В каком году это было?
Екатерина Рощина-Инсарова: Это было в 1899 году.
Вопрос: В каких театрах вы начали играть, в каких театрах вы начали свою карьеру?
Екатерина Рощина-Инсарова: Начала у Соловцова в Киеве. Месяц мне не давали ничего, в виду того, что кончина моего отца была так недалека. Потом шла пьеса «Гроза», и мне дали маленькую роль Глашки. И так я волновалась, а когда в последнем акте она выходит с фонарем, плачет и говорит что-то, я так была растрогана. Одним словом, актеры заволновались и сказали, что из этой девчонки не будет толку. Меня мои родные выписали, боялись, что я останусь - девочка, одна - в Москву. И осенью я приехала в Одессу, где начинался всегда сезон соловцовской труппы. Но мне так там было тяжело, и мне так мало дали жалования, что мне показалось это обидным. А так как перед этим летом я встретила антрепренера николаевской труппы Аярова, который мне сказал: «Катюша если вам будет нехорошо в Киеве в труппе, приезжайте ко мне», я поехала на жалование 60 рублей в месяц. Это мне казалось большим, потому что в Киеве мне дали такое мизерное жалование, что я обиделась. Я подумала: неужели я хуже всех? Так что - Николаев.
На следующий год мой дядя, артист театра Корша, устроил меня к Коршу, где я пробыла год, потом открылся в Москве театр Пуаре, где я тоже пробыла год, но этот театр закрылся, и я уехала в опять провинцию. После сезона в театре Корша, где я играла, конечно, вторые роли, там был Синельников - замечательный режиссер, который подметил во мне что-то такое. Организовалось Товарищество артистов театра Корша, и меня взяли в Пензу на весенний сезон, на первые роли. Я была страшно горда.
Вопрос: Вы можете вспомнить, в каком году вы начали свою карьеру на первых ролях, в какой пьесе, в каком году вы выступили в первой роли?
Екатерина Рощина-Инсарова: Это было в 1901 или 1902 году. Точно не помню. В Пензе это было. Я играла «Измаил», я играла «Новый мир» – это все старые пьесы, которые шли. Имела большой успех, меня очень просили местные люди, которые занимались театром, остаться на летний сезон. Но я не согласилась, потому что театр был летний, без крыши, а так как я была слабого здоровья и боялась заболеть, я отказалась, они очень жалели, и один из этой комиссии, там была целая организация театральная, написал стихи, довольно бездарные, где были слова:
«Увы, она была ажурна,
И это было очень дурно.
Ей холод вреден, как цветам,
Ну, словом, нету счастья нам».
Вот это мои первые успехи. А затем я получила письмо от антрепренера Крылова, уже шел разговор обо мне, что вот талантливая, молодая, мне было 17-18 лет, что он предлагает мне служить в Ростове. Я поехала в Ростов, провела сезон в Ростове. Следующий сезон служила у него в Новочеркасске. И потом летний сезон в Озерках, когда в Петербурге узнали обо мне журналисты, Тэффи статью, если вы читали, заволновались, начали писать, что появилась молодая, талантливая актриса. Затем я уехала на зиму в Самару и в Самаре уже получила приглашение от театра Литературно-художественного общества (иначе он назывался Театр Суворина, потому что он принадлежал Суворину)
в Петербург. Вот первый контракт на первые роли в Петербурге.
Вопрос: Значит, в каком году вы переехали в Петербург?
Екатерина Рощина-Инсарова: В 1906-м.
Вопрос: После революции 1905 года. И потом вы работали и жили в Петербурге?
Екатерина Рощина-Инсарова: Да. У Суворина я работала 4 года, потом ушла от него. Там трудные были условия для работы в том смысле, что там масса нелепостей была, несмотря на то, что Суворин обожал театр. Очень интересный был старик, между прочим. Я ушла, и он очень рассердился, что я ушла, написал мне письмо, что это безобразие, что я ухожу. Я ему написала, что единственный, кого мне жалко в этом театре оставлять, это вас. Остальных я совершенно не жалею, ваших директоров. Потом он, в конце письма, мне написал: «А, может, вы передумаете, ась?» Я написала, что не передумаю, уйду из театра. Тогда он мне написал, что «благодарю вас за годы, проведенные в моем театре, за ваш талантливый труд, сказал бы вам до свидания, если бы не был так стар». Вообще хорошее уже письмо второе было. Я его очень любила. Он очень интересный был старик. Мы с ним очень много разговаривали об искусстве, обо всем. Он любил со мной говорить. Он говорил: «Она сумасшедшая девчонка, но очень талантливая. Я ее люблю за это».
Вопрос: И куда вы потом пошли от Суворина?
Екатерина Рощина-Инсарова: Не знаю, куда. У меня не было ничего, не было ангажемента. Идти назад в провинцию - это был шаг назад. Так что я сидела в Петербурге и просто отдыхала от атмосферы Малого театра, которая была во многих отношениях неприятна. И вдруг получаю телеграмму от Незлобина на роль Анфисы. Шла «Анфиса». С «Анфисой» удивительно странная история случилась. Она была принята на Императорскую сцену и в Малом театре должна была идти. В Петербурге она шла в каком-то частном театре и не имела успеха. Была принята на Императорскую, и там были три актрисы, которые должны были играть Анфису: Найденова, Левшина и моя сестра Пашенная. По очереди. Роль была, по тогдашним временам, замечательная - Вампа, как теперь нас называют.
И вот приехал на генеральную репетицию Теляковский. А во втором акте есть такой рискованный разговор, когда сестра этой Анфисы, которая знает, что она живет с ее мужем, говорит, что горничная нашла в кабинете интимную принадлежность ее туалета. Теляковский сказал: «Я не могу этого пропустить, в Императорском театре этого не должно быть, снимаю пьесу». Представляете, какой скандал – с генеральной репетиции сняли пьесу. Три актрисы лежат в истерике. Потому что обидно, такая роль… А тут же Незлобин перекупил у Андреева эту пьесу, и ему, Андрееву, стали говорить все журналисты, которые меня знали: «Если вы хотите, чтобы пьеса имела успех, нужно чтобы играла Рощина, ей подходит и по облику, и по всему». Мне прислали телеграмму, и я приехала в Москву. Когда я приехала в Москву, у Незлобина были ужасные дела. Вообще, богатый купец, большой театрал, между прочим. Он был перед этим антрепренером в провинции. Он решил уничтожить и победить Художественный театр. Не хочу говорить… Одним словом, успеха не имела постановка «Черных масок» Андреева с разными новшествами, которую ставил Марджанов. Театр пустовал. А «Анфиса», так как был скандал… Я совершенно не отношу это к себе, сняли пьесу, выписали какую-то актрису. Приехала актриса-москвичка. Одним словом, пьеса это сделала (с января, с начала) восемьдесят полных аншлагов.
Вопрос: Значит, он подумал и опять эту пьесу поставил?
Екатерина Рощина-Инсарова: Незлобин. Незлобин обрадовался, схватил эту пьесу.
Вопрос: Эта пьеса имела большой успех?
Екатерина Рощина-Инсарова: Первый сезон, кажется, восемьдесят полных сборов – аншлаги, аншлаги. И я, и пьеса имели большой успех. Это бывает так, подойдет роль или что-нибудь. Потом, на будущий сезон…
Вопрос: Это в каком году было?
Екатерина Рощина-Инсарова: 10-11-й год приблизительно. Вот сезон подходит к концу, Незлобин… Причем Незлобин страшно ревниво относился. Говорили: «Пойдем на Рощину», а не «пойдем в театр Незлобина». Это ему не нравилось. Одним словом, он меня не любил, несмотря на то, что я ему, кроме хорошего, ничего не сделала. Кончается сезон, я не знаю, что будет дальше. Успех, сборы, а разговоров об ангажементе нет. Не мне же начинать разговор, я все-таки была всегда очень самолюбива. Вдруг, получаю телеграмму из Харькова от Синельникова, что вот предлагаю тебе (а он меня знал девочкой) службу в Харькове, буду счастлив, если согласишься. Как раз стоит здесь Незлобин. Я говорю:
- Батюшки, это из Харькова телеграмма!
Он говорит:
- Это не от Синельникова?
- Да.
- Это вас приглашают?
- Да.
- Да нет, Екатерина Николаевна, если я с вами до сих пор не говорил так, это просто потому, что я не решался. Я думал, что вы просто не хотите.
Я говорю:
- Почему же вы думали, что я не хочу?
И вот в тот же день мы с ним сговорились, я послала отказ в Харьков и на следующий сезон осталась у Незлобина. Там я играла «Обнаженную», играла «Сон осеннего вечера», Д’Аннунцио, потом еще какую-то пьесу Новикова. Но, главным образом – «Обнаженная» и «Анфиса». У «Обнаженной» был очень большой успех. Причем Незлобин не хотел ее ставить, говорил, что у нас театр-ансамбль, а это для актрисы пьеса. Я говорю: «У вас ансамбль такой, что мне не подходящий. Если у вас театр-ансамбль, тогда я уйду». Одним словом, пьесу, против воли и желания Незлобина, поставили, а потом на репетиции генеральной была моя большая победа, потому что подошел Незлобин в слезах и говорит: «Вы так играли, я никогда ничего подобного не видел». Я говорю: «Вот видите, а вы не хотели ставить». Так что пьеса имела успех. Но я думаю, что это нескромно, что я так рассказываю. Понимаете, свидетели-то перемерли, скажут, что вру. Я боюсь.
Вопрос: Мы забыли еще коснуться немного вашего отца, ведь он тоже был артистом. И, очевидно, ваша тяга к театру с малых лет, она проходила под влиянием вашего отца?
Екатерина Рощина-Инсарова: Несомненно. Дело в том, что когда я приехала в Киев, я жила у моего дяди сначала. Потом у дяди переменилась жизнь, вернулась к нему его жена. Одним словом, я должна была уехать, потому что переменили квартиру. Жизнь изменилась. Я жила у актрисы Аграмовой. А летом мы поехали, отец поехал в Винницу - это было такое летнее дело, товарищество.
Вопрос: Летний театр?
Екатерина Рощина-Инсарова: Да, такой смешной театр, вроде избушки на курьих ножках. И я умолила отца, чтобы мне позволили сыграть водевиль: я большая. Это мне тогда еще не было 15 лет. А этот водевиль я играла в любительском спектакле в Перловке, когда там дети играли. Отец был против того, чтобы я шла на сцену. Он говорил, что у талантливых отцов всегда бывают бездарные дети.
Я репетирую, и вдруг входит в театр отец. Садится. Я замерла. Репетировала я, конечно, в полный голос, старалась во всю. Потом вижу, отец встал, когда я кончила репетировать, пришел за кулисы. Говорит: «Пойдем в аллею, мне с тобой надо поговорить». А он нервный был, он легко плакал, когда волновался. Он встал передо мной на колени и говорит: «Прости меня, я думал, что ты бездарна. А ты талантлива по-настоящему, и ты будешь актрисой». Я, конечно, заплакала, кинулась к нему на шею. Вот мое посвящение в актрисы. Он меня посвятил в актрисы, мой отец. А вот потом, следующей зимой, он погиб, так что не мог меня вести, я уж одна выбивалась. Было тяжело, конечно. Многое в провинции было трудно.
Вопрос: Давайте продолжим ваш рассказ. После вашей работы в Москве, когда вы вернулись опять в Петербург?
Екатерина Рощина-Инсарова: В Москве в один из спектаклей… Я не знаю, как это рассказать, потому что если расскажешь, не поверят, а свидетели перемерли. А я не могу выкинуть ни одного слова.
Вопрос: Я считаю, что, конечно, нельзя выкидывать ни одного слова, и ваш рассказ очень ценен для истории русского театра. Поэтому нет никаких оснований не верить тому, что вы говорите. Наоборот.
Екатерина Рощина-Инсарова: Я вам скажу. Не относите это к тому, что я очень хорошая актриса была. У каждого человека в жизни бывает полоса, когда ему везет, когда ему все как-то улыбается. Вот такая полоса началась у меня после театра Незлобина. В один прекрасный день на спектакле была Ермолова, Садовская, Южин и Коровин, художник, который был в большой дружбе с Теляковским и делал дождь и хорошую погоду в театре. Я конечно, когда увидала такую аудиторию, а я всегда вижу всю публику, я играла так, как я, может, никогда не играла - с большим подъемом, волновалась страшно. И вот после третьего акта влетает ко мне Ермолова в слезах, влетает Садовская в слезах, входит Южин, потом Коровин, который вообще был человек очень экспансивный. Влетает, хватает меня за ногу, целует мне туфлю и кричит: «Шаляпин, Шаляпин в юбке, гений!». И за ними взволнованный Незлобин, что у меня такое общество в уборной.
Потом, на другой день, я просыпаюсь довольно поздно, мне горничная говорит: «Барыня, звонил три раза Коровин и просил позвонить». «А номер телефона он оставил?». «Нет». В книжке нет номера телефона. Я звоню в театр к Южину, спрашиваю: «Александр Иванович, вы не знаете номера телефона Коровина?». А когда позвонил Коровин я поняла, что тут запахло жареным. Потому что мне много говорили, что меня будут приглашать на Императорскую сцену, а я не верила. Южин говорит:
- А зачем вам?
- Он звонил три раза, просил позвонить, я не знаю номера его телефона.
- Да, Екатерина Николаевна, я вам скажу, только я вас прошу, если Коровин к вам приедет, примите меня раньше, чем Коровина. Я хочу с вами поговорить.
Я говорю:
- Слушаюсь.
- Когда я могу приехать?
- Я через час буду готова, я еще в постели.
Потом звоню Коровину, он говорит:
- Я должен вас видеть. Немедленно.
Я говорю:
- Немедленно нельзя.
- Почему же нельзя?
- Потому что я не одета. Потом у меня доктор… Что-то наврала.
- Когда же можно?
- В два часа, скажем так.
- В два часа. Смотрите, мне необходимо.
Приезжает Южин и говорит:
- Екатерина Николаевна, после того, что я видел вчера, я считаю, что не имею права не известить Теляковского о том, что появилась такая молодая актриса, которая нам нужна.
Одним словом, всякие милые слова. Я говорю:
- Очень вам благодарна, только не убивайте нас окладом, потому что у нас оклады скромные.
Дело все в том, что когда мне было очень тяжело у Незлобина, я приехала в Москву, тогда был Ленский главный режиссер, гениальный актер и чудный человек, который очень любил мою сестру, которая тогда кончила школу и поступила в театр.
Вопрос: В какой театр?
Екатерина Рощина-Инсарова: В Малый театр. И я приехала в Москву. А так как я вообще никогда не умела устраиваться, идти извилистыми путями, то я просто решила в лоб пойти. Пришла в уборную к ней вечером и говорю: «Вера, проведи меня к Александру Павловичу. Я приехала проситься, чтобы меня взяли в Малый театр». Вдруг вижу три пары глаз в ужасе на меня устремленных – там четыре актрисы гримировались. Потому что так не делалось, обыкновенно как-то тайком ходили, чего-то говорили. Сестра тоже так удивленно говорит: «Пойдем, я тебя проведу». Пришла, провела меня к Александру Павловичу. Я говорю:
- Александр Павлович, вот, позвольте познакомиться, я приехала к вам с просьбой меня взять в Малый театр. Я вам не буду много рассказывать о себе, скажу вам только то, что я играла, скажу вам мой оклад, который я получала, скажу вам поездки, которые я делала (я уже тогда ездила в поездки, вообще, была известна как актриса). Оклад мой был 800 рублей в месяц. Но я пойду на любой оклад, на самый маленький, какой вы мне дадите. Мне там очень тяжело, я гибну там как актриса, я обожаю Малый театр, я буду играть все, что вам угодно. Не думайте, что я такой альтруист, я просто знаю, что, в конце концов, вы увидите, что я могу что-то делать в театре, и я займу место, которые я должна занимать. Но, во всяком случае, я сейчас ни на что не рассчитываю. Дайте мне самый маленький оклад, какой существует. (Кажется, тогда существовал оклад 75 рублей в месяц).
Он говорит:
- Это очень красивый жест, я вам очень благодарен.
Я говорю:
- Я мечтаю работать под вашим режиссерством.
- К сожалению, у меня уже есть молодые актрисы. У меня есть Найденова, у меня есть Левшина, у меня есть Пашенная и у меня есть Гзовская.
Я говорю:
- Извините, что я вас побеспокоила.
И уехала. Это было в середине зимы. В это уже зиму я приехала к Незлобину, играла «Анфису», потом «Обнаженная», а потом такое приглашение, когда я Южину сказала «не тесните нас окладом». Я говорю:
- Александр Иванович, полтора года назад я приезжала к Александру Павловичу и просила взять меня на 75 рублей в месяц.
- И что же?
- Он мне отказал.
Он взялся за голову и говорит:
- Э-э-э…
- А сейчас я залезла в долги, я перевезла обстановку сюда, это все стоило денег. Стоили платья. Я в долгу, как в шелку. Взять маленький оклад я не могу, я возьму самый большой, какой существует, если мне его дадут.
- Это ведь ужасно будет, вас начнут есть в театре.
- Это мне безразлично. Я думаю, что меня, в конце концов, окончательно не съедят.
- Хорошо. Тогда я телефонирую Теляковскому. Значит, Коровин к вам приедет?
- Приедет.
Уехал Южин, проходит полчаса, является Коровин. Но Коровина вообще надо было знать, он все так делал, это был вихрь, а не человек.
- Вы готовы? Одевайтесь!
Я говорю:
- Куда?
- В контору Императорских театров. Подписывать контракт.
Я говорю:
- Подождите, так нельзя. Вы дайте мне хоть немножко сообразить, в чем дело.
- Нечего соображать, едем сию секунду, контракт готов, вас ждут в конторе и больше ничего. Только имейте в виду, что внизу стоит автомобиль полный журналистов. Закрывайтесь муфтой, чтобы они не видели, кто едет.
Одним словом, я выхожу на подъезд, стоит автомобиль, а за ним стоит автомобиль с закрытыми занавесками. Не знаю, как они все пронюхали. Там управляющей конторой Обухов. Тоже особенный тип, такой шармер светский, занимался гипнозом, у него великолепный голос. Он пел в салонах и считал, что он замечательный гипнотизер, оккультист. Обухов встречает:
- Здравствуйте! Пожалуйста, Екатерина Николаевна.
Я говорю:
- Что такое? Пожалуйста, дайте мне опомниться, я ведь так не могу сразу.
- Вот контракт.
Я говорю:
- А сколько?
- 6, 7 и 9 тысяч в год.
Я говорю:
- Нет, это мне не подходит.
- Ну что вы, это же первый оклад!
Вопрос: Это что были нормальные ставки тогда?
Екатерина Рощина-Инсарова: Это тогда был большой оклад. Во всяком случае, для молодой актрисы.
Вопрос: Значит пятьсот рублей в месяц выходило?
Екатерина Рощина-Инсарова: Да. Я говорю:
- Нет, это мне совершенно не подходит, даже разговора не может быть.
- Да как же быть?
Коровин говорит:
- Что, «как быть?»? Вы ничего не понимаете. Вы - бюрократы. Сейчас надо звонить Теляковскому.
Тот говорит:
- Хорошо.
Коровин звонит к Теляковскому. Теляковского нет, он уехал куда-то. Коровин обливается холодным потом, говорит:
- Проклятые бюрократы! Он уехал, а Незлобин стоит у подъезда и перекупит, и будете знать, где раки зимуют.
Я говорю:
- Вы подождите, вы не волнуйтесь.
- Когда же он будет, черт его возьми? Говорит, что в 7 часов. Тогда, Обухов, так мы просто сделаем, мы Екатерину Николаевну не выпустим до 7 часов из конторы. Вот и все.
Я говорю:
- Господа, как же не выпустите. Я так не могу, мало ли что мне может понадобиться.
- Домой-то уж вы ни в каком случае не поедете!
Ну, что вам сказать коротко? Меня выпустили под честным словом, что я домой не поеду. И я поехала, была такая актриса Парчинская, я позвонила ей, сказала: «Слушайте, покормите меня обедом, пожалуйста, я из конторы, меня домой не пускают». И в 7 часов я приехала контору. Позвонила, конечно, домой. Моя мать была тогда. Я говорю: «Мама, ты не беспокойся, я в конторе и не могу приехать до 7 часов». «Да что же ты там делаешь до 7 часов?». «Ну, это я не могу тебе сказать. Одним словом, не беспокойся». В 7 часов приезжаю в контору. Коровин берет телефон, звонит и кричит:
- Владимир Аркадьевич? Это Коровин у телефона. Владимир Аркадьевич, Рощина-Инсарова, актриса, которая, когда играет, всегда аншлаг.
- Что?
- Аншлаг! Ну что вы не понимаете слова аншлаг?
Я говорю:
- Да вы выньте нос из трубки. И дайте я поговорю.
Я беру трубку, говорю:
- Владимир Аркадьевич, Рощина у телефона.
- Очень рад слышать ваш голос.
- Мне предлагают контракт, такой оклад мне не подходит.
- Сколько вы хотите?
- Я хочу 9, 10 и 12. (Это тогда был вообще оклад, который Ермолова получала).
- Хорошо.
Думаю, ой продешевила. Я говорю:
- Кроме того, у меня есть обязательства, у меня есть долги, которые я должна заплатить, поэтому мне нужна безвозвратная ссуда.
- Сколько вам нужно?
- 15 тысяч.
- Хорошо.
Думаю, дура, надо было больше сказать.
- Подписывайте контракт.
Я говорю:
- Видите, я не могу подписать сегодня контракт, потому что Незлобин об этом ничего не знает, я должна ему сказать, мне неудобно так подписать.
- Нет, вот видите, я вам иду навстречу, а вы мне не идете. Почему же вы не можете подписать сегодня?
- Я вам даю слово, что подпишу во вторник. (Это было, по-моему, воскресенье).
- Ну, хорошо, тогда дайте расписку, что вы подпишите контракт.
Я говорю:
- Я вам даю слово, это для меня дороже всякой расписки. Во вторник я приеду и подпишу. До свидания.
- До свидания, целую ручку.
- Как же так, - Обухов говорит, - я подготовил контракт.
Я говорю:
- Во вторник. Можете подождать, не умрете.
Я уже говорю более развязным тоном, потому что вижу, что люди совсем с ума сошли. Я приехала во вторник и подписала контракт на три года. Причем, я поставила условие, что я буду два года в Малом театре, а на третий год меня переведут в Александринку. Потому что там вся моя жизнь сложилась. И с Незлобиным очень характерный разговор. Незлобин как-то официален со мной был, он мог бы быть милее, все-таки я подняла театр и отбила ему все убытки, и театр пошел. Незлобин говорит:
- Я слышал, что вы были в конторе Императорских театров?
- Да.
- Вы подписали контракт?
- Нет.
- Екатерина Николаевна, может быть, вы могли бы со мной поговорить по этому поводу.
- Пожалуйста.
- Сколько бы вы желали получить?
- Я ничего не желаю, потому что я уже подписала контракт.
Я тогда получала тысячу рублей в месяц у Незлобина. Причем, очень характерно: я приехала играть Анфису на 1200. Но когда кончился сезон, он мне сбавил двести рублей. Это только со мной может кто-нибудь устроить. Он говорил: «Мне бюджет не позволяет». Я думаю, ну, Бог ним.
- 9, 10 и 12 тысяч я получать буду.
- Ну, если я вам предложу 15 тысяч?
- Я не пойду.
- Я вам предложу 25 тысяч!
- Я не могу, я обязалась подписать контракт.
- Я вам предлагаю 35 тысяч!
Такой купеческий разговор.
- Я не могу, я дала слово.
- 45 тысяч вас устраивает?
- Очень. Но я, к сожалению, не могу.
Все-таки у меня дрогнуло сердце. Все-таки 45 тысяч на полу не валяются. Конечно, когда я приехала в контору и спросила Теляковского нельзя ли на год отложить, меня подняли на смех. Ну, хорошо. Потом опять курьез. Это было весной приблизительно. Я сообразила, почему контракт с 1 сентября?
Вопрос: Это какой год был?
Екатерина Рощина-Инсарова: 1912-й… В 1910-1911-м я играла Анфису, в 11-12-мя играла «Обнаженную». В 13-м году, значит, приблизительно. Осенью 13-го года. Думаю, какая дура, почему с сентября месяца контракт. Я же летом могу получать жалование. Все-таки 750 рублей на полу не валяются. Думаю, нет, я переделаю. Приезжаю в контору, контракт готов. Южин и Обухов. А Обухов сидит в углу, верхом на стуле, поздоровался со мной официально, я ничего не поняла, и сел как-то опять. Смотрит. Южин говорит:
- Вот контракт.
Я говорю:
- Александр Иванович, я вот о чем с вами хотела поговорить. Я не хочу с сентября контракт, я хочу с мая.
Он говорит:
- Ну, Екатерина Николаевна, текст же готов, заготовлено все. Это же все надо переписывать.
- Ну что ж, у вас в конторе сидит много народу, пускай перепишут. С какой стати я буду терять три месяца?
- Ну да. Но ведь через три-то года это ведь кончится тоже в мае.
- Я надеюсь, что вы меня все-таки не выгоните через три года, продолжите контракт.
- Это ужасно. Как это вы не сказали? Не знаю, что делать.
А Обухов все сидит так, облокотившись. Пошел в контору, прошло 15 минут, приносит мне новый текст, я говорю: «Вот, с мая месяца, все как следует». Южин подписал, я. Обухов подходит Южину и говорит:
- Александр Иванович, это история театра пишется! Поцелуемся.
Южин ему довольно холодно отвечает:
- С удовольствием
Поцеловались, потом говорит:
- А вас, Сергей Трофимович, попрошу больше в моем присутствии гипнозом не заниматься.
Я говорю:
- А в чем дело?
Он говорит:
- Вот, пожалуйста. Он решил, что он вас так загипнотизирует, что «вот вы увидите, она приедет и сбавит». А вы нам тут же три месяца набавили.
Так что, видите, какие курьезы я вам рассказываю. Понимаете, актриса Ермолова для меня кумир, и Федотова для меня кумир, но ни одной из них не проходилось так заключать контрактные операции. Они бились, добивались. Ермолова, она же сколько времени играла такие неподходяще роли. Такая гениальная актриса, как она. Это не потому, что я была такая замечательная. Просто такой случай.
Вопрос: Вы были более решительным человеком.
Екатерина Рощина-Инсарова: Решительным-то я была, но тоже была страшная растяпа, меня можно было так надуть. Но тут уже я решила, что нет. Потом это просто полоса жизни. Я - фаталист. А потом кончилась.
Вопрос: Так что вы начали играть на сцене Императорских театров с 1 сентября, с начала сезона?
Екатерина Рощина-Инсарова: А перед этим получала три месяца жалование, ни за что ни про что.
Вопрос: Екатерина Николаевна, может, мы вернемся обратно в Петербург? Вы бы рассказали очень интересный инцидент, который у вас произошел в театре Суворина, вследствие которого вы ушли. Я думаю, что это очень характерный случай, который было бы интересно отметить.
Екатерина Рощина-Инсарова: Собственно говоря, я не из-за этого ушла, а потому, что там атмосфера была очень тяжелая благодаря тому, что множество директоров своих ставленников и ставленниц всовывали в театр. Тяжелая атмосфера. Но вообще этот инцидент играл роль. Дело в том, что я потребовала себе прибавки. Заявила, что мне мало того жалования, которое я получаю, и хочу 200 рублей в месяц прибавки. Было заседание дирекции, это было к весне дело, и состоялось постановление, что моя просьба уважена. И каждый из директоров подходил ко мне и говорил: «Это я вам устроил, я старался». Каждый отзывал меня в сторону и говорил, какой он замечательный, как он мне помог. Я была очень довольна, мы выпили шампанское за мое и за их здоровье. На следующий сезон, когда я приехала в театр, так как я всегда жила выше средств и всегда забирала вперед свое жалование, то я всегда забирала каждый месяц вперед. И в конечном результате, когда подошел к концу сезон, то вдруг мне говорят, что мне ничего не приходится получить. Как так, почему?
- Вы же получаете 600 рублей в месяц.
- Как 600 рублей? Состоялось постановление дирекции!
- Ничего подобного, это в протокол не внесено.
- Ах так?!
Я спросила кого-то, мне так уклончиво ответили. Я сказала:
- Хорошо, тогда я играю последний спектакль на будущей неделе и ухожу из театра.
А Алексей Сергеевич Суворин тогда был за границей. И началось волнение в дирекции. Как же это так, без него решить. Наконец, Суворин приезжает. Тогда все мои друзья, авторы, Потапенко, говорят: «Поезжайте, Суворин приехал. Расскажите ему, объясните». Я говорю: «Нет, не поеду. Пусть разберется сам. Не хочу». Потому что я оскорблена, что же это такое, так не делается. Проходит несколько дней, в тот день, когда я играла последний спектакль, мне приносят бумагу за кулисы, что дирекция постановила, в виду совершившегося недоразумения, заплатить вам то, что вы считаете нужным, а что касается заявления вашего ухода из театра, то дирекция предоставляет вам право поступать по вашему усмотрению. Точно могла бы мне запретить! Я тогда сказала: «На такую глупую бумагу я могу только подписаться следующим образом: прочла с удовольствием. Екатерина». Тогда тот, который принес бумагу, помялся и говорит: «Нет, Екатерина Николаевна, я лучше потом вам принесу, когда вы будете в другом настроении». И унес бумагу. Тогда я через день поехала к Суворину. Он меня встретил:
- Наконец, пожаловали?
- Да, пожаловала. Я хотела, чтобы вы сами разобрались, в чем дело.
- Да, я разобрался. Знаете, что тут было!
И выдал всех своих директоров с головой. Это очень характерно для Суворина.
- Вы не представляете себе, что происходило: хлопали дверьми, выбегали, друг друга к черту посылали, ругались, предателями называли друг друга. И все говорили про вас. Я сказал: «Дело не в деньгах, а дело в том, кто соврал - вы или она». Они мне все, конечно, говорят, что вы. А я сказал: «Не думаю, потому что если бы она соврала, она бы оправдывалась. А вот она мне прислала письмо, что она уходит из театра, потому что она с вами работать не желает, и всех вас прямо дураками и жуликами назвала. Вот. Так что я не думаю, чтобы она соврала».
Я была очень тронута этим, и потом мне было очень интересно услышать этот рассказ. Но я все-таки ушла из театра, потому что мне невыносимо было там работать. И Суворин был очень огорчен. Написал мне сначала дерзкое письмо, что это удивительно, что я ухожу, что как это я себе набиваю цену. Я ему ответила тоже дерзким письмом, тогда он мне прислал очень милое письмо, что «благодарю вас за ваш талантливый труд, за годы, проведенные в моем театре. Сказал бы вам до свидания, если бы не был так стар. До свидания, Екатерина Великомученица». Потом постскриптум: «Может, еще передумаете, ась? Суворин». Я заплакала над этим письмом, оно меня растрогало. Я его очень любила, старика. Он был очень интересный старик. Я ему написала, что я не раздумаю, все равно уйду из вашего театра, и вы понимаете сами, почему я ухожу, но сохраняю о вас самые трогательные воспоминания. Но он все-таки продолжал все лето (я была в Крыму) мне писать очень дерзкие письма, что вы очень много о себе воображаете, что вы не думайте, что вы одна на свете, я другую могу пригласить актрису. Я написала: «Приглашайте». Он пишет: «Я хочу пригласить Гзовскую. Говорят, она замечательная актриса». Я ему написала: «Гзовская очень хорошая актриса. Приглашайте, я буду очень рада за вас». Так что я не поддалась на его подвохи. Но это очень трогательно было.
Вопрос: Теперь вернемся обратно в Москву. После того, как вы начали выступать на сцене Императорского театра, и до вашего переезда в Петербург, может быть, вы коротко рассказали об этих двух годах, которые вы провели в Москве?
Екатерина Рощина-Инсарова: Хотите, я вам расскажу очень трогательное мое знакомство с Гликерией Николаевной Федотовой? Ко мне приехала одна дама, москвичка, моя хорошая знакомая и говорит: «Екатерина Николаевна, с вами хочет познакомиться Гликерия Николаевна Федотова. Не хотели бы вы к ней приехать? Она с трудом ходит, уже старенькая». Она с костылем ходила. У нее был деформирующий ревматизм, подагра. Я говорю: «Конечно, я буду счастлива». Вот мы приехали. На Плющихе особнячок, двор, заросший травой, ступеньки, крылечко. Вошли, такая милая моему сердцу обстановка, такая старинная, уютная, дедовская обстановка. И вот вышла ко мне старая женщина. Глаза замечательные, молодые глаза, и говорит:
- Очень рада с вами познакомиться. Спасибо, что вы ко мне приехали.
Я подошла к ней и говорю:
- Гликерия Николаевна, это я счастлива, что вы меня позвали. И поцеловала ей руку.
Она посмотрела на меня и сказала мне сразу:
- Ах, вот ты какая! Дай я тебя поцелую.
И тут началась наша дружба. Я к ней часто приезжала. Она говорила:
- Расскажи мне, как ты говоришь в этой пьесе слово «подлец!»
- Ну, как говорю, ну, как на душу Бог положит.
- Нет, мне говорили, что ты так шепотом это говоришь. И что это замечательно выходит.
Потом ее юбилей был, она просила, чтобы я играла акт из «Грозы», и потом, когда ее выводили, знаете, как юбиляршу выводят, это честь вывести юбиляршу. Она сказала: «Ты меня выведешь». Кто-то еще и я вывели ее, я ее посадила и при полном зале чмокнула ее в ручку. Мы были очень дружны. И она мне говорит:
- Когда ты поедешь в Петербург и будешь выступать первый твой спектакль, ты мне напиши, я хочу тебя благословить.
И, можете себе представить, какой вышел курьезный, идиотский случай. Я написала ей милое письмо, что вот дорогая, милая, любимая, благословите меня, я тогда-то выступаю, волнуюсь страшно. Никакого ответа. Я выступила, прошел спектакль, прошла неделя, вторая. Вдруг получаю письмо от ее, как она говорила - это моя лампадка, она передо мной горит - Заблоцкая Александра Александровна, ее большой друг. Пишет: «Катерина Николаевна, дорогая, вы знаете, какой случился ужас. Пришло ваше письмо. Гликерия Николаевна была очень больна. Мы не узнали почерка на конверте. В письмо каким-то образом попал серебряный гривенник. И нам велели прийти на почту, чтобы исполнить какие-то формальности. Мы отложили это письмо, покуда выздоровеет Гликерия Николаевна. Когда она выздоровела, мы пошли на почту и в ужасе увидели, что письмо от вас. Ради бога, нас не выдавайте».
Я ее не выдала, но я вам должна сказать, что до сих пор меня это мучит. Я вспоминаю, что она могла подумать, что я о ней забыла и чуть ли не до слез дохожу. Это глупейший случай. Очень было досадно для меня. Я глупая, я могла ей написать когда-нибудь, но я так испугалась, что не дай бог она их там всех… Она была властная такая старуха.
Вопрос: А какие пьесы вы могли бы назвать за этот период вашей работы?
Екатерина Рощина-Инсарова: Выступила я в «Грозе», потом я играла «Цену жизни» Немировича-Данченко. Очень трогательно, здесь даже было в воспоминаниях Смирновой, актрисы нашего театра, написано, как Марья Николаевна Ермолова пришла ко мне в уборную вся в слезах и говорит: «Я играла сама эту роль, но так я ее никогда не смогла сыграть!». Но я должна оговориться, я вам потому это только рассказываю, что Марья Николаевна была очень чувствительная и она вообще очень часто приходила к самым нестоящим актрисам и говорила. Так что это было очень трогательно с ее стороны. Я сказала: «Вы говорите такие вещи, даже слушать на хочу такие глупости». Она говорит: «Нет, у меня не было ваших глаз». Это было написано в воспоминаниях Смирновой и даже в «Русской мысли» была выдержка из этого. Поэтому я себе позволяю это сказать. Это было для меня не то что приятно, а сами понимаете, что я могла пережить, когда пришла Ермолова и сказала, что она так никогда бы не смогла сыграть.
Вопрос: Значит, два сезона вы играли в Москве. И потом, на основании контракта, вы перевелись в Петербург, в Александринский театр?
Екатерина Рощина-Инсарова: Но я уже приехала как старая знакомая в Петербург. Потому что у меня было много моей публики по Малому театру, так что меня очень горячо встретили. Это даже очень многим моим товарищам новым не понравилось, потому что такого у них не бывает - море цветов. Но это естественно было. Я все-таки играла четыре сезона, а перед этим я приехала весной на гастроли в Малый театр, сняла Малый театр. Приехала с труппой московских Императорских. Так что приятная была атмосфера моего первого выступления.
Вопрос: Вы не помните дату, когда вы приехали в Петроград из Москвы? Это, очевидно, было к зимнему сезону?
Екатерина Рощина-Инсарова: Да.
Вопрос: Это было после начала войны?
Екатерина Рощина-Инсарова: Нет, это было до. Вот как раз началась война. 13-й год, я думаю. Я была в Мондоре, здесь, во Франции, и как раз Марья Александровна Потоцкая, одна из артисток Александринского театра, была со мной вместе, когда нас застало объявление войны. Уже началась мобилизация, и мы получили телеграмму от актрисы Миткевич, жены Дорошевича, известного журналиста: «arrivez n’importe quel train» - «приезжайте каким угодно поездом». Мы спальные билеты из Мондора до Парижа достали. Когда ехали, проводник стаскивает матрас в коридор, на матрас укладывается какой-то молодой человек и говорит: «Мадам, не бойтесь ничего, я журналист, я очень осведомлен, войны не будет». Это было как раз накануне. А когда мы приехали, в 7 часов утра, в Париж, война уже была объявлена.
Вопрос: Так что это был август 1914 года.
Екатерина Рощина-Инсарова: И вот мы приехали в маленький отель, где жила Миткевич, она вылетает к нам в ужасе и говорит: «Вы подумайте, мы отрезаны, мы не можем выбраться». Никто же тогда ничего не понимал. Все думали, что это будет месяц. Немыслимо, чтобы перерезать весь континент и никому не возможно проезжать туда, куда он желает. Я говорю: «Как это отрезаны? Что за ерунда? Я сейчас поеду в посольство, устрою билеты, и нас вывезут». Она говорит: «Ты с ума сошла! Поездов нет. На чем тебя вывезут?». Так что мы застряли в Париже. Причем у меня было еще такое осложнение. Со мной была моя приятельница актриса, один из русских курьезов. Германская подданная, не говорящая ни одного слова по-немецки - мать русская, отец давным-давно умер, был немец. Кто с этим считался в Москве? И я осталась в Париже, где германской подданной нельзя было оставаться. Страшно тревожное время, мобилизация, у нас все гарсоны в отеле были эльзасцы, их всех мобилизовали, они плакали уезжая. И потом мне надо было куда-то с ней выехать. И вот мы выехали в Италию, с очень большим трудом. Мы встретили знакомого, который служил в русском посольстве, который нас вывез. Тогда еще с нами считались. Префект мне дал автомобиль до вокзала. Сказали, что вот артистка Императорских театров, всякими наградили меня качествами необыкновенными. Он умилился и дал автомобиль. Теперь, я думаю, что это было бы несколько иначе. Не дал бы. Так что мы выехали из Парижа в Италию.
Вопрос: Но вам нужно было вернуться в Петербург к началу сезона?
Екатерина Рощина-Инсарова: Плещеев Александр Сергеевич, мой второй отец, самый близкий мне дорогой человек, который был со мной в Гамбурге перед этим. Я из Гамбурга проехала в Мондор, а он остался в Гамбурге. Не говорит ни одного слова по-немецки, причем паникер такой, каких свет не создавал, остался один там, и я была в ужасе, что с ним. Потому что газеты были полны о немецких зверствах. И вот нашла я его по телеграмме, он в Женеву уехал. Из Женевы он приехал в Сан-Ремо, и потом мы выехали в Геную и из Генуи на автомобиле до Бриндизи, и в Бриндизи погрузились на Константинополь и оттуда уже в Россию. Тоже не без курьезов.
Вопрос: Так что вы приехали к началу второго сезона?
Екатерина Рощина-Инсарова: Да.
Вопрос: Так что вы приехали из Москвы, это была осень 13-го года, когда вы начали играть. Теперь, может быть, вы расскажете о 17-м годе, о революции, о февральской революции. Как отразилась эта революция на вашем театре и на вашей личной жизни?
Екатерина Рощина-Инсарова: На театре отразилось то, что поднялась, как вообще в России тогда, неразбериха. Организовалось Временное правительство, поехал кто-то из наших актеров в самый момент, когда ночи не спали, сидели, заседали и чего-то решали, узнать, что будет с нашим театром. Сказали, что наш театр получает автономию. Приехал кто-то, кажется, князь Львов, если я не ошибаюсь, к нам, сказал какую-то речь, потом началась неразбериха. Началась история с рабочими. У меня очень смутные впечатления о 17-м годе.
Вопрос: Вы говорите о рабочих театра?
Екатерина Рощина-Инсарова: Конечно, я только их и знала.
Вопрос: Но театр продолжал работать.
Екатерина Рощина-Инсарова: Да. Но уже были нервы. Я поступила в госпиталь, как многие из наших артисток. Но потом начали меня в дирекции преследовать за это дело, так что я, прорабов несколько месяцев, должна была уйти. Понимаете, поработаешь в госпитале, бежишь на репетицию…
Вопрос: Помните ли вы об этих исторических днях начала февральской революции - 24, 25, 26, 27 февраля по старому стилю?
Екатерина Рощина-Инсарова: 26 февраля уже началась на улице перестрелка, какие-то патрули ездили, волнения какие-то, потом ждали все отречения Государя. Все волновались, все чего-то говорили. Я даже не могу вам сказать, трудно мне что-нибудь связное сказать, потому что все было несвязно.
Потом «Маскарад», последний спектакль Императорского театра был, когда я играла только один раз это роль. И когда я возвращалась домой, уже были выстрелы, уже нужно было прятаться за углами, извозчиков не было, от лошадей я давным-давно отказалась, потому что невозможно было жить, трудно было с провизией, со всем.
Вопрос: Может быть, вы бы рассказали немного подробнее о последнем спектакле Императорского Александринского театра, о «Маскараде»?
Екатерина Рощина-Инсарова: У меня есть такая история. Это был спектакль-бенефис Юрьева, и он должен был получить заслуженного артиста. Мы были очень дружны с Юрьевым, всегда играли вместе. Он был прекрасный человек в смысле искусства – обожал искусство, обожал театр, чисто относился к искусству. Было интересно, чтобы какой-то получить привет от Императрицы старой, Марии Федоровны, которая всегда была к нам очень мила, приезжала в театр, смотрела, хлопала. Вообще, бывала у нас. Все-таки нам полагалось так. Но ни директор, ни наши заслуженные старики как-то об этом не подумали. Не хотели или не могли… Я очень волновалась: как же так, он ничего не получит, никакого поздравления. И вот в один прекрасный день мы с Юрьевым сидим, какая-то пьеса шла, это было за неделю до его юбилея. Актеры всегда сидели в оркестре, а налево была ложа директорская, которую вне парадных случаев занимали высочайшие посетители, приезжали великие князья… Я сижу с Юрьевым и вижу, что в первом ряду, близко, мне какой-то военный кланяется. Я ему отвечаю и спрашиваю Юрьева:
- Вы не знаете, кто это?
Он говорит:
- Знаю. Это Чернышов Александр Николаевич.
- А что он делает в жизни?
- Он состоит при Шервашидзе.
Я моментально сообразила, что Шервашизде был при Императрице Марии Федоровне. Я думаю: о, это ход к Императрице. Я тогда так наклоняюсь и говорю:
- Александр Николаевич, я могу вас попросить в антракте выйди в коридор, мне вам нужно сказать два слова.
Он говорит:
- Слушаюсь, пожалуйста.
Я сижу, смотрю акт и вижу - налево, в ложе, сидит Игорь Константинович, сын великого князя Константина Константиновича, который бывал у меня в Петербурге. Очень милый мальчик. Так, конечно, не полагалось разговаривать с императорской ложей, но я, закрывшись большой муфтой, говорю:
- Ваше Высочество, зайдите за кулисы, пожалуйста, мне очень нужно вас видеть.
Он говорит:
- Есть!
Я выхожу в коридор, стоит Чернышев. Я говорю:
- Вот видите, мне не совестно просить, потому что я прошу не за себя, а за товарища. Юбилей Юрьева 25-летний, очень бы хотелось, чтобы какое-то было поздравление для него от Императрицы, которая всегда была к нам так милостива.
Он говорит:
- Боже мой, какая я свинья! Я об этом не подумал. Я же в таких хороших отношениях с Юрьевым. Благодарю вас, что вы мне сказали. Я завтра же позвоню туда по прямому проводу, все будет исполнено.
Я с облегченным сердцем иду за кулисы. Там уже у меня около уборной стоит Игорь Константинович. А он знал Юрьева. Они часто устраивали у себя вечера для александринцев очень милые, интимные - Константин Константинович и молодой Игорь Константинович. Я говорю:
- Вот Юрочкин бенефис. Надо что-нибудь устроить. Государю как-нибудь нельзя доложить?
Он говорит:
- Что же я могу? Я же маленький, меня никто не послушает.
Я говорю:
- Ну, все-таки у вас связей больше, чем у меня, постарайтесь, милый.
- Слушаюсь, сделаю.
На другой день, в два часа дня, мне звонит Чернышев по телефону:
- Екатерина Николаевна, ваше желание исполнено, я говорил с Шервашидзе, будет подарок высочайший. Какой вы желаете подарок?
Я говорю:
- Я желаю, чтобы вы поехали в Кабинет его величества, там, где подарки, и сами выбрали, чего лучше не бывает.
Проходит полчаса звонит Игорь:
- Екатерина Николаевна, совершенно случайно я нашел ход, я позвонил Велипольскому (не знаю, кто это был), Государю будет доложено, и подарок будет Юрочке. Какой подарок?
Я говорю:
- Поезжайте и выберете или пошлите кого-нибудь, чтобы выбрали самый что ни на есть хороший.
И вот бенефис Юрьева. Когда началось чествования юбиляра, я его вывела, открывается занавес, и вдруг режиссер Карпов говорит:
- От Его Императорского Величества Государя Императора!
Вот такой золотой портсигар, вот с таким брильянтовым орлом! Лучше, действительно, не бывает.
- От Ее Императорского Величества Императрицы Марии Федоровны!
Вот такой брильянтовый орел! Так что последние подарки царские получил Юрьев.
Вопрос: Это «Маскарад», юбилейная пьеса?
Екатерина Рощина-Инсарова: И вот он заслуженного артиста получил и подарки, мне совершенно случайно удалось способствовать тому, чтобы он их получил. Действительно, случай, потому что я этого Чернышева совершенно не помнила, когда я с ним познакомилась.
Вопрос: И это происходило 26 февраля? По-моему, вы мне рассказывали, что закончился спектакль тоже каким-то эффектным драматическим жестом, когда скелет прошел через сцену.
Екатерина Рощина-Инсарова: Это по замыслу Мейерхольда - называется теперь «художественное оформление».
Вопрос: Кем был у вас тогда Мейерхольд?
Екатерина Рощина-Инсарова: Одним из режиссеров. Они полтора года работали над этой пьесой. Головин писал декорации и эскизы для костюмов, а Мейерхольд ставил. Это его большая постановка, надо правду сказать, красивая постановка. Был такой замысел, что когда кончается последний акт, то вместо настоящего занавеса сначала спускается такой прозрачный тюлевый занавес - черный с большим белым венком посередине. Замечательный был венок, нарисованный Головиным. Две большие двери на заднем плане были, и из задней двери выходит в треуголке, в плаще, с косой скелет, проходит прямо на авансцену и уходит в дверь. И вот как будто действительно символично прошел скелет, и умер Императорский театр.
Вопрос: Но идея этого скелета была задумана независимо от политических событий?
Екатерина Рощина-Инсарова: Нет, независимо, случайное совпадение.
Вопрос: Следующий спектакль уже театр играл не как Императорский.
Екатерина Рощина-Инсарова: Не как Императорский, а как Государственный.
Вопрос: И после Февральской революции и до октябрьских событий театр продолжал работать нормально или были какие-то у вас перебои?
Екатерина Рощина-Инсарова: Перебои, заседания, затруднения с рабочими. Создан был Союз рабочих вместе с Союзом актеров. Их соединили в один, поэтому рабочие вмешались в постановки. Приходилось их уговаривать. Я вам рассказывала, как я сказала: «Просите ассигновки. Что же вы лезете устраивать - Ибсен вам нужен или Гауптман. Это совсем не ваше дело!»
Вопрос: Это был рабочий комитет.
Екатерина Рощина-Инсарова: Да.
- Мы не желаем господина Ибсена, а мы желаем господина Гауптмана на будущей неделе.
- Почему вы желаете?
- Потому что там корабельные работы.
Я говорю:
- Вы все не с того боку начинаете. Совсем не ваше дело заниматься литературной оценкой произведения, а вы просите за корабельные работы ассигновки сверхурочные, вот и все.
А потом был мой уход довольно бурный из театра.
Вопрос: Но это уже было после большевистского переворота?
Екатерина Рощина-Инсарова: После.
Вопрос: Так что до большевистского переворота более или менее ничего в театре серьезного не происходило?
Екатерина Рощина-Инсарова: Сидели, заседали, говорили, волновались, как вся Россия. Все, что я вам могу сказать. А что заседали и почему заседали, я даже не помню. Какие-то новшества. Потом, когда назначили большевики, взяли власть, то Юрьева выгнали из конторы. Дакрылов сказал: «Я вас не знаю, убирайтесь вон!».
Вопрос: А как прошло 25 октября в театре? Помните вы эту дату, как раз когда было арестовано Временное правительство, был совершен переворот?
Екатерина Рощина-Инсарова: Не могу ничего сказать, не помню. Вы знаете, я так старалась забыть многое, что я не помню. Знаю, что был взрыв бомбы. Но все ждали этого. Все кричали: что же они думают, о чем они думают, почему они не арестовывают?! Все волновались. Одни заседали, а другие действовали.
Вопрос: А члены Временного правительства или Комитета Государственной думы, которые тогда фактически были у власти, они ходили к вам в театр, были у вас встречи с ними, знали ли вы кого-нибудь из деятелей?
Екатерина Рощина-Инсарова: Гучкова знала, с Милюковым я здесь только познакомилась, Львов у нас бывал. Я не помню, кто из них был. Бог их знает! Я до такой степени была взнервлена всем происходящим. Я была горячая раньше, не такая как теперь. Мне казалось, что надо так вот взять как следует все. А то, что происходило, меня настолько нервировало, что многие увлекались очень Керенским. Боже мой, прямо что-то невероятное, культ какой-то, убирали цветами его автомобиль. Я бы на его месте не согласилась на такие уборки. Но у каждого свой вкус. Я его всегда терпеть не могла и очень много неприятностей из-за этого имела. Потому что многие кричали прямо на меня, что это безобразие, как я могу себе позволить, такой гениальный человек. Я говорю: по-вашему - гениальный, а я другого мнения. Так что у меня смутные впечатления.
18-й год я помню. Этот замерзший Невский, трупы лошадей лежащие, вспухшие от голода, очереди, голодовка. В мирное время этого бы не могло случиться, а так я познакомилась с великой княгиней Марьей Павловной младшей. Она была замужем за князем Путятиным, он был стрелок. Я жила в двух шагах от ее дворца. Ее дворец был на углу Фонтанки и Невского. А я жила на Фонтанке, в Доме Толстого. Вот она бывала у меня несколько раз, я ей доставала иногда провизию. Потом она уехала на Украину.
Вопрос: А как изменилось и ваше личное положение, и положение театра после Октябрьского переворота?
Екатерина Рощина-Инсарова: Вот я вам говорю, что начались конфликты с рабочими. Потом появились какие-то языкатые ораторы из нашей труппы, один такой маленький актер, не хочу называть его фамилии, ничего собой не представлявший, который говорил. А мы на митингах говорить не привыкли. Мы под суфлера больше, так что его слушали.
Вопрос: Но первое время власти большевиков ваш театр продолжал работать по старой программе, и в отношении репертуара это не сказывалось?
Екатерина Рощина-Инсарова: Пока не сказывалось. Только я вам сказала, что у нас отняли театр раз для демократического заседания, мы решили не допускать этого, выкатились все на сцену, нас выгнали. Мы тогда обрадовались и ушли. Помню смутно заседания, на которых мы сидели, мерзли. Холод был почему-то. То ли не было дров, то ли не было отопления. Какие-то керосиновые лампочки, мы заседали, простив чего-то протестовали. А что протестовали, против чего - я теперь и не помню. Я знаю только одно, что мне там стало нестерпимо и вот после этой истории с рабочим… Когда шла «Гроза», во время первого акта, во время монолога Катерины, я сидела на первом плане, это, так сказать, кредо всей роли, все то, что Катерина собой представляет, она рассказывает, очень важный монолог, в очень маленьком расстоянии… Не было павильонов, а были декорации сада, так что были кусты. И вдруг на первый план в нескольких аршинах от меня вылезла какая-то девица в ситцевой кофточке, с рукой полной семечек. И стояла на первом плане на сцене. Я ей, закрыв лицо, незаметно для публики, сказала «Уйдите отсюда!». Она хохотала. Тогда я рабочему, который в кулисе, сказала: «Уберите ее!». Рабочий махнул рукой и захохотал. Как я кончила первый акт, я не помню. Вы сами можете понять состояние актрисы, когда видишь такое безобразие, которое творится на сцене. Опустился занавес, аплодисменты, хотели поднять занавес, я сказала:
- Нет! Потрудитесь рабочих позвать на сцену!
- Что случилось?
- Ничего не случилось, потрудитесь позвать рабочих на сцену, потом я вам объясню, что случилось.
Рабочие пришли все. Я говорю:
- Чья знакомая, кто позвал, кто выпустил на сцену?
Молчание. Я сказал им все, что я о них думала в довольно резкой форме, очень резко, в повышенном тоне. Тогда выступил старший рабочий и говорит:
- Катерина Николаевна, теперича кричать нельзя! Теперича мы все равны.
Вот тут я уже вышла совершенно из себя. Я говорю:
- Что!? Ты со мной равен!?
Схватила свой головной убор, довольно тяжелый, золотом шитый кораблик, сорвала с головы. Кинула ему в лицо, сказала:
- Играй сам, мерзавец, второй акт, если ты со мной равен! Пусть на тебя смотрят!
И ушла в уборную. Со мной сделалась истерика. Я заплакала. Действительно, это настолько возмутительный случай, что и описать нельзя. Конечно, волнение, режиссеры побежали к рабочим, рабочие к режиссерам: что ж теперь делать? Я говорю:
- Я играть не буду, пусть он играет второй акт, если он со мной равен!
Дали мне валерианку, задержали антракт. Я успокоилась, вышла, еще при закрытом занавесе:
- Потрудитесь рабочих на сцену опять позвать!
- Катерина Николаевна, вы не волнуйтесь.
- Я не волнуюсь, я совершенно спокойна, будьте любезны позвать рабочих на сцену.
Пришли рабочие, уже довольно встревоженные. Я им говорю:
- В заднюю кулису, марш!
Все, как стадо баранов, кинулись туда, назад. Я подошла к ним:
- Садись!
Сели.
- Сапоги снять!
Все сняли сапоги. Один, я слышу, шепчет:
- Батюшки, с ума сошла!
- Я тебе покажу, как я сошла с ума! Если хоть один мерзавец перейдет вот за эту черту – убью! Поняли!?
Сыграли пьесу. Они сидели - муха не пролетела. Когда антракт, то они надевали сапоги и начинали работать, потом снимали сапоги и сидели. Потом кончился спектакль, я пришла в режиссерскую, там сидел убитый совершенно режиссер: что теперь будет, это рабочие, будет заседание, будет скандал, что Катерина Николаевна наделала! Я пришла и говорю:
- Я сегодня получила оскорбление, то есть театр получил в моем лице оскорбление. Если бы это было раньше, старые рабочие, старого режима, оштрафовали бы их, наверное, по три рубля с человека, а потом я, по свойственной мне широте натуры, наверное, бы им по пяти заплатила, пожалела бы. Но так как меня оскорбили автономные граждане, равные со мной, в автономном театре, то я требую удовлетворения. Я продолжать работу в театре не могу без этого.
- Что вы хотите Екатерина Николаевна?
- Я хочу, чтобы в четверг мне была прислана повестка, что было собрано собрание рабочих, на которое я приду и внушу им хорошие манеры, как себя надо держать в театре автономном. Причем, я желаю, чтобы эта повестка была бы напечатана в Типографии государственных театров, а не на ротаторе, не на пишущей машинке.
- Екатерина Николаевна, это по техническим соображениям невозможно.
- Это меня не касается, не обязана с этим считаться. Я так хочу, и это должно быть исполнено.
- Но это каприз!
- Да. Я довольно скромный человек, но когда мне рабочий Сидоров или Иванов говорит, что он со мной равен в театре, то я хочу показать, что он со мной не равен, что я могу диктовать свои условия. Так вот я желаю, чтобы эта повестка была отпечатана в Типографии государственных театров. Если она будет опечатана иначе, то я на собрание не приду. Предупреждаю вас, что повестка должна мне быть вручена до 12 часов дня. Если она будет вручена в две минуты первого, я не приду.
- Это каприз, Екатерина Николаевна!
- Да, каприз, я хочу покапризничать, в первый раз. Если мне хотят показать, что со мной равны, я хочу показать, что со мной не равны. Я могу капризничать.
Одним словом, в четверг, без четверти 12, повестка мне была вручена, отпечатанная в Типографии государственных театров. Я на собрание это не пошла, потому, что я уже решила, что не могу работать в театре при таких условиях, в такой нервной атмосфере. Пришла в контору, получила жалование. Как сейчас помню, по 9 марта, и написала: «Получив расчет по 9 марта, на службе в Государственном Александринском театре больше не состою. Екатерина Рощина».
Вопрос: Это в 18-м году было?
Екатерина Рощина-Инсарова: Это было весной, а осенью ко мне пришла сторожиха, которая стерегла наши уборные, она очень меня любила, и говорит:
- Катерина Николаевна, я к вам делегатом.
- От кого делегатом?
- Очень по вас рабочие страдают. Очень страдают, что вы ушли. Говорят, что она иногда и ругнет, но ведь она и пожалеет, и присоветует что-нибудь. И, опять же, без языка сидим на общих собраниях. Так что вы забудьте. Извиняются, просят прощения, просят вернуться.
Я сказала:
- Нет, очень жалею, кланяйтесь им всем от меня, злобы на них не питаю, но не вернусь.
И уехала на Украину.
Вопрос: Так что на этом кончилась ваша связь с Александринским театром. Вы не встречались с Луначарским?
Екатерина Рощина-Инсарова: У меня были каторжане бывшие из Читы, одна из них, Розан такая, во время этих всех волнений в театре, когда шли демократические заседания, у нас отбирали театр, сказала:
- Катерина Николаевна, с вами очень хочет познакомиться и поговорить частным образом Луначарский. Если вам неудобно его принять у себя (тогда еще стеснялись принимать у себя большевика), то, может быть, на нейтральной почве где-нибудь встретиться.
Я сказала довольно резко, жалею, может, сейчас, хотя нет, не жалею:
- Передайте этой торжествующей свинье, что жизнь длинна, что я, может быть, приду к нему просить продовольственную карточку, может, милостыню придется просить, но о русском театре я с ним разговаривать не приду, пусть не ждет.
После этого было какое-то общее заседание в холле Александринского театра… Перед этим было заседание (меня просили очень присутствовать) Каменева, что-то выясняли, какие-то программы. Не помню что. Я, когда начинала говорить, что-то спрашивать, то Каменев говорил: «Товарищи, будьте добры, выслушайте, тише». Очень был внимателен ко мне. А потом вот заседание в Александринском театре в присутствии Луначарского, когда мы сидели отдельно. Был круглый стол, за которым сидела Мичурина, Тиме, я, Юрьев, Давыдов, и не помню точно, был ли Аполлонский или нет. Мы сидели отдельно, не желая смешиваться с людьми, которые, по нашим понятиям, шли навстречу большевикам. Мы были более непримиримые. И Луначарский довольно агрессивно говорил, что тут такие течения есть против нас, и все такое. Юрьев спрашивал, что нам делать. Я сказала, что я вам советую, побудем все, а когда я встану, все и уйдем. И вот после одной из таких речей Луначарского, когда он сказал, что мы не можем согласиться на что-то такое, не помню, я встала и сказала: «Господа, пойдемте отсюда, нам в этой компании (показала рукой) делать больше нечего». И мы ушли. Потом все остались в театре, ушла одна я. С самым скверным характером женщина. Но я понимаю тех, которые остались. Я, может быть, и виновата, потому что, может быть, мне нужно было остаться и стараться как-то, может быть, театру принести какую-то пользу, как-то сговориться.
Вопрос: Екатерина Николаевна, вы играли со знаменитыми артистами и деятелями сцены, вы работали с режиссерами того времени. Может быть, вы сказали бы несколько слов и небольшие личные воспоминания о тех ваших коллегах, которые, вы считаете, сыграли большую роль в русском театре в ваше время?
Екатерина Рощина-Инсарова: Я работала в Малом театре с Южиным, с Гайдаровым, с Платоном, потом в Александринке с Лаврентьевым, хороший режиссер был, с Мейерхольдом. Я вам рассказывала эту историю, как мы с Савиной его немножко привели в христианскую веру? Мы репетировали с Савиной, это был наш первый совместный спектакль - «Зеленое кольцо» Гиппиус, который ставил Мейерхольд. Но Мейерхольд тогда в Александринском театре был очень тих, и ему не позволяли…
Вопрос: Он что тогда считался молодым режиссером?
Екатерина Рощина-Инсарова: Нет, он не был молодым режиссером, у него уже была своя студия. Он ставил спектакли, был уже известен, но у нас, в Александринке, он вел себя в границах. Потому что потом он перешел границы, на мой взгляд. Мы репетируем, и вот Мейерхольд стоит в партере, а мы на сцене. Мейерхольд говорит:
- Мария Гавриловна, пожалуйста, будьте любезны, на левый план.
Савина переходит.
- Потому что, понимаете, если вы не пойдете на левый план, то Катерина Николаевна не сможет прейти на диван, а Катерине Николаевне надо перейти на диван для того, чтобы потом следующую сцену, когда она говорит что-то такое…
- Хорошо, - говорит Савина, - я перешла.
- Катерина Николаевна, а вы, пожалуйста, на диван.
- Слушаюсь.
- Потому что если вы не перейдете на диван, то вы не можете следующую сцену…
Так это продолжалось минут 15-20. Такая болтовня, что у меня заболела голова. Я подошла к Савиной и говорю:
- Марья Гавриловна, вы, конечно, наша старшая, можно сказать. Я при вас голоса возвысить не решаюсь, но скажите ему, чтобы он прекратил болтовню, иначе я сама дам ему по затылку. Савина вдруг загорелась: действительно, черт его возьми, это что-то совершенно невозможное.
- Господин Мейерхольд, вы дадите нам с Рощиной слово сказать или все сами будете играть?
- Виноват, виноват. Простите, ради бога.
И потом репетиция пошла гладко. Так что вот мои встречи с Мейерхольдом. Потом он ставил со мной «Полпути» пьесу Пинеро. Он решил так, что не надо павильона, а надо ставить такие квадратные колонны. Я нашла, что ничего особенного здесь нет. Эти квадратные колонны можно объяснить тем, что так устроена комната, тем более, что сзади такая же декорация - была следующая комната. Но должен был со мной играть Аполлонский. Он, когда увидел план этих квадратных колонн, запротестовал и говорит:
- Я не желаю играть.
Я ему сказала:
- Это нечему не мешает, ну колонны и колонны, мало ли бывают квартиры с колоннами.
- Нет, если колонны не уберут и не поставят павильон, я играть не стану. Вы со мной не согласны?
- Нет, не согласна. Я считаю, что это в порядке.
- В таком случае я играть не стану.
И ушел. И вместо него играл Лерский, что было очень обидно, потому что Лерский очень хороший актер, но комический, это была не его роль. Но, ничего не поделаешь. Вот так играли, это было все в границах приличия, в границах стиля старого театра, к которому мы привыкли. А потом там что делалось, в Москве, когда он позволял себе, с моей точки зрения, совершенно неприличные вещи с пьесой Островского. Если ты хочешь создавать что-нибудь особенное, напиши свою пьесу и делай, что хочешь. Зачем же коверкать произведение классика? Но многие, может быть, со мной не согласятся. Я старая женщина, мне умирать пора, так что, может, мне так и следует.
Вопрос: Вы мне рассказывали об очень интересном случае, когда вы поставили пьесу Винниченко, который потом был председателем Директории в Киеве и играл очень большую роль.
Екатерина Рощина-Инсарова: Дело все в том, что в один прекрасный день пришел ко мне некий Миролюбов, литератор какой-то. Я его мало знала.
Вопрос: В каком году это было?
Екатерина Рощина-Инсарова: Это было, когда Билецкий был товарищем министра. Это было уже перед самой революцией, в 16-м…
Вопрос: Вы тогда были в Москве?
Екатерина Рощина-Инсарова: Нет, в Петербурге, в Александринском театре. Пришел и принес мне пьесу Винниченко. Перед этим я был знакома с Винниченко. Меня познакомили с ним в Театральном клубе в Москве. Так, какой-то Винниченко, господин довольно плохо одетый. Сказали друг другу три слова и разошлись. Но я его запомнила в лицо. Принес мне пьесу. Пьеса мне понравилась, талантливая пьеса. Я решила, что скажу директору, предложу ее к постановке. Я говорю:
- А он может ко мне приехать, потому что мне нужно его представить директору.
- Нет, он не может.
- Почему?
- Он живет нелегально в Москве под чужим именем. Вы только никому это не рассказываете. Он политически неблагонадежен.
- Так как же быть? Я постараюсь, может быть, устроить, чтобы его временно впустили. Он что, очень серьезно в чем-нибудь замешан?
- Во всяком случае, живет так.
- Хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать.
А перед этим мне говорил кто-то из друзей, что со мной очень хочет познакомиться Белецкий, он мой поклонник. Я и вспомнила, товарищ министра, это случай. Предложу. Чем я рискую? Позвонила в Министерство и говорю, что Степана Петровича, пожалуйста. Он подошел очень мило, думаю, послушаю, как он ответит, смогу ли я что-нибудь сделать.
- У телефона Рощина.
- Очень счастлив слышать ваш голос.
Ну, тогда, думаю, все в порядке, я могу действовать. Говорю, что у меня такая просьба, есть автор, который написал пьесу, пьеса мне нравится, я хочу ее поставить, но он живет в Финляндии, он политически неблагонадежен. Я бы хотела, чтобы вы разрешили ему приехать безнаказанно в Петербург, а потом вернуться туда, откуда он приехал. Он говорит:
- Слушаюсь. Я постараюсь, я посмотрю его досье и через два дня я вам дам знать.
Проходит два дня, он мне звонит и говорит:
- Ваш этот протеже очень интересный тип для нас.
- А что такое?
- Во-первых, он дезертир, от воинской повинности сбежал. Во-вторых, всяческие политические у него неувязки. А потом он - украинофил.
Тогда вообще кто думал, что есть украинофилы? Я тоже об этом не знала. Я говорю:
- Степан Петрович, что же украинофилы, они только тем и знамениты, что вокруг памятника Богдана Хмельницкого гопак танцевали. Какая же это опасность? Пустите, ради Бога. Мне необходимо его видеть, иначе я не могу поставить пьесу.
- Ну, хорошо, я вам через день позвоню.
На другой день ко мне вдруг горничная приходит:
- Барыня, приехал какой-то господин, сидит в передней на чемодане и плачет.
Что такое? Накинула капор, вышла – сидит Винниченко. Я говорю:
- Зачем же вы приехали, я же сказал Миролюбову, что я устрою, но же еще ничего не устроила?
- Да я так обрадовался, что я не мог удержаться и приехал.
- Что же мне теперь с вами делать? Ведь если вас арестуют, вы понимаете, что тогда на меня ополчились бы все литераторы, все сказали бы, что я донесла. Мало ли что могли сказать. Идите кофе пить, я сейчас что-нибудь придумаю.
Повела его пить кофе, потом пошла позвонила Белецкому и говорю, что вот этот самый бомбоброс наш приехал, сидит у меня и пьет кофе.
- Как приехал, без позволения?
- Вот, обрадовался. Ему сказали, он приехал.
А он мне сказал перед этим, звонит мне и говорит, что этот ваш протеже не в Финляндии живет, он вам наврал, он живет в Москве под фальшивым именем, но мы его не трогаем, он нам пока не интересен. Так что они все про него знали. Я говорю:
- Видите, в чем дело, теперь если вы его арестуете, так тогда на меня такая навалится гора клеветы. Ради Бога, я сейчас его к вам привезу. Как хотите, так и действуйте.
Он хохочет и говорит:
- Это что ж, в пасть ко льву, значит?
Я говорю:
- Там уж как хотите, на милость вашу привезу.
Сажусь, пишу прошение, что покорнейше прошу, больше политикой не занимаюсь… Написала как следует. Прошу о выдаче мне документов на проживание легально в Москве и Петербурге. Села, приехали. Нас провели в кабинет, длинный кабинет, сидит там в глубине Белецикй, говорит по телефону, показывает нам жестом на два кресла перед столом. Я села как следует в кресло, Винниченко на кончик стула, скромно. Вообще вел себя очень робко, чтобы не сказать больше. Кончил говорить Белецкий по телефону, говорит:
- Вот ваше досье, у вас много очень неприятных историй в прошлом.
Тот говорит:
- Ваше высокопревосходительство, я литератор, я занимаюсь литературой, я политикой не занимаюсь больше и не буду заниматься никогда.
Я говорю:
- Степан Петрович, я к вам его привела, я за него ответственна, если можете что-нибудь сделать - сделайте и простите нас, а если не можете, опять простите нас, и разрешите ему уехать туда, откуда он приехал, чтобы меня не ставить в глупое положение. Но если можете, сделайте, если вам не трудно. Вот вам прошение.
Он взял, просмотрел прошение и говорит:
- Ну что ж, у вас очень хороший ходатай адвокат.
Пишет: «Разрешаю. Белецкий». И дает ему. Тот взял и ничего не понимает.
Билецкий говорит:
- Я вас надую, может быть, когда вы выйдете - арестую? Меня вы можете считать за кого угодно, даже за нечестного человека, но тут Катерина Николаевна, я бы не поставил ее в глупое положение. Так что вы можете быть совершенно спокойны, вы легализированы.
Я говорю:
- Благодарю вас, это так мило с вашей стороны. Прямо не знаю, как вас благодарить.
В это время телефон. Он говорит:
- Одну минуточку.
Берет телефон, и говорит:
- Я слушаю! Что? Ага, в Иркутск. Так, значит, я уже больше не товарищ министра? Так. Ну, слава богу. Ну, значит, до вечера.
Я замерла. Думаю: Боже мой, все насмарку значит. Но он в это время мне говорит:
- Я был очень счастлив, что последнее дело, которое я подписал, как товарищ министра, было по вашему ходатайству.
Вопрос: По телефону его сместили?
Екатерина Рощина-Инсарова: Был уже давно разговор, об этом давно говорили, но в самый момент, когда… Если бы я опоздала на полчаса, то Винниченко бы пьеса никогда бы не пошла. Мы вышли на подъезд, я говорю:
- Что же вы так не рады?
Он говорит:
- Так ведь, видите, в чем дело, я не за полицейской властью, а я состою за прокурорским надзором. Так что не знаю, как я смогу, легализироваться я не смогу. А прокурорский надзор меня может притянуть.
Я говорю:
- Что же вы раньше мне не могли сказать этого, я вас возила сюда. Но радуйтесь – архив сгорел. (Месяца за два до этого весь архив сгорел, помните?) Архив сгорел, наверное, ваше дело сгорело.
Он пробыл все-таки все эти дни на репетиции, потом выходил на вызовы легально. Потом уехал в Москву и написал мне письмо, что «бесконечно вам благодарен, что я червяк, а вы заезда, и если поклонение червяка может быть приятно звезде, то я преклоняюсь перед вашей манерой говорить с сильными мира сего, перед вашей решимостью...». Я почему вам говорю текст этого письма? Потому что благодаря этому письму я потом вывезла своих из Киева в Одессу, когда там был Петлюра, когда уже Винниченко был голова Директории.
Вопрос: Как пьеса Винниченко называлась, которую вы поставили?
Екатерина Рощина-Инсарова: «Ложь»
Вопрос: Они имела успех?
Екатерина Рощина-Инсарова: Так себе – не хорошо разошлись роли. Юрий Беляев написал рецензию очень ругательную для всего антуража и хвалебную для меня. Но она прошла все-таки раз 10-15. Но, в общем, такого большого успеха не имела. А потом, когда я приехала в Директорию, мне надо было вывезти Александра Сергеевича Плещеева, мою belle-mere и мою belle-soeure.
Вопрос: Это уже в 18 году было?
Екатерина Рощина-Инсарова: В конце 18-го. Я приехала с поездом Французской миссии, попросила, чтобы меня взяли. Там был вагон сделан, это чехи были почему-то. Был консул французский Черкаль, который тоже ехал, и двое чехов. Один Стржиборный Франц Ярославович. И мы вчетвером ехали в этом поезде. И когда приехали, был почетный караул, мне пришлось пройтись под руку с этим Стржиборным, который ни за что не хотел идти один. Я говорю: «Я же не могу почетный караул. Ведь это же не для меня караул, а для вас выставлен. Нет, я не могу, мне совестно». Он схватил меня под руку и потащил. И это создало такой слух, что я какую-то миссию везу. Когда я приехала к Винниченко в Директорию, сначала секретарь его вышел Чикаленко, спросил, есть ли у меня аудиенция, я говорю, что никакой аудиенции у меня нет, я приехала, я через три дня уезжаю. Он говорит: «А как же вы приехали, и на чем вы уедете?». Я говорю: «Я приехала с поездом Французской миссии». Может, это дало им мысль, что я что-то собой представлю в политическом отношении. Винниченко меня принял, там у него была депутация каких-то запорожцев в красных. Я ему сказала, он сконфузился немножко. Я говорю:
- Владимир Кириллович, я приехала к вам с просьбой, жизнь строит иногда очень странные гримасы. В свое время вы ко мне обратились с просьбой, а теперь я к вам. Мне нужно вывезти своих, пожалуйста, нельзя ли мне устроить, чтобы мне дали поезд и локомотив до Одессы.
- Да, конечно, пожалуйста.
Принял он меня любезно, но с сухотцой, не так, как… Другой уже был Винниченко. Обращается к своему секретарю и говорит:
- Вызовете, пожалуйста, Филиппа Колейниковича. Катерина Николаевна, обождите, пожалуйста, сейчас приедет из министерства и вам все устроит человек.
Я поблагодарила, села и жду. Проходит 10 минут, приходит какой-то большой человек, подводит его секретарь, он говорит:
- Имею честь представиться, что-то невнятное, что я не разобрала.
Я говорю:
- Мне сказал Владимир Кириллович, что вы мне можете помочь получить локомотив и вагон, чтобы вывезти…
- Да, да, как же, пожалуйте завтра ко мне в министерство, мы все устроим.
- А кого мне спросить, я не расслышала ваше имя?
- Спросите Филиппа Колейниковича.
На другой день я поехала в министерство, спрашиваю швейцара как мне пройти к Филиппу Колейниковичу.
- Да я не знаю такого!
- Как же я могу узнать?
- Да спросите вот тут, в комнате.
Вхожу в первую комнату:
- Господа, вы не знаете Филиппа Колейниковича где отыскать?
- Да мы не знаем, какой такой…
Я побывала в двух-трех комнатах, наконец, еду назад в Директорию, вызываю секретаря Винниченко и говорю, что там никто не знает этого Филиппа Колейниковича. Тот начинает хохотать:
- Как же это не знает, когда это министр.
- Как министр?
Ну, знаете, мне не пришло это в голову, чтобы министра вызвали ко мне, и он приехал. Тогда я приехала в министерство, говорю:
- Вы не знаете, как вашего министра зовут. Филипп Колейникович зовут вашего министра. Доложите ему.
Доложили, он меня принял. Тянулась эта процедура неделю, потому что, очевидно, я была там на подозрении, что я приехала с поездом Французской миссии. Потом многие знакомые моей belle-mere очень большие русские фамилии, которых я хотела вывезти, всех их вычеркнула контрразведка.
Вопрос: Контрразведка Директории?
Екатерина Рощина-Инсарова: Мне сказал Чикаленко, что такие больше имена мы не можем допустить – там были Горчаковы, Голицыны, Вяземские. Что же поделать, нельзя и нельзя. А у меня были на закваску актеры - Коралли, Свобода, балетный артист, и вот мои.
Вопрос: А куда же вы хотели ехать?
Екатерина Рощина-Инсарова: В Одессу, где было французское командование. Я сказала, что у вас тут будут большевики, а я не хочу, чтобы мои здесь оставались. А Чикаленко мне сказал: «Ну, это вы все варитесь в собственном соку, поэтому вам кажется, что здесь будут большевики. Большевиков здесь никогда не будет». Ровно через недели две уже все это кончилось, и большевики ступили туда. Потом мне дали локомотив и поезд, чтобы нейтральную зону проехать. Там надо было на телегах ехать. Это был очень страшный переезд, потому что когда мы стояли ночью, в Сочельник, слышны были расстрелы, крики, грабили вагоны другого поезда, солдаты пьяные. Одним словом, очень было страшно. И потом ко мне в вагон набились все, которые ехали под фальшивыми паспортами офицеры, все просили взять их. Я, кого могла, забрала. Стояли плечо к плечу. И все купе были забиты - и женщины, и дети. И вот вдруг пришел второй раз комендант проверить. Мне прибежали и сказали, что в комендантской все пьяным-пьяно, а потом сказали: «Пойдем проверим как следует эту даму».
Вопрос: Это комендант местной станции?
Екатерина Рощина-Инсарова: Да. Мы не знаем, что такое она собой представляет, проверим вкрепкую все. И вот началась проверка. Но тут я старалась не дать коменданту время опомниться, какие-то глупости его расспрашивала, что-то говорила. Одним словом, проверка прошла благополучно. Я до сих пор думаю, что он все-таки был какой-то свой человек, потому что иначе не могло быть, не было ни одного человека под своей фамилией, все фальшивые, кроме нескольких актеров и моих. Ушел. Потом моя belle-mere выходит. Стоим, темнота, расстрелы, крики, неуверенность, что будет дальше. Пришли, проверили, а потом вдруг вытащат из вагона. Моя belle-mere, которая была очень крепкая старуха, мужественная, вышла и говорит: «Катя, ты энергичнее, по-моему, ты все можешь, сделай, чтобы мы поехали. Устрой, я больше не могу». Я послала 15-летнего мальчика попросить сюда коменданта. Что я ему скажу, я еще не знала. Это меня бог надоумил. Знаете, в такие минуты является. Он вошел, я говорю:
- Мне с вами надо конфиденциально сказать два слова.
- Что прикажете?
- Благоволите не позже как через 10 минут пустить поезд на Одессу.
Он довольно агрессивным тоном говорит:
- Почему?
- Потому что мне надо до ночи получить прямой провод в Киев. Больше я вам сказать ничего не могу. Если вы не захотите исполнить моей просьбы, я снимаю с себя всякую ответственность. Больше я вам сказать ничего не имею права.
Он на меня посмотрел, приложил руку к козырьку и сказал:
- Есть!
И ушел. И ровно через пять минут локомотив сделал у-у-у, и поезд пошел. Моя belle-mere выскочила в коридор и говорит:
- Господа, она колдунья!
А я упала в обморок. Потому что это было действительно трудно, когда всех офицеров проверяли. Ужас! Там, в купе, истерика. Одна кричит: «Ради Бога, расстреляют, сейчас расстреляют!». Ей кто-то зажимает рот. Все это было очень страшно.
Вопрос: Во всяком случае, тогда вы доехали благополучно в Одессу.
Екатерина Рощина-Инсарова: Благополучно доехала, но когда я приехала, хотела вылезти из вагона, вдруг бежгут жандармский полковник и комендант станции и кричат:
- Не выходить, не сметь, запереть вагон!
- Как, не выходить?
Думаю, раз в жизни использую свой паспорт и говорю, что я графиня Игнатьева, привезла белых офицеров, а вы мне говорите не выходить.
- Никаких графинь, назад в вагон!
Я говорю:
- Ну, извините меня, пожалуйста, я артистка Императорских театров, моя фамилия Рощина-Инсарова, меня многие люди знают грамотные. Вот, пожалуйста, смотрите на меня. Я вам привезла офицеров, людей приличных, потрудитесь меня выпустить.
И вдруг вижу волшебную картину. Комендант станции, совершенно растерянный, говорит:
- Катерина Николаевна, извините, ради Бога, я вас не узнал. Я ведь актер, я мобилизован был.
Вот такие гримасы жизненные. К счастью, раз актер, значит, меня выпустили и выпустили всех тех, кого я привезла. Он говорит:
- Катерина Николаевна, мы вот, почему. Нам дан приказ, здесь, в вашем вагоне, едет шпионка, любовница Винниченко, везущая какую-то миссию от Винниченко, от Директории к правительству.
- Это все я - и любовница, и шпионка.
Я вам забыла рассказать, как Петлюра меня просил приехать. Это было еще в Киеве. В один прекрасный день является ко мне некий военный доктор и говорит:
- Катерина Николаевна, я хотел с вами поговорить. Не поехали бы вы к Петлюре.
- Зачем?
А надо вам заметить, что Петлюра и Винниченко, как мне тогда рассказывали, были на ножах между собой. Тот была цивильная власть, а этот - военная.
- Да видите, вы бы ему рассказали, что делается в Одессе.
- Как же я поеду к Петлюре рассказывать, что делается, он же меня не просит, как же так можно поехать к человеку? Все-таки же это голова Директории.
- Нет, он будет очень рад.
- Да что он вас просил, что ли?
- Ну, допустим.
- Я ничего не имею ему рассказать. Что же я могу рассказать, я политикой не занимаюсь. Вы от меня требуете какие-то странные вещи.
- Ну, вы умная женщина, вы хорошо рассказываете. Ну, ваше мнение бы сказали.
- Как же мое мнение может быть интересно голове Директории? Что вы говорите?
- Ну, хорошо, ну, может быть, вы сказали, как вы считаете, что нужно идти с большевиками или идти с французским командованием, с союзниками.
- Мне даже смешно слушать, что вы меня спрашиваете. Я приехала вывезти своих, убегаю отсюда. Я - эмигрантка, а вы меня спрашиваете, с кем быть Петлюре. Я думаю, что вы шутите. Петлюра, наверное, таких вопросов вам не задавал. Если ему нужно мое мнение, можете ему сказать, что я ему советую идти с союзниками.
Вот это один из смешных эпизодов. Я даже не понимаю, как могли раньше люди вот так говорить такие вещи. Странно.
Вопрос: А когда же вы покинули Россию?
Екатерина Рощина-Инсарова: Из Одессы, когда наступили большевики, в Одессе была эвакуация. Это было очень страшно.
Вопрос: И вы приехали сразу в Париж?
Екатерина Рощина-Инсарова: Нет. Приехали на Мальту. Мы очень страшный пережили момент. Потому что свезли багаж на мол, и все пароходы отошли, никуда не могли погрузиться, все пароходы отошли на рейд, встали и мы сидим на куче багажа. Я, Александр Алексеевич, дама, которая у меня жила в России, и князь Гагарин, товарищ моего мужа, однополчанин, два актера, которые были у меня. Некуда идти. Темнота начинается, и начинают пульки мимо нас свистеть. А в город идти назад нельзя, говорят, что уводят всех мужчин под ружьем. Погрузиться удалось на «Николай 119-й», пароход, который нас доставил в Константинополь. Потом мы оттуда погрузились на «Бермудин», который нас доставил на Мальту, где я пробыла полгода. А потом уехала в Рим, где у меня родился сын, а потом в Париж.