Публикацию «Северовостока» Максимилиана Волошина в парижской газете «Русская мысль» в 1949 году Иван Шмелёв назвал позором и преступлением: «Это же подпев всем, кто льёт грязь и клевещет на самое дорогое наше!», само стихотворение – вывихом неврастеника под стать «Двенадцати» Блока. Трудно сказать, что больше всего возмутило истосковавшегося по родине старого прозаика, к тому времени почти гениально воспевшего всё лучшее в досоветской России.
Может быть, это?
Войте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба;
В этом ветре вся судьба России -
Страшная, безумная судьба.
Или это?
Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток,
И не замкнут список палачей,
Бред Разведок, ужас Чрезвычаек -
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей.
И это при том, что заканчивается стихотворение вполне в духе Шмелёва, в христианском духе:
Нам ли весить замысел Господний,
Все поймем, все вынесем любя -
Жгучий ветр полярной Преисподней -
Божий Бич! - приветствую тебя!
Иван Ильин, которому адресовал свой крик души Шмелёв, продолжил тему: «В русской литературе XIX века писатели состояли нередко прямыми «сыщиками зла», но сыщиками (простите, Бога для!) – смакователями, аки «псы, возвращающиеся на блевотины своя»… И особенно народники последнего призыва – Бунин, Горький, Куприн. Начитаешься – и свет не мил, на людей не глядел бы, России стыдился бы… Давно ли Вы читали Чаадаева? Перечитайте, пожалуйста, этого декадента, сноба и кощунника!».
Шмелёв радостно откликается:
«Чаадаев – ну, его! От него черти отплёвываются… Как верно: «сыщики зла!» От Салтыкова гимназистом в раж приходил (словцо едкое!). Студентом – отплёвывался, клянусь! Что они зла принесли, лжи, а в Европу всё доносилось. И вот – итоги».
Выдержки взяты из книги «Иван Ильин, Иван Шмелёв. Переписка двух Иванов. 1917-50».
Вдали от родины, под самый занавес – так они мысленно обустраивали Россию, такой политический режим вырисовывался из их обмена задушевными мнениями.
Советская власть, которую оба ненавидели всеми фибрами души, не выдумала ни одного из тех слов, которыми сопровождала за колючую проволоку, на казнь или, в лучшем случае, на критическую Голгофу неугодных ей литераторов. Все эти слова уже были в русском писательском обиходе, и появились они задолго до Ильина со Шмелёвым. «Клеветникам России» – это Пушкин в 1831 году, а не Солженицын – в 2008-м. В горбачёвское время не «старые большевики» первыми возвысили свой голос против «сквернолюбия» печати, ещё не совсем освобождённой от цензуры, а писатели первого ряда: Белов, Распутин… И только глухой мог не расслышать в их подтексте угрюмый призыв к употреблению власти.
Есть пространство литератора, и есть пространство литературы. В пространстве литератора всегда кому-то не достаётся места: не Чаадаеву, так Булгакову (в пространстве того же Солженицына), не Брюсову (у Цветаевой), так Толстому Алексею (у Бунина), не Твардовскому с Евтушенко (у Бродского), так Мандельштаму (у Твардовского)... Кто-то при этом руководствуется политическими пристрастиями, кто-то – художественными, нередко – чем-то третьим, сугубо личным, например, завистью. Только в пространстве литературы хватает места всем, кроме графоманов.
Есть ещё, правда, пространство жизни, и всегда ли будет в ней место для самой литературы – неизвестно.
