Ирина Лагунина: «Религия в открытом обществе». Симпозиум на эту тему провел недавно авторитетный американский «мозговой центр» - Совет по внешней политике. Рассказывает корреспондент Радио Свобода в Вашингтоне Владимир Абаринов.
Владимир Абаринов: Нет на свете такой религии, которая не считала бы себя единственно истинной. Но каким образом совместить это убеждение с ценностями демократического общества – толерантностью, свободой вероисповедания, принципом отделения церкви от государства? На какой почве могут и должны взаимодействовать религиозные общины друг с другом и со светской властью?
Организаторы симпозиума придали этим проблемам международное измерение. Вполне очевидно, что вопрос взаимоотношений и сосуществования основных мировых конфессий, прежде всего христианства, иудаизма и ислама, в наше время из гуманитарного и теологического превратился в вопрос безопасности и выживания.
Дискуссию открыла Далия Могахед – старший аналитик и исполнительный директор центра мусульманских исследований международной социологической службы Организация Гэллапа.
Далия Могахед: Мы в службе Гэллапа провели опросы в 140 странах. Я сконцентрируюсь на странах с преобладающим или значительным, около 40 процентов, мусульманским населением. Мы обнаружили большое разнообразие мнений – от Египта, где большинство говорит, что шариат должен быть единственным источником права, до Турции, где большинство считает, что шариат не должен быть не только единственным, но и никаким вообще источником права. Таким образом, когда спрашивают: «Кто говорит от имени ислама?», ответ будет: «Весь миллиард мусульман». И мнения эти будут очень разными в зависимости от того, кто их высказывает.
Владимир Абаринов: Спектр мнений по поводу судебной системы, основанной на законах шариата, широк и часто не совпадает с расхожим представлением об отдельных странах – например, об Иране.
Далия Могахед: Некоторые, наблюдая за процессами в Турции, часто говорят, что Ататюрк перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что только 57 процентов турок считает, что шариат не должен быть источником законодательства. Но это лишь одна сторона спектра. В середине мы обнаруживаем Индонезию и, что интересно, Иран. Иран очень похож в этом отношении на Индонезию. В обеих странах большинство считает, что шариат должен быть одним из источников права. И только малая часть населения хочет, чтобы шариат не играл вовсе никакой роли в законотворчестве. А на другом конце спектра – Египет. В этой стране подавляющее большинство, причем и мужчин и женщин, считает, что шариат должен быть единственным источником права. Интересно, что во всех трех случаях большинство не желает, чтобы религиозные авторитеты писали законы непосредственно. Большинство хочет, чтобы они или играли роль советников, или не играли никакой совсем.
Владимир Абаринов: Разговор продолжает Мустафа Акил – турецкий журналист, который специализируется на вопросах религиозной жизни и часто публикуется в американской прессе. Модератор спросил его, как взаимодействуют ислам и секуляризм в Турции.
Мустафа Акил: Думаю, следует начать с вопроса, что мы подразумеваем под секуляризмом, о каком виде секуляризма мы говорим? <…> Были исследования в той же Турции и они показали, что даже среди тех 43 процентов, которым нравится идея шариатского суда, даже среди них, если спросить: «Вы хотите узаконить предписанные шариатом жестокие наказания, такие как побивание камнями?» - число согласных сразу сокращается до двух процентов. Только два процента отвечают утвердительно. То есть в общих чертах консервативные мусульмане «за», но когда начинаешь вдаваться в детали, картина может резко измениться.
Одно интересное исследование в Турции показало, что когда у власти там начиная с 2002 года было так называемое исламское или умеренно исламское правительство, востребованность исламского государства сократилась. <…> На самом деле в Турции сегодня идут бурные дебаты о том, должна ли страна идти в этих вопросах по пути Франции или Америки. И консерваторы говорят: «Мы должны идти по американскому пути». И любопытно, что как раз сейчас светские судебные власти обвиняют правительство в том, что оно сотрудничает с Соединенными Штатами в деле насаждения умеренного ислама в Турции.
Владимир Абаринов: По мнению Мустафы Акила, к переосмыслению догм ислама верующих подталкивает сама жизнь в современном мире.
Мустафа Акила: Идея модернизации ислама появилась еще в 19 столетии. Она возникла в умах исламских интеллектуалов. Но готово ли общество принять эту идею? Это отдельный вопрос. И я думаю, ответ на него зависит от степени модернизации общества. В Турции за последнее десятилетие мы наблюдали эту модернизацию, и исламский сегмент общества тоже был затронут ею. В прошлом в Турции были светский правящий класс и религиозный пролетариат. Сегодня мы видим рост исламской буржуазии, исламского среднего класса, исламских интеллектуалов, и все они говорят: «Да, мы хотим модернизации общества. Мы не хотим жить так, как живут саудовцы. Как нам добиться этого?» Так что сегодня идея модернизации ислама находит свою аудиторию. Модернизация общества совершается посредством демократии, посредством свободы торговли, через экономику, которая привносит здравый смысл, заставляет людей думать о том, как устроен мир. Если они озабочены ситуацией на фондовой бирже, они просто не могут читать свои священные тексты так, как их читают на Ближнем Востоке. Они должны переосмыслить их.
Владимир Абаринов: Третий участник дискуссии – профессор Бостонского университета Питер Бергер, признанный знаток этой проблематики.
Питер Бергер: У нас в Бостонском университете есть рабочая группа под названием «Между релятивизмом и фундаментализмом». Полагаю, можно сказать, что эти два понятия – две стороны одной медали. Медаль эта называется модернизация, и она, вопреки распространенному мнению, отнюдь не обязательно направлена на секуляризацию. Ее неотъемлемое свойство – плюрализм. И это означает, что на бóльшей части территории мира никакая религиозная традиция не должна приниматься как дар небес. Мне представляется, что современный разумный человек чаще всего останавливается в некой средней позиции, не приближаясь слишком близко к релятивизму, который утверждает, что поиски истины бессмысленны. Представьте себе шамана ацтеков, который верит, что боги требуют постоянных кровавых жертвоприношений. «Ой, как интересно! Расскажите об этом поподробнее». Это одна крайность. А другая – это, конечно, фанатичный, абсолютно нетерпимый фундаментализм. Как найти среднюю позицию? Учение ацтеков сегодня, слава тебе Господи, не особенно актуально. Возможно, одно из самых важных условий современного вероисповедания – это его добровольность. Таким образом, и любые религиозные объединения превращаются в добровольные ассоциации. Замечательный пример такого превращения – то, что произошло с католической церковью. Разумеется, это чуждая идея, и церковь с муками и стонами приняла факт религиозной свободы и даже обосновала его теологически. Это критически важно – добровольность религии.
Владимир Абаринов: В США не существует никакого различия между «плохим» и «хорошим» вероисповеданием. Все конфессии равны перед законом и все именуются «сектами». Никак иначе североамериканские колонии и не могли бы выжить. Они были основаны религиозными диссидентами, подвергавшимися гонениям в Европе. В Новом Свете прежде враждовавшие общины оказались в равном положении – им всем нужно было противостоять немилосердным силам природы и набегам язычников. Когда пришло время объединяться в единую страну, принцип веротерпимости восторжествовал. Первая поправка к Конституции начинается словами: «Конгресс не должен издавать ни одного закона, относящегося к установлению религии или запрещающего свободное исповедание оной».
Но предубеждения остаются. В частности, люди либерального склада озабочены ростом влияния христианских фундаменталистов, прежде всего евангелистов, чье вероучение остается преобладающим на огромных пространствах Юга и Среднего Запада США, называемого Библейским поясом. Но профессор Бергер считает, что эти страхи сильно преувеличены.
Питер Бергер: Думаю, беспокойство публики, прессы и академических кругов относительно евангелистов – следствие превратного представления. Многие по-прежнему представляют их себе босыми, жующими табак и голосующими за ку-клукс-клановца. Этот стереотип никогда не соответствовал реальности, а сегодня не соответствует ей тем более. Я думаю, что даже упоминание в одном ряду евангелистов и фундаменталистов – уже искажение действительности. Существуют атеисты, которые являются фундаменталистами в гораздо большей степени. И это справедливо в отношении приверженцев любой веры, будь то христианин, иудей, мусульманин – кто бы то ни было. Так что я полагаю, что евангелисты действительно приобретают все более важное значение в американской общественной жизни, но по причинам не политическим, а культурологическим. Причины эти очень похожи на те, о которых здесь говорили в связи с турецкими консервативными мусульманами. Они стали частью среднего класса. Они теперь хорошо образованы. От них теперь нельзя отмахнуться, как от неотесанной деревенщины, и это очень заметно. Их политические симпатии подвержены изменениям. Они, возможно, меняются в ходе нынешних выборов. Но я считаю, что культурное присутствие евангелистов будет продолжаться и станет весьма существенным. И я полагаю, людям иных конфессий необходимо признать евангелистов значительным компонентом американского общества.
Владимир Абаринов: Мустафа Акил дополняет Питера Бергера: религиозная власть – плохо, но власть атеистическая может быть худшим злом.
Мустафа Акил: Думаю, в 20 веке мы не видели ничего такого, что делало бы светское сознание более разумным, нежели религиозное. Мы видели и видим светские тиранические режимы. Быть атеистом, не исповедовать никакую веру совсем не обязательно означает, что такой человек обладает более открытым сознанием, что он более толерантный, как нас учили. Отличный пример, по-моему – коммунизм. Существует принудительный секуляризм: Северная Корея – светская республика. И это не лучшее место на земле. Когда секуляризм становится принудительным, он превращается в тиранию, и религии начинают борьбу с ним. Для многих мусульман это было так на протяжении последнего века или около того. В исламском мире было много диктаторов-атеистов, которые стремились модернизовать свои страны насильственно, пытались изменить их культурные традиции, обычаи и уклад жизни. Очень яркий пример такого рода – шах Ирана. Ему на смену пришла реакция. Если вы говорите верующим: у вас есть свое место в этих новых мультикультурных, плюралистических обстоятельствах, но вы должны согласиться с тем, что и другие имеют право на такое же место. Я полагаю, с этого момента начинается диалог. В противном случае это игра с нулевой суммой: или они выигрывают, или мы.
Владимир Абаринов: Питер Бергер смотрит с оптимизмом на перспективы диалога религий.
Питер Бергер: Когда говорят о межконфессиональном диалоге, представляют обычно людей, сидящих за круглым столом, как мы сейчас (хотя у нас тут стола-то как раз и нет) – одним словом, воображают людей, ведущих высокоинтеллектуальную беседу. Прекрасно, я всецело за это. Такие встречи проводят Ватикан, Всемирный совет церквей, мало ли кто еще. Но этот диалог идет еще и просто на улице, и это гораздо важнее, потому что в нет участвуют миллионы людей. Мой старший сын женился на женщине, исповедующей индусскую веру. Сейчас у них двое детей, они живут в Вашингтоне. Когда моей внучке было пять лет, ее лучшей подругой была девочка из дома напротив, родители которой – миссионеры организации «Евреи за Иисуса». И вот эти две маленькие девочки вели между собой богословские споры, которые я зря не записал на диктофон. Это было восхитительно! Они пытались найти общую почву под ногами, не демонизируя друг друга. Это происходит с миллионами в развитом или развивающемся обществе. И это приносит небывалый эффект. Так что до тех пор, покуда правительство или какая-то иная сила – террористы, кто-то еще – не оборвут этот диалог, я считаю, у нас прекрасные перспективы прийти к дружескому соглашению друг с другом.
Владимир Абаринов: Это были фрагменты симпозиума «Религии в открытом обществе», проведенного американской неправительственной организацией Совет по внешней политике.
