Русское кино сейчас смотреть интересно: есть о чем поговорить. Осень для меня как кинозрителя, вернее видеозрителя, была особенно богатой — что называется, пожал плоды. Смотрел новых Муратову («Два в одном»), Балабанова («Груз-200»), Звягинцева («Изгнание»). О Муратовой и Балабанове говорить сейчас не буду (хотя оба скорее понравились), о Звягинцеве не могу — потому что ничего не понял в его фильме, даже названия, — а вот о Михалкове и Кончаловском поговорю.
Начну с Кончаловского, с «Глянца». О фильме писали много, но ни в одном отзыве я не нашел указания на тему этого фильма: о чем он, собственно? Писали, конечно, что это картина новых московских нравов со всеми их примочками, замочками, заточками и приколами. Конечно, не без этого; но это, осмелюсь сказать, — худшее в картине, и первые минут двадцать с трудом смотрятся. Во-первых, актеры плохи, особенно актерки — кроме Юлии Высоцкой, конечно. Плоха даже Ирина Розанова, о которой читал, что она чуть ли не за Ермолову сейчас идет. Плох актер, изображающий модельера в обличье Карла Лагерфельда: рисунок держит правильный, но на модельера, пардон, не похож. Отвратительны девки-близнецы; они вроде и должны быть такими, но дело не в замысле, а в исполнении: актерским умением там и не пахнет. Никакой — тот персонаж, который торгует живым товаром. На уровне, повторяю, Высоцкая и оба мафиозника — как авторитет, так и бомбила. Честно говоря, я уже хотел отключаться, но потом фильм вышел на правильную — на свою — дорогу — и увлек.
Главный герой фильма «Глянец» — отнюдь не ростовская казачка Галя, делающая карьеру в Москве. Главный герой — тот то ли фэшн-фотограф, то ли притоносодержатель, который поставляет новым русским девок для женитьбы и для так. Говорят, что в нем узнается реальный человек, какой-то Петр Листерман; не знаю, да это и неинтересно. Прототип этого персонажа — сам автор, Андрей Кончаловский, это его иронический автопортрет. Конечно, эскорт-бизнес — метафора. Имеется в виду судьба искусства в современном мире, особенно кино, конечно. Это фильм о художнике и его Музе: как он ее продает, сдает в наем, проституирует. И это — не в хулу художнику, а в проклятие современному миру.
Когда этот великосветский сводник сел за рояль и заиграл Шопена, мне все стало ясным, яснее не бывает. Кончаловский сообщал нам деталь своей биографии: он ведь пианист, ушел с пятого курса консерватории. И вот с этого момента все метафоры фильма стали разворачивать свое реальное содержание. Например, наезд на сводника — советская цензура. Можно и не искать таких мелких соответствий, но они сами приходят в голову — так четко выстраивается фильм, как только ухватываешь его, так сказать, тайнопись. Да и какая там тайнопись — яснее ясного: в сегодняшнем мире художнику места нет, искусство кончилось, остался гламур, глянец, торговля модно одетыми и раздетыми моделями. Гламур — это массовое общество, рынок, восстание масс по Ортеге, демократия как культурный принцип, то есть ширпотреб, прикидывающийся высокой модой.
В недавней статье («Российская газета») Кончаловский писал:
В школах Тициана, Веронезе, чтобы стать художником, надо было учиться всю жизнь. Эти люди испокон веков ценились на вес золота — ювелиры, поэты, картографы. Их брали в плен, в рабство, но никогда не убивали, им создавали прекрасные условия, чтобы они могли творить. Поэтому можно увидеть персидские мотивы в египетской пирамиде, арабские узоры в европейском искусстве. Эти художники создавали штучный, уникального качества товар, ему можно было подражать и самим расти, подражая. Вопрос о количестве никогда не ставился, как раз наоборот: каждый феодал, герцог или Папа стремились иметь то, чего нет больше нигде на свете.
Буржуазия и либерализация западных государств поставили новые задачи. На смену уникальности пришло требование массовости, общедоступности продукта. В прошлом веке возникло искусство маркетинга, а сегодня термин «поп-культура» ассоциируется с миром огромных чисел. Сегодня значение произведения искусства может рассматриваться только с точки зрения потенциальной его продажи. И если продукт создан неграмотным, но ловким дельцом и его покупают, этот продукт можно считать искусством. Это обусловливает исчезновение самой потребности в культуре, в профессионализме художника и способствует росту любительщины.
В такой обстановке нельзя уже серьезно думать о кино. Это не только искусство, но и производство, кино невозможно без больших денег. Да и с таковыми недалеко уйдешь. Ведь не случайно в «Глянце» появляется образ Грэйс Келли. Конечно, Высоцкая на нее как бы и похожа, но дело не в этом. Грэйс Келли — кинозвезда, ставшая принцессой Монако. Но что такое Монако? Европейская Рублевка. А что такое Грэйс Келли? Два фильма Хичкока: «Держи вора» и «Окно на двор»; первый — высокопрофессиональная коммерческая поделка, второй посложней, конечно: изысканная эстетская игрушка о внечеловеческой природе кино, да еще с иронической подковыркой: хочешь жить со звездами — не высовывайся. Так что далеко и Хичкок не ездил, не дальше Монако. Можно, конечно, снять камерный фильм — чуть ли не на свои деньги, — вот как Бергман делал, но ведь на такой фильм никто не пойдет, он не окупит даже свои скромные затраты. Как раз Кончаловский такие фильмы делать умеет — вспомним «Дуэт для солистки». Но там опять же — звезды, им высокие гонорары платить надо. А просто на хорошее кино денег не дадут, один скоробогач сказал: спонсорство сейчас не модно. Остается старый знакомый — госзаказ. Тем более, что у государства теперь денег сколько хочешь.
И вот тут естественно перейти к Никите Михалкову и его «Двенадцати». Но я ни в коем случае не хочу сказать, что «Двенадцать» — заказная и оплаченная — «проплаченная», как сейчас говорят, картина. К сожалению, дело много сложнее.
Соблазн талантливого художника Никиты Михалкова — он хочет стать голосом России. Занять, так сказать, место — если не Льва Толстого, то Солженицына. И по его представлениям, в России — то ли сейчас, то ли вообще — нельзя обойтись без сильного государства. А сильное государство в этом же представлении — это вождь, единоличный лидер.
Никита Михалков подписал известное письмо, в котором как бы элитные деятели российских искусств просят Путина остаться на третий срок. Письмо опубликовано уже после того, как Путин вроде бы и вынес окончательное решение (какое — известно). На телевизионном обсуждении этого события Михалков в частности сказал:
Я считаю, что наша страна настолько еще не окрепла, что любая опасность изменения и подбрасывания страны на орла-решку пагубна для нашей державы. Когда меняется власть в США, меняется только фотография жены на столе президента. Звездно-полосатые флаги не меняются на зеленые или красные. А у нас такая опасность еще есть…
…Было бы наивно предполагать, что, руководствуясь этим письмом, он все-таки нарушит Конституцию. Но это был зов внутренний, желание сказать: «Ну давайте подумаем, каким образом сейчас не прерывать эту нить…» <…> Россия — это крест. Вертикаль власти и горизонталь культуры и экономики. Нарушая эту вертикаль или же допуская к ней противоборствующие силы, мы все время будем ставить людей перед опасностью проснуться однажды в новой стране. И еще неизвестно в какой.
Никита Михалков не сказал здесь ничего нового: это слово в слово то, о чем говорилось в фильме «Двенадцать». Его философия, его послание, «мессэдж».
Он же сам — в роли старшины присяжных — все это и озвучил. Дал резюме, пользуясь опять же судейским термином. А именно: если мы сейчас признаем этого чечененка невиновным и выпустим его на свободу, то ему же хуже будет — его убьют. Всем смотревшим фильм ясно, о чем тут речь в сюжетном смысле. Но тут ведь и метафора, иносказанаие, намек («сказка ложь, да в ней намек»): место, где сейчас могут убить ни за что, — это Россия, и нельзя выпускать на свободу русскоподданных, будь они чеченята или русята. Значит, нужна спасающая, единоспасающая, спасительная тюрьма. Отсидимся пока в тюрьме, а там, глядишь, легче будет.
Я не хочу говорить, что эта философия, это послание — плевок в лицо великой русской культуре и оскорбление всех ее заветов. Это сейчас — жалкие слова. Какое время — такая и культура, мы об этом только что говорили в связи с Кончаловским. Тут можно вспомнить слова Гегеля о Канте: он хочет научиться плавать, не входя в воду. Сидя в тюрьме, хотя бы и безопасной, порядка за ее стенами не наведешь. Но тут-то хитрость: тот и наведет, кто сейчас в тюрьме держит. И нельзя посягать на отца приемного, который и не приемный уже, а родной. Дважды в фильме с эмфазой произносятся слова об убитом: «русский офицер Володя». Во как! — даже имя известно. Нельзя посягать на Володю.
В таком случае Михалков — русский режиссер Никита.
Старшина присяжных в исполнении Михалкова тут же и вильнул: если вы сейчас опять все проголосуете «невиновен», то я к вам присоединюсь. Потом, в самом конце сердобольный интеллигент, который бросил пить и продал изобретение на Запад, выпускает птичку за окно — но тут же подбирает иконку — прячет в бумажник с кредитными карточками. В общем всем сестрам по серьгам: Михалков профессионал и знает, как многосмысленно поворачивать тот или иной сюжетный ход. Но в «Двенадцати» у него не только профессионализм» — это исповедание веры. В заключительном монологе он говорит «как художник», а когда кто-то из присяжных замечает, что художникам особенной веры нет, то добавляет: «и как офицер». Бывший офицер? — хочет уточнить собеседник. И тут Михалков начинает произносить и не кончает фразу: «офицер бывшим…»
Все ясно. Кто ж из русско-советских не знает, что тут имеется в виду: чекистов бывших не бывает. То есть получается, что «художник» и «чекист» для Михалкова одно, что в русском балансе это понятия совпадающие.
Хотите — возмущайтесь, хотите — смейтесь. Хоть стой, хоть падай. Но ведь беда главная, что Михалков все это говорит искренне. Виляет по-интеллигентски, «художественно», но думает искренне. Он никому не продавался. У него есть все, за что люди продаются. Он так думает. И дума эта, нельзя не признать, — русская.
В свое время было сказано, и правильно сказано, что русские народ не политический, что у них нет желания участвовать во власти, что власть в русском понимании — грех, и оправдание власти в том, что она берет этот грех на себя. Получается, что властный тиран — это что-то вроде Иисуса Христа. Тут — предел русского коллективного бессознательного. И вот находятся люди, которые переводят это в план сознания. Конечно, для этого нужен талант. Но — ума не надо.
Ум нужен для того, чтобы понять, когда и почему сложилась эта практика и почему сейчас она невозможна. Сложилось это умонастроение тогда, когда подавляющая масса русского народа была занята богоугодным делом — пахала землю. Эта работа, что называется, — фул тайм [full time — полная занятость; — РС]. А еще о власти не думали странники, божьи люди, искатели Града Небесного. Среди них, конечно, половина была жуликами, но ведь в таком деле и не различить, где высокое искусство, а где жульничество. Художники это хорошо знают.
Художниками, как видим, русская земля не оскудела, но жизнь-то сейчас совсем другая: ни пахать особенно не надо, ни Града искать в беспаспортных странствиях. Последние искатели Града самоистребились в Чевенгуре. Всем своим развитием человечество брошено на землю, какое на землю! — на асфальт, то есть сведено с небес. А на земле, на асфальте надо принимать участие в общезначимых делах, — иначе получится, как в том же Голливуде, фильм «Асфальтовые джунгли». Это и называется демократией: контроль общества над властью. На царя сейчас полагаться нельзя. Даже если призовут на трон кого-нибудь из рода Михалковых.
У Никиты Михалкова в позднесоветской культуре есть брат, и не Андрей Кончаловский, а брат-близнец — Евтушенко. Оба они — простаки. То, что при этом умело устраивают свои дела, — это как-то в Москве уживается. Но на глубине они — идеалисты-простаки. Поделили между собой строчку Клюева: «Уму республика, а сердцу Матерь-Русь». И оба давали (дают) кредит власти: один на Западе, другой — на внутреннем рынке.
На этом фоне даже Голливуд кажется чистым искусством. А уж Кончаловский — точно.
В «Глянце» есть образ и сцена, пародирующие Никиту Михалкова. Это — мать героиня, спившаяся, страшная, испитая баба, живущая, кроме водки, козьим молоком (держит козу, «сталинскую коровку»), но почему-то с ярко накрашенными губами. Потом к этому присоединяется даже бант. Это Россия в репрезентации брата Никиты, украшающего то, что по определению украсить невозможно. А сцена, в которой подружка героини привозит родителям деньги от дочки и помогает усмирять забуянившего папашу, — пародийное воспроизведение сцены из фильма «Родня» — лучшего, по-моему, фильма Михалкова. Там сам он играл мужа-алкоголика, которого разыскивает давно им брошенная жена. Великолепно играл.
Теперь же он играет умеренно пьющего русского патриота, озабоченного благом Родины. Забыв, похоже, главный русский тезис: где водка, там и родина.
