Ничего особенного. Я не успела посмотреть все фильмы программы, зато их видел режиссер Владимир Хотиненко. Все знают его по фильмам «Макаров», «Зеркало для героя», а также относительно недавним «72 метра» и «1612». В конкурс было отобрано пять лент его учеников.
— Я хочу сразу спросить вот что. Вы видели всю программу короткометражных фильмов. Забудьте о том, что там были ваши ученики. Это не важно. Если вам хочется похвалить своих, вы имеете на это право. Если бы вы были жюри, если бы решение зависело от вас, то какие фильмы лично вы отметили бы призами, премиями, душевными словами?
— Во-первых, почему-то даже фамилию его не назвали — Филиппа Юрьева. У него была чудная, очень простая история про слепого молодого человека, который идет купаться. У него с собой проигрыватель, плеер. Он его включает, чтобы на звук ориентироваться, чтобы приплыть к берегу. И он уплывает. И какой-то мальчишка, воришка, крадет этот плеер, и тогда этот человек не знает, куда плыть, и уплывает в открытое море. По-моему это и как притча, и снято хорошо, и очень просто. Мне кажется, что это нужно было отметить, потому что в этом есть и трагизм, и всякие прекрасные вещи. Мне вообще было интересно смотреть программу. Она была разнообразная, со всеми недостатками, присущими нашему кинопроцессу. Слава Богу, отметили картину Саши Котта «Рыба». Все-таки, это искусство. Да, я сам, в глубине души, не до конца считаю кино искусством. Но все равно мерилом для меня будет не социальная актуальность, не политкорректность, не актуальность времени. Для меня будет критерий такой тупой: это имеет или не имеет отношение к искусству? В этом смысле картина Саши Котта имеет отношение к искусству.
— Я перечислю фильмы, которые вы упоминаете, потому что вы не всегда называете фамилии авторов или названия картин. Это «Утро другими глазами» Филиппа Юрьева (ВГИК, мастерская Алексея Учителя), «Рыба» уже упомянутого мною Александра Котта, и «Пустота» ученика самого Владимира Хотиненко Александра Каргальцева.
— Я все-таки про своих чуть-чуть скажу. Например, фильм «Пустота» могли бы отметить. Потому что он очень яркий по форме. И, главное: там есть то, что можно называть яркими образами в кино, он сначала разворачивается в условном пространстве, а потом переходит в реальность, и с ней смыкается. Это хорошая киноигра. Но нельзя объять необъятное. У жюри было мало призов, было бы больше — отметили бы. Претензий у меня никаких к решению жюри, ни единой! Я считаю, что жюри приняло такое решение, и никаких вопросов у меня нет. Как говорил один замечательный английский драматург: «Вы придумали историю, и рассказываете ее, а потом, если вы скажете: «Ой, вот это я забыл рассказать!», — знайте, что это практически не нужно».
— Вы сказали про рассказывание историй. И вот мне интересно, в принципе кто-нибудь когда-нибудь ставил перед студентами задачу танцевать от печки? То есть сделать первый фильм сюжетный, ясный, абсолютно логически, последовательно, хронологически разворачивающуюся историю. Или с самого начала им дают карт-бланш и они могут немедленно себя предъявить и тарковскими, и бергманами?
— Вопрос и хороший и по адресу, поскольку я занимаюсь именно этим, я пытаюсь научить молодых людей снимать кино и во ВГИКЕ, и на Высших курсах. И я все проблемы, связанные с этим, знаю. Проблема следующая. Во-первых, в котором метре у нас нет мастеров, способных писать. У нас вообще сейчас нет мастеров, способных написать историю. А в коротком метре — тем более. Ребята довольно быстро переходят на полный метр, занимаются игрой во взрослое кино. Но нет материала, им приходится писать самим или открытые источники искать. Я их заставляю искать. Они говорят: «Ну, Владимир Иванович, мы все перерыли, ничего нет». Я борюсь с тем, чтобы они писали себе сами. Но к сожалению, раз сценариев нет, приходится брать классику или писать самим. И, конечно же, большинству их них хочется показать себя, как художников — либо Тарантино, либо Тарковский, либо Бергман. Есть у них такое желание засветиться сразу ярко. По мере сил и необходимости я борюсь с этим, заклинаю, умоляю, угрожаю, говорю, что буду поддерживать всякого человека, который будет снимать жанровое кино. Я хочу, чтобы они были разные. У нас есть такой этап, мы один раз даем снять все, что угодно. «Вот, проявитесь, мы не мешаем. -Хочешь это снимать? -Очень хочу. -Снимай!». У нас одна картина есть всегда, это называется «свободным выпасом». И смотрите, что мы имеем в результате. Посмотрите, какая это общая, унылая картина. Вот вы самовыразились, а вышло все немножко одинаково. Во всем этом как раз и нет той индивидуальности, к которой, вам кажется, вы стремились. По одной простой причине: вы еще не научились свои сокровенные, потаенные чувства извлекать, потому что для этого нужно учиться, искать. Пусть вам подарят 20 скрипок Страдивари, но если вы не умеете играть на скрипке, даже если у вас есть прекрасные порывы и вы добрый человек, вы на ней не сыграете. Поэтому, по мере сил, боремся. Но тут перегнуть палку тоже нельзя, потому что в этой борьбе можно придушить индивидуальность. Все-таки мы, когда набираем в институт, ищем индивидуальное и разное. Мы по мере сил делаем, что можно, но победить это сложно. Одно могу твердо сказать: в нашей Мастерской мы над этим работаем. Я студентам часто рассказываю анекдоты. У меня мастерская начинается с рассказывания анекдота, потому что я анекдот считаю концентрированной драматургической таблеткой. В анекдоте всегда драматургия — и в диалоге, и в сюжете. Мы начинаем занятие, и я им рассказываю какой-то анекдот.
— Иногда это производит странное впечатление, будто человек не понимает, что для того, чтобы стать Пикассо, надо для начала быть просто очень техничным рисовальщиком, ремесленником.
— Я им рассказываю. Посмотрите на ранние работы Пикассо — он был абсолютным академиком. У него есть уже платформа, он знает, что он это может, его никто никогда не попрекнет, что он не умеет это делать. Но не стоит и преувеличивать значение обучения. Мы, в конце концов, даем ремесло, учим играть на скрипке. Но таланту все рано не научишь. Если в человек есть дар, он проявится, независимо от обучения.
— Вы же много лет преподаете. Как вам кажется, если взять вот первый ваш выпуск и нынешних ребят, меняется ли что-то принципиально в их мировоззрении и в том, какому кинематографу они хотят следовать. Одно время все короткие метры это все был «Тарковский», травинки колыхались.
— У меня первый набор был, когда я снимал фильм «Мусульманин». Это 95-й год. Уже лет 13 прошло. Если в чем-то меняется, то сейчас стали поступать более образованные люди. Они уже знают кино. Был период, когда необразованность была просто катастрофой. Сейчас мне показалось, что что-то в этом смысле улучшилось. А так? Я хоть разных набираю, но все-таки набираю что-то такое близкое мне. Они разные и для меня это связь с новым, внешним миром. Они мне нравятся все, и интерес работы с ними перекрывает все остальное, он рациональное убивает. Я не могу рационально к этому отнестись, потому что ребятки интересные.
— Из тех фильмов, которые успела посмотреть я сама, запомнилась «Здравница» Натальи Говориной, она опять же — из мастерской Владимира Хотиненко. Картина снята по мотивам Венедикта Ерофеева и Саши Соколова и это тот редкий случай, когда форма полностью соответствует содержанию, и все это вместе рождает в душе зрителя горькое и, в то же время, нежное чувство — любви к жизни. Действие фильма происходит по ту сторону земного бытия. Фильм, к моему глубокому сожалению, наград фестиваля не получил.
— Когда меня стали спрашивать, получит ли картина награду, я сразу сказал, что нет. Хотя мне очень нравится эта картина. Наташа очень серьезный человечек и очень тонкий. Я сразу сказал, что ей не дадут, потому что тонко. Потому что сейчас острые блюда к столу времени подаются. А такие нюансы, тонкие, художественные... Я не ошибся и не огорчился. Как и Наташа, надеюсь, не огорчилась. Она все равно будет делать так, вот это ее, она в этом смысле уже сформировала способность свой мир раскрывать. Задача профессиональная для чего нужна? Чтобы вы могли свой мир материализовать. Есть картины категорически мне не близкие, противником которых я выступаю, иногда даже агрессивным. Но я не могу не оценить, что в них мир есть. Они создали этот поморочный, чудовищный мир. Поэтому я хочу, чтобы и мы свой прекрасный мир умели создавать. У нас есть люди умеющие создавать чудовищный поморочный мир, к сожалению, эта тенденция сейчас доминирует в кино вообще и в нашем кино, в частности. Мне хочется, чтобы научились, что сложнее, создавать прекрасный, нормальный мир. Самое смешное, что Ад представить легче, чем Рай. Вот порочность человеческой природы. Есть масса людей, которые допускают наличие сатаны и не могут представить наличие Бога. Сейчас стала такая тенденция доминировать во всем искусстве, в культуре, я бы так сказал. Происходит процесс подмены знака. Это самое печальное. Что, раньше жизнь была лучше? Нет. Жизнь не была хорошей. Вопрос в другом. Чем занималось тогда искусство? Выращиванием цветов души. Искусство занималось людьми, а сейчас искусство занимается инфузориями. Говорят-то они, что и это человек, «почему мы не должны обратить на него внимание?». Не все двуногие люди. Никакого открытия тут нет. Инфузориями занимаются другие люди, это хорошая, нужная работа, бациллами всякими, микробами. Это нужная работа, но это не искусство. Искусство занимается другими вещами.
— Вы еще вежливо выражаетесь. Я вспоминаю паразитологов и тех, кого они изучают.
— Я не стал так. А сейчас тенденция совершенно очевидная. Вы пройдите всю историю искусств. Да, вы найдете Босха, но у него там все равно есть несение креста, у него есть Голгофа. А все остальные занимались тем, как из мрака человеческого бытия, из грязи душой-то подняться. А сейчас все превратилось в бизнес. «Так, эти все проданы, интерес к ним погас, нам нужен новый художник. Кого будем ковать?». Это превратилось в бизнес. Уже технологии наработаны. Нужны деньги и все.
— Раньше на факультет режиссуры не брали людей сразу после школы, считалось, что у человека должно уже быть уже образование или опыт работы. Иными словами, что это должен быть взрослый человек, сформированная личность с каким-то багажом человеческим. Теперь это иначе — они совсем дети.
— Да, во ВГИК очень трудно было поступить даже с образованием. Такие случаи были исключением. Люди становились легендами, если сразу после школы поступали во ВГИК на режиссуру. Требовался опыт. Но поменялось время, и сейчас кино стало искусством молодежи. Молодежь стала ходить в кино, молодежь стала для себя кино делать. К сожалению, наблюдается еще такая тенденция, что люди более взрослые, с другим опытом, стали рядиться под молодежь, стали пригибаться. А зачем это нужно? По мне, пусть лучше будет конфликт поколений, иначе начинается обратное движение. Это противоестественно со всех точек зрения. Пусть конфликт будет. Всегда был, и пусть побудет еще несколько поколений этот конфликт. Ничего худого в нем не было. Это, может быть, и есть естественный отбор, то, что необходимо, возникают полюса, возникает электричество, лампочки загораются… А сейчас рядятся под молодежь. Это, мне кажется, противоестественно.
— И все же, то, что на режиссуру берут совсем деток, это правильно? Не от того ли так часто кино пустое, что в нем нет глубоких знаний, переживаний, личного опыта.
— Конечно, зеленое яблоко можно сорвать и съесть, если очень хочется. Но, вообще-то, плод должен дозревать. Это процесс, который ускорить нельзя. Теперь стали писать: «Продукты без применения ускорителей». Что касается помидоров, огурцов или мяса, то купят такие, а что касается жизни души, то она как будто ни гигиены, ни тренировки не требует. За здоровьем следят, а почему за здоровьем души не последить. Нужно учить этому потихонечку, буквально с детского сада. Разработать какие-то программы, с психологами посоветоваться. Учить заниматься гигиеной души. Хорошо, не хотят уроков православия, потому что государство многонациональное, но душа у всех одна. Поэтому уроки гигиены души нужно вводить, и чувство прекрасного прививать. Физкультуре учат, здоровью тела, красоте лица, а душа — выходит — сама перебьется. Так вот нет, потому что желающие ее загадить есть, а желающих полечить — все меньше и меньше. Для чего существует искусство? Искусство существует для укрепления сердец от бессмысленности, абсурдности жизни. Живем, живем, потом умираем. И что дальше? Для познания этой тайны, для прикосновения к этой тайне. В сортире ее не найдешь. Надо в противоположную сторону просто двигаться. Все это печально. Но с другой стороны, я верю в другое, что происходит некоторое накопление чего-то, как на рынке. Раз рынок, значит, будет переизбыток дерьма, и придут к прекрасному. Природа — саморегулируема: либо сольет нас всех, и попробует еще раз трагическую попытку осознания самое себя.
— Я смотрела короткометражки, иногда видела людей одаренных и, вроде бы, их даже награждали. И, вдруг, человек пропал. Куда они деваются? Вы как-то следите за судьбой своих учеников?
— Обязательно. Для меня всегда трагедия, если я встречаю человека и узнаю, что он так и не пристроился. При том, что я понимаю, что у всех все равно не получится, это исключено. Да, у меня есть счастливые мгновения. Мой самый первый набор оказался очень плодовитый. Большинство устроились, прозвучали, узнали моменты славы, были в Венеции, в Каннах. Первый набор такой деловой получился. Просто все они сейчас известны. Один только человек не устроен, которого я встречаю на улице, и мне так плохо становится. Но, во-первых, есть отсев естественный, может, кто-то проявил мужество и сказал «нет», когда ему стали предлагать на телевидении что-нибудь. Тогда на него обиделись и больше не стали предлагать. В кино довольно сложно работать, в кино довольно сложно пробиться. Боюсь, мужественных чуть меньше, чем отсеиваемых по обстоятельствам.
— На телевидение многие идут?
— Сразу проясню свою позицию. Я никогда не отговариваю, если людям поступает предложение. Я их должен предупредить. Я их предупреждаю, что это искушение, худого в этом ничего нет, это школа. Вопрос в другом. Дальше вы про себя все поймете. Если это вас съест, значит, такая судьба, значит, вы не были готовы к чему-то более существенному. А кто-то увидит, что это его и есть, в конце концов, это просто профессия. Так на здоровье. А кто-то пройдет школу такую жесткую, и выйдет оттуда еще более подготовленным. Но я никогда не отговариваю, отчего бываю иногда проклинаем посторонними людьми. Я просто рассказываю, к чему это может привести. Я просто даю карту, маршрут. А так — работать лучше, чем не работать. Это я точно знаю.
— Вы посмотрели весь короткий метр. Это я понимаю, потому что там — молодые люди, ученики. Но вы же смотрели и все конкурсные фильмы. Зачем?
— Я мог бы отделаться красивой фразой, что я люблю кино, и это бы была правда. Второе — любопытство, что происходит в кино. Третье — у меня внутри идет процесс аналитический, систематизации, он даже неосознанный, я не записываю эти мысли куда-то в тетрадку. То есть, что происходит, с чем ты имеешь дело? Я не имею в виду мир, который за окнами, а с какой кинематографической реальностью ты имеешь дело. Я думаю, это для меня важно. Кто-то может работать, чужого не видя ничего, и делает хорошее кино. И, слава Богу. Но я просто люблю кино, люблю по-детски, я с детскими чувствами иду в кино и, наверное, это и есть первопричина. Причем я с пониманием и уважением отношусь к людям, которые чужое не смотрят. А мне, наоборот, хочется все видеть, мне доставляет совершенно отдельное удовольствие, когда я радуюсь за чужое кино. У нас профессия немножко эгоцентричная, ты все время хочешь быть лучше всех, даже если не признаешься себе в этом, и когда ты освобождаешься и радуешься чужому — это как в баню сходить, это очищение. Самое главное во мне, такое подсознательное, это такой акт очищения. Это значит, что во мне еще не угасли нормальные, человеческие чувства, и я способен радоваться не только своему нетленному творчеству.
