Ссылки для упрощенного доступа

Лорд Байрон, казак-разбойник


Джордж Ноэл Гордон Байрон (1788—1824)
Джордж Ноэл Гордон Байрон (1788—1824)

Я прочитал биографию Байрона — книгу Фионы Маккарти «Байрон: жизнь и легенда», основательную, в семьсот научного достоинства страниц книгу, выпущенную солидным издательством Farrar, Straus and Giroux сравнительно недавно, в 2002 году. Много интересного узнаешь из этой книги, но еще интереснее то, что в общем и главном она не меняет расхожего представления о Байроне, сложившегося у людей более или менее начитанных, причем не вчера сложившегося, а чуть ли еще не при жизни самого Байрона. Он тут такой, каким был всегда и, видимо, останется навсегда. Культ Байрона сложился еще при его жизни — и примерно в то же время, когда сложился культ Наполеона. Вспомнить хотя бы стихотворение Пушкина «К морю», в котором воспеты оба — как два имени, возникающие вместе на фоне свободной стихии. «Он был, о море, твой певец» — и тут надо расширить само понятие моря: это все-таки метафора, а не просто место действия поэм Байрона, всех этих «Корсаров» и «Гяуров». Неуправляемая стихия, рушащая все установления житейской мудрости и общественного порядка, — вот тема стихов и жизни Байрона. Байрон создавал чеканные поэтические строфы, но они были печатью Аполлона на бурной стихии Диониса. И не случайно Байрон был любимым поэтом автора «Происхождения трагедии», в которой были открыты эти два начала бытия и культуры.


Известно, что Байрона не любили в самой Англии. Успех стихов был чрезвычайным, но и реакция последовала столь же острая, когда развернулась чисто байроническая драма личной жизни Байрона. Много лет спустя, уже в двадцатом веке эта глубокая нелюбовь к Байрону, недоверие к нему, отталкивание от него еще раз формулировал Бертран Рассел:


Аристократическая философия бунтарства, развиваясь и изменяясь по мере того как она достигает зрелости, вдохновляет много революционных движений, начиная с карбонариев после падения Наполеона до переворота Гитлера в 1933 году. И на каждой стадии она вдохновляла соответствующий образ мыслей и чувств среди мыслителей и людей искусства.


Английскому философу уже мало привычных ассоциаций с Наполеоном, он выводит из Байрона аж Гитлера. В той же «Истории западной философии», откуда взяты процитированные слова, Рассел связывает Байрона с мировым движением романтизма:


Бунт индивидуальных инстинктов против социальных уз является ключом к пониманию философии, политики и чувств романтизма… Поскольку страстные любовники рассматриваются как люди, которые восстали против социальных оков, ими восхищаются… Не только страстная любовь, но любые дружеские отношения к другим возможны при таком образе чувств лишь в той мере, в какой другие могут рассматриваться как проекция собственного «я». Это вполне осуществимо, если другие являются кровными родственниками и чем более близкими, тем легче это осуществляется. Следовательно, здесь имеет место подчеркивание рода, ведущее, как в случае Птоломея, к эндогамии. Мы знаем, как все это любил Байрон. Вагнер говорит о подобном чувстве в любви Зигмунда и Зиглинды. Ницше, хотя и не в скандальном смысле, предпочитал свою сестру всем другим женщинам… Принцип национальности поборником которого был Байрон, является распространением той же самой философии. Нация рассматривается как род, происходящий от общих предков и обладающий некоторым типом кровного сознания.


Понятно, что тут имеет в виду Рассел: скандальную связь Байрона с его сводной сестрой, дочерью его отца от первого брака Августой Ли. Но выводить из такого эксцентрического опыта идеологию эксклюзивного национализма, вдохновлявшую, как считается, германский фашизм, — это, пожалуй, слишком просто. Это скорей впору Фрейду, а не сухому рационалисту Расселу. Да и у Фрейда элементарные инстинкты, сублимируясь и в этой сублимации создавая культурные продукты, уже не могут быть поставлены в такую прямую связь с явлениями историко-политического характера. В таких заявлениях Рассела чувствуется та самая нелюбовь к Байрону и, скажем прямо, несправедливая его оценка, которая сложилась в Англии за много лет до Рассела. Английское общество все еще не может прийти в себя после Байрона, его, так сказать, неджентльменского поведения. Ибо джентльмен, как известно, прежде всего — человек сдержанный и не любящий выносить свои личные неурядицы на обсуждение света. И противопоставление английской демократии аристократическому бунтарству тут дело десятое, — здесь не идеологические предпочтения у англичан сказываются, а веками сложившийся в их культурной истории психологический облик нации.


В извинение Байрону — если, конечно, поэт такого ранга нуждается в извинениях — можно сказать, что обстоятельства его жизни были слишком уж травмирующими для того, чтобы без затруднений войти в привычную для английского аристократа культурно-бытовую форму. Всем известны его первоначальные обстоятельства: как он неожиданно попал в высшую касту, как он страдал от неумной, вздорной, вульгарной и толстой матери, как мешала ему родовая травма, сделавшая его хромым, как товарищи в Харроу (Harrow School) издевались и над его хромотой, и над его матерью. Менее известно, не вошло в расхожий биографический канон другое: его глубокая сексуальная травмированность, идущая, как и полагается, из очень раннего детства: он был сексуально растлен собственной нянькой — той самой Мэй Грэй, которую еще Пушкин считал чем-то вроде байроновской Арины Родионовны (и даже именовал неправильно — Мэри). Мало того, что она подвергала ребенка сексуальной эксплуатации — она еще била Байрона, была с ним жестока. Отсюда главное скрытое качество Байрона — он боялся женщин, за позой светского денди и красавца, пожирателя женских сердец, скрывалась робость и нелюбовь к женщинам. Проникновенно об этом сказала Жорж Санд в письме Флоберу: «Я не верю, чтобы Дон Жуаны могли быть одновременно и Байронами. Дон Жуан не создавал поэм, а Байрон, говорят, был не силен в любви».


В одном смысле книга Фионы Маккарти открывает русскому читателю совершенно ему незнакомый материк. Автор «Дон Жуана» был гомосексуалист; в строго техническом смысле — бисексуален, но подлинные его влечения не к женщинам влекли. Один из самых скандальных романов Байрона — с леди Каролиной Лэм — обладал явными гомосексуальными обертонами: он любил переодевать ее в мальчика-пажа, сохранился ее портрет в этом одеянии. Женщинам Байрон, так сказать, уступал и в то же время как бы издевался над ними самим фактом связи, делал из этих связей муку для женщин. Тип, знакомый русским если не по самому Лермонтову (о женщинах которого мы в сущности ничего не знаем), то по его Печорину. Байронический генезис стихов и образов Лермонтова несомненен, так же как и влияние Байрона на молодого Пушкина; но с Пушкина это скатилось, как с гуся вода, а Лермонтов до конца остался в байроническом имидже, и тем более ясной делается его глубинно-психологическая, то есть сексуальная однотипность Байрону. Эту тему подхватил Достоевский, Ставрогин которого «в злобе сделал прогресс даже против Лермонтова». Ставрогина нельзя не вспоминать, читая о Байроне.


Гомосексуализм был всегда, но в разные времена к нему по-разному относились. В байроновской Англии гомосексуалисты были париями; доказанный факт содомии наказывался смертной казнью. А у Байрона с годов его учения постоянно были гомосексуальные партнеры (самый любимый — певчий кэмбриджского церковного хора Джон Эдлтон). И противостояние Байрону английскому обществу шло из самых глубин — из неуправляемых бездн сексуальности.


Фиона Маккарти пишет:


Англия наложила ярлык дегенеративности на инстинкты, которые Байрон ощущал как естественные. Ощущение разрыва с принятыми сексуальными нравами усилило в нем тенденцию к всегдашней оппозиции. Письма этого периода дают картину возрастающего недовольства, изоляции, отчужденности от Англии, в которой будущее означает для него подавление его личных склонностей. У него начинает возникать чувство непринадлежности к какой-либо стране.


To seek abroad the love denied at home — искать на чужбине любовь, которой обделен на родине. Отсюда все мотивы его поэзии:


Уже в стихах 1807 года начинает складываться умонастроение будущего Чайлда Гарольда — одиночество бросившего миру вызов героя среди картин дикой природы, появляется культ индивидуальной тоски и отчужденности как основной мотив романтизма девятнадцатого века.


Конечно, не Байрон был первым романтическим поэтом. В самой Англии выделяют поэтов первой романтической волны: Уордсворт, Колридж, Саути — так называемая Озерная школа. Но Байрон очень резко противопоставлял им себя — говорил, что их озера пора сменить океаном. Он и был таким океаном.


Основатель французского романтизма Шатобриан в своих «Замогильных записках», всячески приветствуя Байрона, выражает в то же время сдержанное недовольство тем обстоятельством, что певец «Чайлда Гарольда» нигде не отметил, что эта поэма была создана под влиянием его, Шатобрианова, «Рене»,— это Шатобриан дал литературную жизнь разочарованному миром бунтарю, породил романтического героя, каким он вошел в мировой литературный канон. Конечно, можно было бы указать на приоритет Гете, но его Вертер — в сущности смирный молодой человек, и его увлечения оссиановскими бурями — чисто литературного свойства. А Рене у Шатобриана — герой именно позднейшего байронического склада, его жизнь отравляет воспоминание о грехах молодости самого кромешного свойства: тот же самый инцест.


Каков смысл этого мотива в жизни и поэзии Байрона? Тут нам надо обратиться к экстремальной эстетке, певице сексуальных масок Камилле Палья.


Мотив трибализма у Байрона отнюдь не опровергается Камиллой Палья, но главное для нее — не столько принадлежность к единому роду, сколько динамичность либидо, способность переступать границы:


Байрон разделяет десадовский подход к сексу и душе: проведи границу, и я переступлю ее. В отличие от Блэйка и Уордсворта, Байрон укрепляет границы личности. В инцесте либидо движется и в глубину, и вовне и как змея, кусающая себя за хвост, вертится по кругу регрессии и династической эксклюзивности.


Переступление — преступление — границ — основное у Байрона. Вспомним Цветаеву: «Не способен преступить — не поэт». Поэт в варианте Байрона — демоническая личность, чуть ли не сам Сатана: Каин и Манфред — среди любимых героев Байрона. Но главное у него — движение, и не ввысь, а по горизонтали. Палья пишет, что Байрон — не Нуреев, взлетающий в воздух, а Фред Астэр, любимый танцор Барышникова, который стремительно движется по горизонтали, пожирая пространство. Образная реинкарнация Байрона в современной культуре — рок-музыка, включенная на полную мощность в автомобиле, мчащемся по бесконечным американским просторам. И создается впечатление, что Байрон убегает от кого-то. Палья знает, от кого: от женщин в их материнской ипостаси. Известно, что Байрон не мог видеть женщин за едой, жующих женщин. Когда его жена забеременела, он перестал обедать с ней за одним столом. Палья приводит слова Бернарда Блэкстона:


Мы знаем, как Байрон не любил смотреть на свою обедающую жену, он и сам постоянно боролся со своей склонностью к полноте, испытывал ужас перед обжорством, вспоминая тучность своей нелюбимой матери. И должно быть в такие моменты он представлял себя неким гомункулом, попавшим в пасть непрерывно жующей женщины, даже и собственной жены.


Байрон, говорит Палья, убегал от хтонической — первозданной, почвенной Матери, матери-земли, поглощающей собственных отродий, и с ней он готов был отождествлять всех женщин. Фиона Маккарти пишет, что он едва не упал в обморок в музее при виде картин Рубенса, с его корпулентными моделями. Ужас поглощения бездной, некая космическая клаустрофобия — основная тема Байронова подсознания в трактовке Камиллы Палья. И поэтому любимая стихия Байрона — вода. Это была среда, в которой он мог преодолеть свою хромоту и двигаться с максимально возможной для него скоростью. Байрон был замечательный пловец; известно, что однажды он переплыл Гелеспонт.


Он научился плавать в Абердине, в местной реке под названием Дон.


XS
SM
MD
LG