Иван Толстой: Что мы читали и что советуем прочитать другим. Репутации писателей, утверждение одних мифов и борьба с другими. Говорят сотрудники Радио Свобода и наши постоянные авторы.
Алексей Кузнецов: Издательство «Ладомир» славится книгами с оригинальными названиями. «Совесть нацистов» – само по себе словосочетание выглядит достаточно кошмарным. Но вот профессор Оксфордского университета Клаудия Кунц - автор этой книги - настаивает именно на таком словосочетании и пишет, что трудно представить, чтобы у тех, кто осуществлял массовые репрессии, то есть у нацистов, была своя этика. Но, тем не менее, вся история Третьего Рейха, по мнению Клаудии Кунц, свидетельствует о том, что в большинстве случаев дело обстояло именно так. «Популяризаторы антисемитизма и геноцида исходили в своей деятельности, - как пишет Клаудия Кунц, - из вполне последовательной системы строгих этических максим». Как формировались эти принципы, эти максимы, и как они внедрялись в массовое сознание, именно об этом и пишет Клаудия Кунц, настаивая на том, что система внедрения таких взглядов в массы была строго отработанной, по-германски четкой, размеренно доходчивой до обывателя, до массового сознания. И в том, что существовал механизм насаждения такой идеологии и этики в общественное сознание, и заключается весь ужас. Хотя, конечно, госпожа Кунц пишет в своей книге все с очень научной точки зрения, спокойно. То есть она не описывает ужасы, а словно бы исследует некоторую существовавшую, ничего не поделаешь, систему. «Знаменитый бюрократический аппарат Германии, исполнительность и скрупулезность которого вошла в поговорки, - пишет Клаудия Кунц, - как раз и является основной действующей силой, исполнительское искусство, по-другому и не назовешь».
Ну, а с чьего молчаливого согласия, и не молчаливого тоже, нацистский режим и пришел к своему закономерному финалу, к своей практике преступлений против человечности? Для современной России, на мой взгляд, такая точка зрения очень важна. После того, как нынешняя российская власть практически демонстративно отвернулась от либеральных ценностей, от базовых принципов построения демократического общества, о котором вроде бы речь шла ранее, практически несколько лет назад, сегодня вдруг начинает демонстрировать, что подобные механизмы вполне спокойно, вполне легко могут быть возвращены в общественное сознание и в общественную практику. Достаточно вспомнить речь Владимира Путина по поводу истории России, по поводу учебников истории. Достаточно посмотреть, как изящно, в некотором роде, был запущен механизм приведения к власти преемника, чтобы понять, что мало что изменилось в общественном сознании. Вот приблизительно об этом, о таком механизме пишет Клаудия Кунц.
«Нам может показаться, - пишет она, - что катастрофа масштаба Холокоста непременно должна быть делом неких темных сил, непостижимых для человеческого разума. Однако самое страшное в этике расизма отнюдь не экстремизм, а ее будничность, не чудовищная жестокость, а ее возвышенный идеализм. Мобилизовать граждан современной и просвещенной нации нацистам удавалось не только посредством репрессией, но и с помошью призывов к сотрудничеству во имя улучшения общества».
Как еще можно прокомментировать эти слова? Прелесть истории именно в том, что на ее примерах можно и нужно учиться. В истории нацизма, как психологического явления, традиционный вопрос о диалектике души не менее важен, чем в любом романе. Просто в книге Клаудии Кунц, речь идет не о душе отдельного персонажа, а о душе всего народа. Например, в главе, которая посвящена предвыборной гитлеровской риторике. По понятной причине, она сегодня очень интересна именно для российских читателей. Слишком нарочито сопоставлять события прошлого и нынешнего веков, конечно, не стоит. Но почему бы не предложить президенту России, который совсем недавно посетил кошмарно знаменитый Бутовский расстрельный полигон, повнимательнее прочесть некоторые страницы с этой книги. Клаудия Кунц исследует огромное количество материала - речи Гитлера, брошюры, прессу, мемуары, карикатуры, фотоальбомы… Особенно интересны, на мой взгляд, плакаты, которые опубликованы в этой книге. Вот, например, предвыборный плакат 33-го года. Изображен мощный человек с обнаженным торсом, человек явно арийского типа. Он с силой разрывает сковывающие его наручники и восклицает: «Наконец-то! Довольно! Выбирайте Гитлера!». Графическое обещание заменить слабосильную демократию могучим волевым и, не побоюсь этого слова, мужским началом, при небольшой корректировке может быть превращено в советские плакаты каких-нибудь 60-х годов на тему «Свободу Африке!», ну и, разумеется, в агитки, которые сегодня можно увидеть в руках участников каких-нибудь «Русских маршей». Между прочим, эти самые участники от своей идейной близости к нацистам не очень-то и открещиваются. И ценность этой книги, по-моему, в том, что она исследует модель общества и находит в событиях внутреннюю логику. И эта самая логика, когда изучаешь ее глава за главой, когда видишь, как все это происходило, как немцы превращались в арийцев, и как ловко им была навязана чужая совесть, вот это и есть самая ужасная картина.
Иван Толстой: Выбор Дмитрия Волчека.
Дмитрий Волчек: Достойный московский критик недавно сказал, что книг стало слишком много, так что одним-единственным ориентиром могут служить литературные премии - наградили книгу, стало быть, ее следует прочитать. Рецепт не универсальный – например, во Франции несколько десятков литературных премий, в России не так много, не все же достаточно, и становится все больше. Редуцирую формулу критика – единственным ориентиром для тех, кто интересуется новейшей русской литературой, может служить одна лишь премия – премия Андрея Белого.
В 80-е годы эта подпольная премия бросала неслышный вызов советским официальным наградам, сегодня столь же неслышно противоречит наградам пышным и шумным, которые все дальше уходят от литературы, стараясь породниться с пиаром, соответствовать вкусам истеблишмента и пококетничать с государственными интересами. Премию Андрея Белого в этом году получил роман Александра Ильянена «Бутик Vanity » – не пугайтесь, это не о гламуре, и бутик (реально существовавший в Питере, но недавно разорившийся) упоминается только на титульном листе. Это третья книга, третий свод лирических дневников офицера петербургского андерграунда, может быть уже генерала невидимой армии Второй – как когда-то говорили - культуры. Роман, как очень точно заметила поэт Мария Степанова, существующий вне категорий рынка, даже книжного – перпендикулярный привычным романам жанр, проза будущего.
В шорт-листе премии Белого была и проза настоящего – называю ее так, поскольку она создавалась в настоящем времени. У многих, в том числе у меня на глазах – в Интернете, в Живом журнале, в блоге обитающего на Мальте литовско-испанского юноши по имени Мозес или Морас, которого придумала Лена Элтанг из Вильнюса. На бумаге дневник Мораса переплетался с другими дневниками, письмами, записками, бесчисленными цитатами из сочинений графа Честерфилда и Анаис Нин, Лукиана и Андре Бретона, и вот так появилась ажурная конструкция романа Лены Элтанг «Побег куманики», блистательного упражнения в стиле, продолжающем набоковскую линию в русской литературе.
Упомяну и настоящую книгу года, привязанную, приклеенную, прибитую к 2007 году в истории России. Это роман Владимира Сорокина «День опричника», антиутопия, футуристический роман, предсказания которого сбываются на наших глазах, причем сбываются в деталях - после победы в «Единой России» на думских выборах активисты движения «Наши» выстроили на красной площади такую акробатическую фигуру, гусеницу, которая описана в финале книги: многие читатели «Дня опричника» обнаружили это поразительное сходство с сорокинским вымыслом, а может быть, и мистическое его воплощение. Обнаружили, посмеялись и ужаснулись.
Иван Толстой: Читатель Михаил Соколов.
Михаил Соколов: Мое рабочее чтение сводится к изучению двух последних в столице качественных газет, просмотру пачки остальных, нескольким журналам, и бесконечному новостному и интернет потоку.
Собственно чтение также стало частью другого рабочего процесса – исторических разысканий, особенно по истории российской эмиграции 20 века. Семьдесят лет беспочвенных раздумий и поисков пути другой России, осмысление ее истории и политики давно опередили нынешние постсоветские умы. Не знающие родства с эмиграцией, увы, заново находят то, что давно было открыто куда лучше гуманитарно образованными столпами Первой волны эмиграции, успевшими еще и научить Вторую волну и чуть окультурить Третью. Да и сугубо исторические работы, выходившие в 30-е годы, сейчас оказываются удивительно актуальны. Прочтена была трилогия выдающегося историка эмигранта Сергея Петровича Мельгунова: «Легенда о сепаратном мире», «Мартовские дни 1917 года» и «Судьба императора Николая Второго».
Между прочим, Мельгунов был народным социалистом, по нынешним меркам, правым социал-демократом: с его взглядами на то, как должен быть устроен правовой и социальный строй, он мог бы состоять в партии «Справедливая Россия». И не мог бы. В отличие от соратников Миронова, он понимал, что большевизм, несмотря на отдельные технические успехи, есть абсолютное зло. В журнале «Борьба за Россию» пытался построить коалицию, вроде «Другой России», призывая всех от монархистов до социалистов к свержению режима узурпаторов и проведению свободных выборов. Мельгунов, идя на тактический компромисс, не отказывался от принципиального: без демократии и федерализма авторитарный, а, тем более, тоталитарный строй никакого прогресса для большинства жителей России обеспечить не может. А уж склонять выю перед вождем, дуче или фюрером и славословить национального лидера, конечно, не стал бы.
Трилогия Мельгунова-историка, на мой взгляд, не подтверждает версию, об интеллектуалах и либералах, погубивших Россию, которую весь год юбилея трагедии 1917-го власти продавали публике с помощью перетолковывания охранительной статьи Солженицына. С ней интересно спорит Григорий Явлинский в изданной отдельной брошюрой работе «Февральские параллели».
Факты говорят, что не было большего врага собственной страны и существовавшего при думской монархии в России полуправового порядка, чем ее косный и неспособны понять реальные угрозы режиму правящий бюрократический силой.
В отличие от нынешних коммерческих властителей, государь император был сам по себе человеком глубоко порядочным, лично честным, в частной жизни высокоморальным, и при том своим политическим выбором монарх сделал буквально все, чтобы солдатский бунт смёл его власть, его падение приветствовал не понимавший своего будущего народ России. Вдобавок Николай Второй сумел как до краха, распустив Думу и парализовав Государственный Совет, так и при отречении, вопреки норме оказавшись от престола за сына, умудриться так нарушить основные законы Российской Империи, что назначенное им же Временное правительство оказалось в правовом вакууме.
Но ничто не было предрешено. Как показывает в блестящей статье «Причины крушения демократической республики в России», опубликованной в шестом номере журнала «Отечественная история» за 2007 года его главный редактор профессор Андрей Медушевский, сбой демократических реформ 1917 года был чередой субъективных ошибок переходного периода, сделавших проблему двоевластия фатальной, не давшей возможности для консолидации умеренных сил, не созвавших Думу или все ее составы в виде Национального собрания, не принявших временной Конституции. Политические элиты не смогли нейтрализовать деструктивные популистские элементы. При этом те, кому власть буквально упала в руки, кто вполне в духе европейских и правовых теорий верил в конституанту Учредительного собрания, те, в борьбе с радикалами, антидемократами и популистами, предпочли, как напоминает Медушевский слова Марка Вишняка, зная опыт Французской революции, не замарать рук: «В прямую противоположность Октябрю, Февраль предпочитал быть гильотинированным, лишь бы не гильотинировать. Это можно считать ошибкой, но это так. В этом Февраль как бы следовал завету Дантона».
Дальше – тут припомню чтение недавно вышедшей целой серии книг о Белой Сибири – мемуаров Георгия Гинса «Сибирь, Союзники и Колчак», двух сборников «Окрест Колчака» и с «Колчаком против Колчака», свеже прочтенного двухтомника того же Мельгунова «Трагедия адмирала Колчака» - все карты ложились против врагов большевизма. Только что издана книга американского историка Сергея Петрова – сына белого генерала Павла Петрова, с выразительным названием «Упущенные возможности».
Мгновенный переход из царства свободы в царство террора, при проведении либерально-демократических реформ в неподготовленной стране, выглядит не оригинально: тот же печальный путь прерванной демократизации с захватом власти тоталитарной сектой пережил в начале 80-х годов Иран. Читайте об этом наконец переведенного «Шахиншаха» Рышарда Капущинского.
А вот Россия прошла и через противоположность Питерскому и Тегеранскому опыту в столь нелюбимом иными октябре – декабре 1993-го, когда демократия показала возможность выхода из революции силой, но с последующим установлением правового режима, ныне, опять, переживающего период печальной, но вполне преодолимой эрозии. Некоторые закономерности, как и рецепты излечения можно найти в Мемуарах и Истории XX Века Раймона Арона.
Впавшее в неуемное потребительство население готово отдать новой двуглавой монархии все гражданские права, всего лишь в обмен на невмешательство в быт, личную жизнь и копеечный уровень социальной защиты.
Чтение книг об этом современном процессе радости не доставляет, хотя отмечу сборник статей Владимира Рыжкова «Дарованная демократия», еще три года назад писавшего: «Архаичная, пришедшая из прошлых веков система власти, в основе которой отношения правящей бюрократии и народа как строго пастуха и безропотного быдла, делает Россию исторически обреченной страной».
Иван Толстой: Елена Фанайлова.
Елена Фанайлова: Эту книгу мне рекомендовал прочитать человек, мнению которого я очень доверяю. И я обнаружила, что книгу Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» очень хорошо покупают. Она стала главным событием литературного сезона: за нее голосовали в интернете, и все мои знакомые ее читали. Она вызвала жаркие профессиональные споры, имела или не имела право писатель Улицкая взять за основу книги биографию реального лица по имени Даниэль Руфайзен. Это польский еврей, который чудом спасся во время Второй мировой войны и спасал людей, благодаря своему удивительному дару переводчика. Он на войне поверил в Бога и обратился в католичество. Затем он стал священником, уехал в Израиль, проповедовал там христианство, был основателем общины и, понятно, что у такого человека были довольно непростые отношения и с римским папой, и с израильскими властями. И Улицкая все эти перипетии пересказывает.
Даниэль Штайн, или Даниэль Руфайзен - как угодно - хотел быть и евреем, и христианином, и католиком, и гражданином мира. Улицкая выстроила книгу, как роман в письмах и, более того, как сложное музыкальное произведение, где реальная биография отца Даниэля переплетается с судьбами выдуманных персонажей, а это и евреи, и арабы, и немка, и русские. И тут же отступление автора, где Улицкая говорит о невозможности профессиональной литературы справиться с такой историей. Улицкую упрекают в том, что она разрушила романную форму и перегрузила книгу богословскими размышлениями, да еще и как-то неправильно, не так, как хотелось бы читателям, их выстроила. Точнее сказать, не так, как хотелось бы критикам. Но здесь можно сказать о форме.
Что касается формы, она восходит к французскому XVIII веку, прямо-таки к сентиментализму. Самое известное произведение, которое на руинах этого жанра выстроено, - это роман в письмах под названием «Опасные связи» Шодерло де Лакло, который был многократно экранизирован. И есть еще одно забавное наблюдение. Как роман в письмах выстроен еще более поп-культурный феномен - «Дракула» Брема Стокера, написанный в конце XIX века. Я думаю, что роман начинает трансформироваться на рубеже эпох, и опыт Людмилы Улицкой - тому подтверждение. А то, как она раскладывает на голоса партии героев, мне кажется абсолютно виртуозной работой. То есть ей, как автору, предстояло стать не только голосом людей, которые мыслят обыденно (ей, надо сказать, не привыкать писать женские партии, женские голоса), но и придумать голос Даниэля Штайна, человека, близкого к святости. И то, как ей это удается, это почти невероятно.
Мне бы хотелось упомянуть еще одну претензию к роману, мол, динамично читается первая часть про войну, это практически приключение, когда молодой Даниэль Штайн чудом спасается от смерти и спасает других людей, а потом повествование замедляется и читать становится скучновато. Мне кажется, что здесь мы имеем дело с новым парадоксом читательского сознания. В последние годы появилась привычка к, так называемому, быстрому чтению, к проглатыванию детективов, например. А существует чтение медленное. Нельзя ведь читать Томаса Манна с той же скоростью, что и Александра Дюма. Вот и с романом Людмилы Улицкой дело обстоит так же. Это чтение медленное и, я думаю, что неплохо сделать над собой некоторое усилие, потому что книга того стоит. Можно сказать, в этом году литературное и интеллектуальное сообщество раскололось в отношении к роману «Даниэль Штайн», и причины этого раскола, помимо чисто литературных, вполне прозрачны. Дело в том, что Улицкая, впервые в современной русской литературе, напрямую говорит о Холокосте, о массовом уничтожении евреев во Второй мировой войне, вообще, о еврейском вопросе в ХХ веке, о строительстве государства Израиль, об отношении христианства и иудаизма, а эти вопросы всегда в России относились категории главных и, даже, раздражающих, особенно в эпоху политического и эстетического неоконсерватизма середины 2000-х годов. Улицкая ставит в центр своего рассказа реального человека, которым нельзя не восхищаться, которому хочется подражать хотя бы в мелочах. И, тем самым, она, наконец, решает проблему положительного героя, которого так не хватает в современной русской литературе, проблему высокого духа. Наконец, она говорит о боге, как человек, который имеет на это право, можно сказать, почти как богослов. Но обращается она к читателю не с кафедры и не из церкви, а сотрудничает с людьми в таком тихом, скрытом, непубличном деле, как чтение. Мне кажется, что вовсе не еврейская тема является центральной в этом повествовании, хотя сюжетно это вроде бы так. Я думаю, что главная тема романа – русская. И это тема милосердия, которое покинуло наши пределы. Даниэль Штайн - пример безграничного, деятельного милосердия, и отношение к этому герою - такой своеобразный тест для читателя – увидит он в книге только богословскую головоломку или все-таки по-детски доверится Улицкой и позволит себе увлечься судьбой этого великого человека, как бы его ни звали - Даниэль Штайн или Даниэль Руфайзен. Но пока интеллектуальное сообщество спорило, читатели проголосовали за книгу Улицкой на премии Большая Книга. То есть, читающее сообщество сделало выбор в ее пользу.
Иван Толстой: Петр Вайль.
Петр Вайль: Игоря Иртеньева столько раз называли ироническим поэтом, ироническим лириком, просто иронистом, что пора бы разобраться, в чем разница между двумя главными видами комического – иронией и юмором.
Коротко говоря, ирония – смешное под маской серьезного. Юмор – серьезное под маской смешного.
Даже беглый взгляд на иртеньевские строки покажет, что перед нами второй случай.
Чувство юмора – не эстетическая категория, по крайней мере, не только. Это мировоззрение. Человек, обладающий чувством юмора, вряд ли бросится опрометью на баррикады, но и не станет забиваться в угол и отгораживаться. Ему душевно важна картина мира во всей ее полноте – с красотами, слабостями, вершинами, провалами. С другими и с собой. С друзьями и с врагами. С добром и со злом. С правыми и с виноватыми. Прямое вовлечение лишает объективности. Взгляд чуть со стороны всегда проницательнее и точнее, оттого и раздражает тех, кто в гуще. Человека с чувством юмора редко любят, но обычно уважают. Юмор – всегда заинтересованное отстранение: то, что творится вокруг, волнует, и волнует сильно, потому что свое, но по осознании отображается трезво.
Вот что помогает Иртеньеву сохранять остроту взгляда и убедительность суждения – так, что в его стихотворной повести временных лет эпоха запечатлевается живо и верно.
Критики беспрестанно подбирают Иртеньеву предшественников, справедливо и не очень называя массу имен: от Марциала до Олейникова. Но без Пушкина и Гоголя – наших эталона гармонии и эталона юмора – не обойтись. Ориентиры – они. Во всяком случае, для того, кто пишет хорошими стихами, обладая хорошим чувством смешного.
Не говоря уж о прямых отсылках:
Здесь можно жить, причем неплохо жить, Скажу вам больше, жить здесь можно сладко, Но как и чем то право заслужить – Большая и отдельная загадка. .............................................................................. Но чувства добрые здесь лирой пробуждать, В благословенном этом месте, Боюсь, придется с этим обождать
Лет сто. А как бы и не двести.
Отсылки к классике – дело для Иртеньева привычное:
Хотя по графику зима, Погода как в разгаре мая... Как тут не двинуться с ума,
Умом Россию понимая!
Я не нарочно подбираю цитаты по теме. Подавляющее большинство иртеньевских стихов – о родине. Он и подсмеивается над собой за это:
Жить да жить, несясь сквозь годы
На каком-нибудь коне, Но гражданские свободы
Не дают покоя мне.
Смех смехом, но ты понимаешь, что это – правда. Иртеньев пишет правду. Хочется подчеркнуть слова тремя чертами: не часто поэзия производит такое впечатление, привычно в подобных категориях судить о публицистике.
На все лады обыгрывая тему родины, Иртеньев не выдвигает завышенных требований: его меркам свойственно чувство меры, его отличает такт со здравым смыслом. Попросту говоря, он хочет вокруг себя общечеловеческой цивилизационной нормы, всего-то. Чтобы было по правде.
Казалось бы, обостренное правдолюбие входит в противоречие с юмористическим мировоззрением, которое немыслимо без скептицизма. Иртеньев эти качества сочетает – в том-то и состоит его уникальность. Юмор его элегичен и элегантен. Он, безусловно, входящий в очень небольшое число лучших современных поэтов без всяких жанровых оговорок, потому и занимает в русской словесности особое место, что умеет то, чего не могут другие.
О своей гражданской позиции он сам высказался лучше кого бы то ни было:
Мне с населеньем в дружном хоре,
Боюсь, не слиться никогда,
С младых ногтей чужое горе
Меня, вот именно, что да.
Подход опять-таки поэтический, эстетический: невыносимо видеть. И еще более драматично ощущать свою безнадежную сопричастность – вот он, катарсис:
И, в пропасть, скользя со страной этой самой совместно,
Уже не успею в другой я родиться стране.
Иван Толстой: Елена Фанайлова уже упомянула в своем обзоре имя Шодерло де Лакло. Интересно, сговаривалась ли она с Мариной Тимашевой? Потому что трудно представить, чтобы две молодые читательницы в наши дни зачитывались французским XVIII веком. Но случилось именно так.
Марина Тимашева: Считайте меня консерватором, ретроградом и существом решительно не продвинутым, но самое сильное впечатление, нет, переживание и, даже, потрясение связано с литературой совершенно не современной, а именно с эпистолярным романом Шодерло де Лакло «Опасные связи». Если бы я писала статью, то назвала бы ее: «О пользе плохого театра». Дело в том, что в сентябре меня занесло в Центр имени Мейерхольда, где силами актеров «Комеди Франсез» и режиссера Маттиаса Лагхоффа разыгрывался «Квартет» Хайнера Мюллера. А пьеса сочинена по мотивам «Опасных связей». То, что я увидела, напомнило чудесную шутку из рецензии моей коллеги Марины Дмитревской: «Теперь в человеке все должно быть ужасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Мне захотелось понять, откуда выросли ножки мюллеровского «Квартета», и я обратилась к тексту оригинала. Взятый в библиотеке пожелтевший, истрепанный том издательства «Academia» 33-го года, с многочисленными пометками карандашом на полях - юные читательницы явно учились жизни по книге Шодрело де Лакло - заставил меня больше не вспоминать ни про ножки, ни про шаловливые ручонки, ни даже про голову Хайнера Мюллера. Книга эта, под редакцией и с предисловием Абрама Эфроса, действовала так, как магнит на старую железяку - она физически не давала мне от себя отцепиться. Такого со мной давненько не бывало. Я ходила по дому не выпуская ее из рук, на улице читала в автобусе и в метро, ночью, во сне, она являлась мне обрывками текста, и более всего на свете я ждала, чтобы наступило утро и можно было снова всупить в опасную связь с книгой.
Заметьте, что я уже прежде ее читала - глупая девочкинская память сохранила воспоминания о возбуждающем эротическом чтиве. И все. Заметьте, что не по одному разу я видела хорошие фильмы Стивена Фрирза и Милоша Формана, то есть знала, как будет развиваться и чем закончится история. Но это знание ни на секунду не ослабляло действие того поля, в который я попала, взяв в руки книгу. Фокус в том, что в ней напряжение внутреннего действия ничуть не уступает напряжению действия внешнего. Кино снимает режиссер, у него есть своя, ясная концепция - в фильмах снимаются актеры, им нужны четкие задачи. Все это сужает пространство великого романа. Читая, имеешь возможность снять в своем воображении множество фильмов. В одном, маркиза де Мертей и Вальмон будут любить друг друга. Бывает такая любовь, которая стремится доказать превосходство над избранником, она превращает любимого в соперника. В другом фильме маркиза будет мстить Вальмону за измену с президентшей, мстить, как любящая женщина. В третьем, она будет мстить ему, но как любому другому, задевшему ее самолюбие. В четвертом, она окажется просто холодной, скверной женщиной, интригующей только из любви к интриге как таковой. Четыре разных фильма можно снять и про Вальмона, а, может быть, и пять, и десять, и все они содержатся в одном единственном романе, и ни одна из версий не противоречит другой, потому что здесь нет статичных персонажей, а есть мыслящие, действующие, страдающие, заставляющие страдать других, меняющиеся живые люди, постоянные переменные. С каждым из них, повторяю, с каждым – и с маленькой Сесиль, и с неверным ее воздыхателем кавалером Дансиньи, и с благонравной президентшей, и со старой тетушкой маркиза, и с глупой матерью-гусыней мадам Воланж, и с маркизой де Мертей, и с Вальмоном ты можешь себя в разном возрасте, в разных ситуациях отождествить. Поэтому их страсти, их переживания становятся своими собственными. Ты одновременно на стороне жертв и палачей, сострадая одним, любишь других. Одним словом, читая эту книгу, разрываешься между собой - добрым и слабым, подлым и благородным, глупым и умным, красивым в одном и безобразным в другом. И ты не хочешь позора, бесчестия, проигрыша, тем более, смерти кому-либо из них. Ведь нельзя же хотеть всего этого для самого себя. Как личную трагедию воспринимаешь и то, как бездарно и безжалостно распорядились своей жизнью люди, так щедро награжденные природой, такие, во всех отношениях, незаурядные личности. Думаешь, конечно, и о том, что бывает, когда с тобою в постель, до поры до времени неслышимая, незримая, ложится история. Роман Шодерло де Лакло был написан в 1782 году, до Французской революции, и фактически предрекал гибель французской аристократии. И здесь мысли двоятся. Гибель ее закономерна, но, естественно, ужасная печаль, что веками накопленная, блестящая французская легкость языка и манер, пера и ума пошла под топор, пусть не бессмысленный, но все-таки беспощадный.
Роман Шодерло де Лакло принес еще радость маленьких узнаваний. Скажем, рассуждения о привычке, как замене счастью, позже вошедшие в пушкинского «Евгения Онегина». Или вот это, я цитирую: «О вы, вы сжалитесь над моим горестным положением, вы не отвергнете моей мольбы…». Да это же письмо Татьяны! «Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня…». Вообще, сколько всего я передумала о «Евгении Онегине», да и о самом Пушкине в контексте романа Шодерло де Лакло. «Опасные связи», на мой, теперь уже взрослый, взгляд - один из лучших романов мировой литературы вообще. Потрясающее психологическое произведение, выдающееся и по мысли, и по стилю и почти не имеющее себе равных в мастерстве создания характеров.
Иван Толстой: Марина Тимашева. Книга 225-летней давности, оказавшаяся книгой 2007 года. Наш постоянный автор, историк Олег Будницкий.
Олег Будницкий: Порадовало меня то, что продолжают выходить два замечательных, с моей точки зрения, издания. Это «Диаспора», альманах, основанный Владимиром Аллоем и посвященный истории русской эмиграции - толстенные книги белого цвета страниц по семьсот, в которых публикуются различные документы, воспоминания, переписки и многое другое, что касается русской эмиграции. Этот замечательный альманах издает Татьяна Притыкина и редактирует Олег Коростылев. И вот после долгого прерыва, когда пошли самые страшные слухи, оказалось, что эти слухи о смерти «Диаспоры» сильно преувеличены, вышел восьмой том, который я читал, и который стоит у меня на полке, и вышел даже уже девятый, которого я еще на полке не имею. Так вот, в восьмом томе много всего интересного, но за нехваткой времени скажу о двух материалах, которые мне показались особенно любопытными. Один - это публикация такой сводки, справки из архива парижской полиции о русской эмиграции в Париже. Справка 48-го года. Очень интересная справка, потому что это послевоенный Париж, послевоенный период, который у нас, может быть, изучен в наименьшей степени. Обычно, все-таки, Первая волна, от 1918 до 1939-1940 года. А тут как раз послевоенный период, когда эмиграция очень сильно изменила свой облик: кто-то переместился за океан, кто-то погиб, кто-то сидит в тюрьме, между прочим…. В общем, все очень по-разному, и что из себя эта эмиграция представляет, об этом парижская полиция пыталась собрать сведения. Конечно, сведения там довольно своеобразные, не всегда французские полицейские понимали, о ком или о чем идет речь, но читателю поспособствует в понимании реалий обширнейший комментарий, который интересен не менее самого текста справки, подготовленный Дмитрием Гузевичем. Второй материал, который меня очень заинтересовал, - это письмо Владимира Деспотули Александру Бурову. Владимир Деспотули - это тот человек, который редактировал «Новое слово» - выходившую в Берлине нацистскую газету на русском языке. Деспотули, которого прозвали в эмиграции Гестапули и который потом получил свое, но, в общем, прожил долгую жизнь и умер где-то в 60-е годы в своей постели. Любопытный период, любопытная страница этого русского нацизма, а самое любопытное - что пишет этот Деспотули писателю-еврею. Это очень любопытно, писатель тоже своеобразный, человек был не бедный, что-то печатал и о нем писали разные известные люди вполне позитивные рецензии. Сам Иван Алексеевич Бунин, строгий обычно, тоже что-то хорошее замолвил. А причина проста – Буров был человеком не бедным, и вполне даже мог материально простимулировать собратьев по перу, чтобы они что-то хорошее о нем сказали. А тем, что ж, было не жалко - они говорили и писали. Вот такая любопытная переписка 30-х годов, открывающая необычные стороны и нравы эмигрантской литературной и любопытную страничку эмигрантской политики.
Когда-то мне приходилось говорит о журнале «Историк и художник» в эфире Радио Свобода, когда я отнес к людям года Сергея Секиринского, основавшего этот журнал вместе с издателем Леонидом Слуцкиным. Замечательное издание, замечательная затея. Честно говоря, в глубине души мне казалось, что проживет он на свете недолго. Много было замечательных начинаний, но издавать журнал, да еще по четыре номера в год, да еще такими скромными силами, ибо вся редакция и состоит из Секиринского, который крутится на этой почве соединения историков и художников в широком смысле слова, а журнал выходит себе, продолжает выходить. Вышло в прошлом году уже три номера из четырех, пятый на подходе, а их всего тринадцать. И качество отнюдь не снижается. И материал самый интересный, самый разнообразный. Например, то, что я в этом году читал: двое историков - Валентин Шелохаев, историк очень известный, статусный, один из крупнейших специалистов по истории русского либерализма, и его сын Станислав, художник, то есть историк начинающий. (Может быть, это оговорка по Фрейду, ибо историк он всегда еще и художник). Они написали такие своеобразные воспоминания, эссе о своем деде и прадеде, таком русском крестьянине, домовитом, умелом, которых относили, увы, в определенное время к кулакам, хотя человек он был не очень состоятельный, по любым понятиям. Но дело не в этом, а в том, что он служил в русской армии и в Первую мировую, и во Вторую мировую, прожил долгую жизнь, и на нем отразилась вот эта эпоха. Чего-то много было в его жизни и драматического, и трагического, и обыкновенного, и очень здорово, что люди вспоминают о своих предках и в истории жизни отдельного человека отразилась, - может быть, это банально но, тем не менее, справедливо, - история страны.
Любопытный текст киноведа Нины Черновой об образе Дзержинского в советском кино: его эволюция, его масштаб на фоне различных других вождей, особенности появления фильмов с Дзержинским. Очень актуальная статья, тем более, что Феликс Эдмундович у нас, похоже, возвращается на пьедестал постепенно, если не в прямом смысле этого слова на Лубянскую площадь, то его «светлый» образ все больше возвращается в сознание наших сограждан, ибо наши доблестные чекисты чтят своих предков, в том числе, предка номер один Феликса Дзержинского.
Или любопытнейшая статья Семена Экштута «Французская горизонталка, или О незамеченной сексуальной революции». Он говорит о сексуальной революции 19-го века. Во второй половине 19-го века, с его точки зрения, произошла сексуальная революция, которую историки, историки эпохи и историки нравов не заметили. Он пытается это подтвердить различными текстами. Не знаю, насколько там на самом деле была сексуальная революция, сколь широкие круги она захватила, но тексты занимательные и угол зрения необычный.
Среди прочего отмечу статью о денацификации Германии в послевоенный период. Статья весьма любопытная и, что называется, весьма актуальная. Ибо у кого-то денацификация, у кого-то декоммунизация, но то, что немцы сделали, хотя и не без проблем, но все-таки последовательно, у нас этого не свершилось, и, я так думаю, что некоторые проблемы, которые у нас существуют, отчасти объясняются тем, что очищение от скверны прошлого не было проведено по-настоящему.
Иван Толстой: Круг чтения. У нас остается немного времени, и я хочу рассказать о моем выборе. Моя семья выросла на Корнее Чуковском. И мои старшие братья и сестры, и мои собственные дети. «Жил да был Крокодил», «Телефон», прозаический, именно прозаический – гениальный - «Доктор Айболит». А «Краденое солнце», например, я знаю даже на малазийском языке:
Маги паги-паги лаги,
Дура экар бири-бири,
И так далее. А когда моя дочка читала моему внуку «Федорино горе», то мой сын, спешивший к друзьям пить пиво, задерживался на пять минут, чтобы дослушать эти с ума сводящие ритмы.
Я рос, и были тоненькие брошюры – «Поэт и палач», «Жена поэта» (блестящие исторические эссе о Некрасове), помню примечания Чуковского к мемуарам Авдотьи Панаевой, после чего открывался интереснейший мир 60-х, незнакомый по школьным учебникам, была анкета о Некрасове, на вопросы которой отвечали писатели серебряного века, были остроумные книги о переводе и о русском языке с неудачным, правда, названием «Живой как жизнь» (я поначалу думал, что это должно быть про Ленина, оказалось – это цитата из Гоголя), потом в букинистических магазинах были критические статьи Чуковского начала века, брошюра «Две души Максима Горького», книжка о Нате Пинкертоне… Чуковский оказывался каким-то абсолютно необъятным автором, о чем он только не писал – и всегда, всегда интересно! А его шедевры – переводы «Тома Сойера», «Геккльберри Финна», «Принца и нищего», «Маленького оборвыша», О.Генри…
И вот, урывками, в этом году я наслаждался томами его 15-томника, выходящего в «Терре». Напечатано уже 13, стараниями его внучки Елены Цезаревны. В 13-м томе – насколько возможно полные дневники с 36-го по 69-й год. Мучительное наслаждение, радость, гнев, стыд, жалость – читать эти записи, 2-3-5-8 в месяц, о литературном быте, о нравах, преследованиях, мужестве, гордости, подлянке и надежде.
6 августа 1967 года.
«Вчера в Переделкино приезжал А.И. Солженицын. Но мне было так худо, что я не мог его принять. Голова, сердце, желудок. Сейчас он спит снизу.
Сегодня из Эстонии возвращается Люша.
Написал на книжке «От двух до пяти», посылаемой в Палестину Сильве Рубашовой:
Подумаю про Иудею
И моментально молодею.
О, Сильва милая моя,
Любил ли кто тебя, как я?
Но был тобою предпочтен
Высоколобый Соломон.
И говорят: ты подарила
Ему младенца Гавриила.
Ну что же! Ревностью дыша,
Благословляю малыша
И книжечку для матерей
Я шлю тебе из-за морей.
Будь счастлива и не жирей!
Сегодня завтракал с Солженицыным. Он сияет. Помолодел, пополнел. Великолепно рассказал, как в Союзе Писателей почтительно и растерянно приняли его в кабинете Федина - Воронков, Марков, Соболев. Он вынул и положил на стол бумаги. Марков испугался: что, если это новый обличительный документ, обращаемый к мировому общественному мнению? Они дружески упрекнули его: зачем же вы не написали письма в Президиум. Зачем размножили свое письмо к Съезду и разослали копии каждому члену Съезда?
Он обратился к тем бумагам, которые выложил заранее на стол.
- Я уже два года обращался к разным отдельным лицам и ни разу не получил ответа.
Вот копия моего письма к Брежневу, Брежнев мне не ответил. Вот копия письма в «Правду». Ответа я не получил. Вот мое письмо к вам, в Союз, вы тоже не ответили мне.
Марков, Воронков, Соболев - изобразили на лицах изумление. «Несомненно, Леонид Ильич Брежнев не получал Вашего письма».
Словом, все лебезили пред ним. «Не мешает ли вам форточка? Не дует ли?». Когда он попросил воды, тотчас же в комнату были внесены подносы со стаканами чаю и обильными закусками.
Твардовский, привезший Солженицына, спросил: скажите, пожалуйста, не думаете ли вы, что ваш «Раковый корпус» будет напечатан за границей?
Солженицын . Весьма вероятно. По моим сведениям, существует не меньше 500 машинописных копий этой вещи. Нельзя наедяться, что ни одна из этих копий не попадет за границу.
- Что же нам делать? - в отчаянии спросили судьи у подсудимого.
- Остается одно, - сказал Твардовский, - печатать «Раковый корпус» в «Новом Мире».
Заговорили о клевете на Солженицына, будто он дезертир, будто он был в немецком плену чуть ли не полицаем и так далее. Великодушно обещали ему защитить его доброе имя.
Он чувствует себя победителем, и утверждает, что вообще государство в ближайшем будущем пойдет на уступки. «Теперь я могу быть уверен, что по крайней мере в ближайшие три месяца меня не убьют из-за угла».
Походка у него уверенная. Он источает из себя радость.
Иван Толстой: И так – почти 600 страниц, в каждом томе. Невероятный человек Корней Чуковский.
