Владимир Тольц: Эту передачу я хочу посвятить скончавшемуся полвека назад советскому писателю, драматургу и сценаристу Евгению Львовичу Шварцу, автору «Обыкновенного чуда» и «Дракона», «Сказки о потерянном времени», «Каина ХVIII» и других сказочных пьес и сценариев фильмов, до сих пор любимых и ценимых российской публикой. Уже в этом есть элемент и чудесного и необыкновенного. Ведь за прошедшие 50 лет основательно позабыты произведения (а то и имена) многих из тех, кто, по словам Евгения Львовича, были назначены быть главными, а фразы и даже диалоги, вылетевшие из пьес и сказок Шварца, точнее из их экранизаций, в России не устают повторять, часто даже и не зная имени их автора. В газетах, в Интернете, в обиходных разговорах, в шутку и всерьез то и дело выскакивает «убить Дракона!», «Меня так учили! - Но почему ты, мерзавец, был первым учеником?!» «Вы арийцы? – Давно!». Или вот теперь – часто повторяемое в блогах с голоса Евгения Леонова и обретшее новое политическое звучание « Ну подумаешь медведь! Все-таки не хорек! »

И вместе с тем, - и тут тоже есть какая-то необычность, а то и уникальность, - теперь, когда многократно поставлены в театрах пьесы Шварца, которые ему самому не довелось видеть на сцене, когда они экранизированы, когда за рубежом, а затем в СССР и России изданы дневниково-мемуарные записи Евгения Львовича, на мой взгляд, куда более глубокие и блестящие, нежели многие его литературные и кинематографические работы, их ведь мало кто прочел и оценил. Вот об этом необыкновенном чуде Евгения Шварца давайте сегодня и поговорим

Выросший рядом с Евгением Шварцем известный кинорежиссер Алексей Герман, подаривший нам прекрасные воспоминания о Евгении Львовиче, говорит, что спрашивать его о шварцевских дневниках – последнее дело:

Алексей Герман: Потому что я их не читал.

Владимир Тольц: Алексея Германа можно понять.

Алексей Герман: Да что мне, собственно, читать про Шварца, когда в Комарово у нас была дача, съемная дача Литфонда. И поскольку папа с какого-то времени не мог ее содержать, а Евгений Львович хотел там жить, то на этой папиной даче всегда жил зимой и летом Евгений Львович с Екатериной Ивановной, а меня, как плату, брали на лето они. И там была такая банька, довольно изящно сделанная, не финнами, а уже нами, у финнов была довольно грубая баня, я жил в этой бане у них. Естественно, завтракать, обедать, ужинать. И кроме того, у меня была переэкзаменовка, Евгений Львович со мной занимался математикой, хотя сам знал слабо. Поэтому я просто прожил в этом доме. Я не знаток каких-то боковых моментов, я знаток этого. Что касается до Шварца, то я удивился, разговаривая с одним довольно высокопоставленным и неплохим человеком, но писателем похуже, и он мне сказал: «Что твой папа нашел в этом Шварце? Ну сказки пишет, ну сказочник. Маленький писатель». И таковая точка зрения в большинстве и существовала на Евгения Львовича, я много раз это слышал. Он возник вместе с хрущевской оттепелью, а так это был автор, которого многие очень любили, а большинство считали литературой второго сорта, когда первый сорт был Леонов. Мне совершенно всерьез объясняли, какой замечательный стиль литературный у писателя Леонова, а я как его по долгу службы всего прочел и никакого стиля не обнаружил, обнаружил довольно слабые произведения. Или у Федина, которого я читать не мог. А Евгений Львович считался литературой второго сорта, пока вдруг интеллигенция не повернулась к нему лицом и сказала: ба, да это про нас, да это про нашу эпоху, да это великий сказочник. Братцы, это же не «Два клена», это не только «Два клена» - это «Дракон», это «Голый король» и так далее. Но для этого понадобилось время. Вот такой фокус.

Владимир Тольц: В чем причина того, что Шварца многие годы его коллеги по писательскому цеху числили по «второму разряду»? – Так, мол, детский сказочник, несерьезное… Начальство-то, мне кажется, серьезность его давно раскусило. Почувствовало, что «Убить Дракона» — это покушение на саму власть! Или «Голый король»: Шварц написал его в 1934-м. А поставили в Современнике лишь после его смерти, в 1960-м. И то, я читал, что Екатерина Фурцева, тогдашний министр культуры, страшно хохотавшая на премьере, на следующий день распорядилась спектакль запретить. – Это понятно. Это инстинкт самосохранения власти. А что же у интеллигентов инстинкт вкуса, понимание художественного значения Шварца не срабатывало?

Алексей Герман: Это просто непонимание, очень низкий культурный уровень литературной или окололитературной среды в послевоенной советской России. Я же помню, с кем мы жили и с кем жил в окружении Евгений Львович. Он жил в окружении Козинцева, который прекрасно его понимал, иначе не пригласил бы его сценаристом на «Дон Кихот». А дальше шли маленькие писатели ничтожные, вообще не писатели, которые были писателями, которые ходили, про которых говорили, которых серьезно обсуждали. Поэтому вряд ли в Корее сейчас может появиться хороший поэт.

Владимир Тольц: Леонова и Федина иные уж подзабыли, а многие молодые и не знают вообще, но и изданный через 40 лет после смерти «серьезный» Шварц – чтение непопулярное. Главный редактор журнала «Сеанс» киновед Любовь Аркус говорит мне:

Любовь Аркус: У меня есть опыт. Дело в том, что мы совместно с издательством «Амфора», мое издательство «Сеанс» совместно с издательством «Амфора» учредили в прошлом году серию «Библиотека кинодраматурга», издали в ней 14 книг, еще собираемся издавать много что. Так вот из всех наших книг хуже всего продалась книга именно Шварца, практически не была куплена. Я не думаю, что сегодня он является фактом массовой культуры, нисколько я этого не думаю.

Владимир Тольц: Да, Дневник Евгения Львовича и его мемуарная проза «Телефонная книжка», отчасти, будто написаны другим человеком. Там нет сказочной благостности и почти нет мягкости его кино и театральных сочинений. Очень точные, жесткие, иногда безжалостные слова о людях, которых он наблюдает. Удивительные, мелкие порой детали, позволяющие понять механику советской жизни. Я, рассказывая студентам про механику распространения информации в СССР середины 20 века, обычно привожу в пример короткую запись из шварцевского дневника начала марта 1953-го года. - Уже опубликовано сообщение о болезни Сталина, но еще ни слова не сказано в бюллетенях о состоянии его здоровья про смертельное дыхание Чейн-Стокса. И в газетах еще ничего. Но в народе уже догадываются… Как? Шварц, поглощенные в эти дни воспоминаниями про художника Лебедева, как бы мимоходом отмечает:

« Изменились радиопередачи. На почте заведующая сказала: «Не хочется работать сегодня. Просыпаюсь: ой, что это, неужели я проспала! Утреннюю зарядку не передают, а все какие-то симфонии, симфонии».

Владимир Тольц: Удивительная деталь! – Я проверял: и в правду, изменение сетки вещания и использование мелодий из так называемого «запаса №1» действительно было первым для советских граждан сигналом, что Сталину пришел конец. А вот зафиксировал это в своем дневнике лишь один из них – Евгений Шварц!

Но, в массовую культуру Евгений Шварц попал вовсе не своим дневником – одним из лучших, на мой взгляд, мемуарно-дневниковых источников по советской истории середины 20 века, а афористичными фразами из фильмов по его произведениям. А Шварц-прозаик, я считаю, недооценен.

Любовь Аркус: Он недооценен именно потому, что он как бы завис между тем, что у нас, к сожалению, особенно в России есть такая оппозиция – высокое искусство и массовая культура. И часть населения, большая часть населения презирает высокое искусство, а часть населения презирает массовую культуру. И когда в нашей стране редчайшие случаи бывают, когда человек соединяет в себе и то, и другое, а Шварц соединяет, то он зависает между. Одни считают, что он слишком умный и слишком заумный, а другие считают, что это попса такая.

Владимир Тольц: «Попса» - это, может быть, слишком резко. Но то, что Шварц уже лет 30-35 назад стал в значительной степени благодаря киноадаптации его Марком Захаровым этаким цитатником афоризмов, шуток и милых глупостей для бедных, это несомненно.

«- Добрый день. Я – король. Дорогие мои, я страшный человек.

- Да?

- Тиран, деспот. Коварен, капризен, злопамятен. И самое обидное – не я в этом виноват. Не виноват! Предки виноваты. Прадеды, прабабки, внучатые дяди и тети, разные праотцы и праматери в жизни вели себя как свиньи последние, а сейчас я расхлебываю их прошлое. Паразиты, одно слово. Извините за грубость выражения, резкость. Паразиты, вот и все. А сам я по натуре добряк, умница, люблю стихи, прозу, музыку, живопись. Рыбную ловлю люблю. Но иногда такое выкинешь, что просто на душе становится…».

«Три дня я гналась за вами. Да, чтобы сказать, как вы мне безразличны. Слышите? Я не собиралась целовать вас, я не думала влюбляться в вас».

«- Полфунта в уме. Итого за утро шесть фунтов. Неплохо. Ровно в полночь.

- Что в полночь?

- Приходите к амбару – не пожалеете. Ну как, придете?

- И не подумаю. А еще пожалуюсь мужу и он превратит вас в крысу.

- А кто у нас муж?

- Волшебник.

- Предупреждать надо. Был неправ, вспылил. Но теперь считаю свое предложение безобразной ошибкой. Раскаиваюсь, прошу дать возможность загладить, искупить. Все! Ушел!».

Владимир Тольц: Источник такого рода популярности, с одной стороны, в особенностях шварцевского творчества, с другой – в социально-культурной среде, для которой появившиеся на экране и сцене герои Шварца стали любимцами. Вот что говорит об этом социолог культуры Борис Дубин.

Борис Дубин: Что касается особенностей шварцевских, то там, конечно, по-своему поразительный синтез, я не могу сказать, что он до конца удался, но собственно особенность великого художника в том и состоит, что ему не полностью удается то большое, что он хотел. Это синтез, условно говоря, между Зощенко и Александром Грином. То есть с одной стороны, есть очень жесткий, нелицеприятный, иногда кажущийся нигилистическим взгляд на человека. Он передается отрицательным персонажам, но не всегда отрицательным персонажем у Шварца. А с другой стороны, есть, говоря названием его пьесы, можно обозначить как «обыкновенное чудо», то есть способность превращения это сора с его и мерзостями, и подлостями, и пакостями во что-то другое индивидуальным человеческим усилием. Оно может быть волшебным, а может быть не волшебным, тоже не так важно. Мне кажется, что соединение этих вещей много говорит не только о самом Шварце, но и о том интеллектуальном слое, который долгое время поддерживал его значимость и авторитетность. Все-таки книжки продолжали издаваться, худо-бедно, но издавались, пьесы худо-бедно, но шли. Видимо, какие-то рассказы мемуарные расходились по самиздату и попадали из рук в руки. По крайней мере, я слышал о такого рода текстах. И когда к этому подключилась в 70-е годы, в 60-е, особенно в 70-е годы кино, тем более кино Марка Захарова с его характерной зрелищностью, постановочностью, хорошими актерами и так далее, то, что было достоянием узких кругов, стало всеобщим. Конечно, как всегда в таких случаях, потеряв авторство. Вряд ли сейчас кто говорит «Тень знает свое место» или что-то еще из шварцевских пьес, всерьез помня, откуда это взято. Собственно, это и есть цена популярности, цена массовизации. Эти словесные сгустки, словесные сгущения ходят уже как некоторая народная мудрость.

Владимир Тольц: Как же соотносятся между собой вот эти две части творческого наследия Евгения Шварца - популярное и малоизвестное?

Борис Дубин: Про Шварца говорил Зощенко, что: «Женя, вы человек порядочный». Это было сказано во времена, когда порядочность не то, что была не в чести, а вообще не было такого понятия. Но одного этого, конечно, мало было бы для создания замечательных дневников, Телефонной книжки, мемуаров потрясающих о Чуковском, о Маршаке, о Житкове, об обереутах. Несомненно, он был человек в чем-то даже жесткий или почти жестокий в своих характеристиках, в частности, про «Белого волка» Чуковского страницы очень сильные и нелицеприятные у него в мемуарах есть. Я думаю, что он искал какую-то другую формулу не трафаретную, не стандартизированную, форму для выражения своего и своих сотоварищей по поколению совершенно удивительного опыта, антропологического эксперимента, перелома и раздробления прежнего человека, а потом из него собирание какого-то другого. Усилия, которые были по осуществлению этого проекта и по сопротивлению этому проекту, он искал какие-то формы не условные, не затасканные, не затертые для воплощения этого опыта. И дневники, и Телефонная книжка, и мемуарные наброски, по-моему, были ходом к этому всему. Сами по себе усилия осмыслить тот антропологический перелом и в некотором смысле катастрофу, которая на протяжении 20 века, первой половины, которую Шварц застал, первая половина века происходили в России, они, я думаю, массовому читателю не просто неинтересны, он вытесняет эти области из своего опыта. Эти вопросы он старается себе и ближним не задавать, слишком они серьезны и далеко поведут. Другое дело, как представляются масовому читателю пьесы, а еще лучше поставленные по пьесам фильмы, да еще с песнями, да еще с мюзиклами, с игрой замечательных актеров и так далее. Вот как будто массовый читатель и зритель это все воспринимает. Я не уверен, что он воспринимает во всей сложности все эти вещи, но какие-то значения несомненно вбирает в себя, главным образом, конечно, как всегда подхватывает такие словесные наклейки, формулы замечательные шварцевские, афоризмы его замечательные. Тем более, когда они озвучиваются с экранов телевизора или с киноэкранов Андреем Мироновым, или Александром Абдуловым, или Людмилой Гурченко, или еще какими-то замечательными отечественными артистами.

Владимир Тольц: Так считает социолог культуры Борис Дубин. Но ведь афористичных формул за последние полвека сочинено было немало. Но в чем тут фокус, в чем секрет живучести и популярности именно шварцевских? – Алексей Герман:

Алексей Герман: Один из фокусов – это талант, самый главный фокус. Вчера я вычитал в каком-то журнале, что в Италии начинают забывать Феллини, поэтому человеческая память неблагодарна. Но Шварц необыкновенно талантлив, необыкновенно точен в изображении наших коллизий, нашей истории и не обиден, он не колет никого, он мягко проходится, исключая, наверное, третьего акта финала «Дракона», когда тот говорит: «Я оставлю тебе прожженные души, мертвые души. А впрочем, прощай». И он как-то так мягко показал нам наше уродство: вот я показываю вам ваше уродство.

Владимир Тольц: И кроме того и в сказках своих, наполненных надеждой на «обыкновенное чудо», и в куда более жестких Дневнике и Телефонной книге, которые Алексей Герман не читал, Евгений Шварц открыл для себя и показал нам одно печальное и, к сожалению, неизменное: «Дракон», с которым бьется Благородство – рыцарь Ланцелот, Дракон, которого он, казалось бы, побеждает, неистребим. Это шварцевское открытие актуально и сегодня. И вот тут, мне кажется, еще один из секретов нынешней своеобразной популярности Шварца.

Любовь Аркус: Вот человек, который писал этот дневник, именно человек Евгений Львович Шварц, он как человек – это тот человек, который считал, что Дракон неистребим. А вот человек, который написал «Дракона», он считал, что Дракон неистребим, но и Ланцелот неистребим. Неистребим этот поединок на самом деле.

Владимир Тольц: Так считает киновед Любовь Аркус. И с ней, мне кажется, трудно не согласиться.