Священник-доминиканец Драго Колимбатович родился 1925 году на хорватском острове Брач в городе Супетар (диалектная форма от Святой Петр). После окончания второй мировой войны оказался в числе священников и монашествующих, подвергшихся репрессиям со стороны коммунистического режима. С 1948 года член Доминиканского ордена. С 1967 по 1971 год возглавлял Хорватскую доминиканскую провинцию.
Автобиографические записки «Мой Блейбург» ( «Moj Bleiburg») на русском языке выпущены в 2007 году киевским издательством «Кайрос» под названием «Апостол в югославском «раю». Предлагаем вниманию читателей первую часть книги, где рассказывается о трагических событиях последних дней Второй мировой войны в Хорватии.
Этот текст следует читать, учитывая историю народов бывшей Югославии. Хорваты в течение веков были подданными Австрийской империи, всегда находились в сфере влияния Западной Церкви и культуры. Более многочисленные сербы восприняли византийские, православные традиции, которые сохранили и после того как надолго вошли в состав Османской империи. В результате двух последних мировых войн оба народа оказались в одном государстве. Народы, говорившие на разных языках, принадлежавшие к разным историческим, культурным и церковным традициям, с трудом уживались в одной стране. Крайне националистическое движение усташей возникло в Хорватии в 30-е годы прошлого века. В оккупации со стороны государств Оси они увидели шанс для создания независимого государства. Хорватия стала страной-сателлитом нацистской Германии и фашистской Италии. Победа партизанского движения под командованием Тито вызвала страх и отчаянные попытки спастись бегством на Запад не только среди тех хорватов, которые воевали против союзнических сил, но и всех, кто не принимал коммунистической идеологии, в том числе священников и монахов, справедливо опасавшихся расправ со стороны атеистического режима.
Книга «Moj Bleiburg» имела большой успех на родине автора и уже несколько раз переиздавалась доминиканским издательством «Istina» из Загреба.
Лариса Савельева
Лариса Савельева – филолог, переводчик (сербский, хорватский). Перевела на русский язык Милорада Павича, Дубравку Угрешич, Горана Петровача, Неделько Фабрио Мой Блейбург События с мая 1945 по мая 1947
Положение незадолго до расставания с родиной
Масленица, двадцать второе февраля 1944 года. Примерно в половине одиннадцатого завыли сирены. Воздушная тревога. Англичане бомбят Загреб. Сильно пострадал и наш доминиканский монастырь на улице Контакова. Под развалинами погибло девять братьев, четверо ранено. Одно крыло монастыря полностью разрушено. Остальной части здания нанесен такой ущерб, что оно стало совершенно непригодным для жилья. В этой ситуации на помощь нам пришли братья-францисканцы с Каптола, они отдали в наше полное распоряжение свою церковь и монастырь в Самоборе, теперь мы там сможем жить и работать столько, сколько понадобится. Хотя здание монастыря было частично занято немецким военным командованием, в нем оставалось достаточно места, чтобы там смогли поселиться четыре наших священника и два мирянина. Туда же сразу после окончания учебного года переехали и наши семинаристы. Те из них, у кого еще не было восьмилетнего образования, через два месяца, перед началом учебы, вернулись в Загреб, а в Самоборе осталось только четыре семинариста, в том числе и я. Вообще-то, мы тоже должны были уехать, правда, позже и не в Загреб, а в Дубровник, для прохождения новициата. Однако мы знали, что 18 октября 1944 года туда ворвались партизаны и сразу же расстреляли на островке Дакси самых уважаемых священников и граждан Дубровника. Поэтому нам не оставалось ничего другого кроме как ждать дальнейшего развития событий. Чтобы не терять времени попусту, мы подключились к повседневным делам в церкви и в монастыре. Получилось так, что я несколько месяцев работал на кухне, поваром. Позже оказалось, что это несомненно было действием Провидения. А тогда я и не подозревал, что вскоре мне придется стряпать для куда большей группы людей, причем в гораздо более драматических обстоятельствах.
Причины, заставившие меня покинуть родину
Хорваты начали селиться в наших краях в начале средневековья, во времена Великого переселения народов. Почти так же – Великим переселением хорватов – назвал наш народ и то, что происходило в апреле 1945 года. В те дни на шоссе, ведущем из Загреба к границе со Словенией, движение с каждым днем становилось все гуще. Поначалу это были только грузовики и легковые автомобили, позже – почти исключительно запряженные лошадьми повозки. Спасаясь от партизанских орд, народ бежал отовсюду, но больше всего из Славонии и Босанской Посавины. Люди старались забрать с собой все, что могли – коров, телят и волов, привязывали к телегам, на телегах везли клетки со свиньями и птицей. Некоторые повозки были нагружены мешками зерна, другие матрацами и постельными принадлежностями. Шоссе напоминало ползущий поток лавы, предвещающий беду, даже катастрофу.
Отчасти это второе Великое переселение хорватов было вызвано пропагандой, исходившей от НДХ, однако не подлежит никакому сомнению и то, люди не могли оставаться равнодушными к тому, что партизаны беспощадно расправляются с теми, кто выступает против их атеистической идеологии. Поэтому и мы, у себя в монастыре, не могли воспринимать происходящее спокойно. Исход совершался у нас на глазах, изо дня в день, прямо под нашими окнами. Германия была на грани капитуляции, партизаны – на пороге нашего дома. Мы начали самым серьезным образом задумываться над тем, что нам придется покинуть страну и искать защиты у сил антигитлеровской коалиции.
Уход и первые трудности в пути
У нас сложились хорошие отношения с военными, занимавшими часть здания монастыря, это были главным образом австрийцы, противники политики Гитлера. Командовал ими тоже австриец, он-то и предложил перебросить нас в Австрию на одном из имевшихся в его распоряжении военных грузовиков. Правда, нашей главной целью была не Австрия, а встреча с англичанами, потому что считалось, что они принимают всех беженцев и защищают их от коммунистического дракона. Но в конечном счете в путь решили отправиться не все, а только отцы Богдан Драгун и Эммануил Кисич, а с ними и мы, семинаристы - Божидар Якшич и я.
По забитой беженцами дороге мы продвигались со скоростью улитки. После целых суток пути нам удалось добраться только до Целя. Было восьмое мая. Вдруг разнеслась весть, что Германия подписала безоговорочную капитуляцию. Тут же среди беженцев был распространен приказ освободить немецкие военные машины для немцев, объявленных военнопленными, а их повсюду было великое множество. Так мы оказались пешими на шоссе, запруженном людьми, повозками и скотом. Было ясно, что в такой толпе нам слишком долго придется добираться до цели. Сил у нас тогда было много, и мы поспешили вперед, срезав путь через поле, благодаря чему вскоре нагнали на шоссе подразделение усташей, вместе с которыми и продолжили путь по направлению к Дравограду. Но, горе нам! Мост на подходе к Дравограду был уже блокирован – с нашей стороны партизанами, а с той англичанами.
Идиллия в окружении жестокой реальности
В ожидании дальнейшего развития событий мы уселись на траву, подальше от дороги и основной массы беженцев. Совсем недалеко от нас и военных, к которым мы примкнули, сидела группа молодых ребят в форме, но без оружия. Судя по всему, это были курсанты кадетской школы. Они дремали, привалившись к своим рюкзакам, все, кроме одного, который тихо напевал грустную песенку, чуть слышно аккомпанируя себе на гитаре. Раньше я никогда не слышал ни этих слов, ни этой мелодии. Кадет пел, а по его щекам текли слезы, и казалось, что музыка прямо сейчас рождается в его сердце и изливается наружу. Две строчки так глубоко врезались мне в душу, что, казалось, я не забуду их никогда. Но впечатления последующих бурных и горьких лет, одно тяжелее другого, вытеснили из моей памяти и слова, и мелодию. Тем не менее, не так давно, когда я, воодушевленный призывом нашего достойнейшего кардинала Кухарича, взялся перенести на бумагу свои воспоминания, однажды ночью описанная выше картина предстала передо мной во сне как наяву. И я был настолько потрясен ею, настолько сопереживал этому парню, что заплакал вместе с ним. Проснулся я в слезах и тут же бросился записывать слова песни, которые все никак не мог вспомнить: «О, Мария! Все готов отдать я, чтобы твои объятья нежные вернуть… О, Мария! Потерял я счастье, мой удел ненастье и тернистый путь … О, Мария! Все готов отдать я…» Жалко, что я не настолько силен в музыке, чтобы передать мелодию нотами, потому что она говорит гораздо больше, чем слова… Короче говоря, тогда, весной 1945 года эта идиллическая картина так потрясла меня, что я начал гораздо реалистичнее воспринимать ту тяжелую ситуацию, в которой оказался вместе с остальными скопившимися на берегу людьми.
Англичане оказались не защитниками, а палачами
А народ все прибывал и прибывал. Приближалась ночь, но здесь, на берегу, царила общая растерянность и казалось, что вот-вот начнется полный хаос. Люди, изнемогшие от долгого пути, укладывались на землю на первом же попавшемся свободном месте, но уже перед рассветом их начали будить новые беженцы. В воздухе, не рассеиваясь, висело облако пыли. Вскоре стало известно, что переговоры с английским командованием не увенчались успехом. Более того, англичане потребовали от всех хорватских военных разоружиться, сдаться партизанам и вернуться в Югославию. От раздававшихся со всех сторон громких протестующих выкриков, от ржания коней, мычания коров и гудков машин, с невероятным трудом пробиравшихся через весь этот хаос, люди не слышали даже тех, кто был рядом, не могли ни о чем договориться. То там, то здесь раздавались отдельные выстрелы. Некоторые подразделения начали строиться, готовясь к вооруженному сопротивлению. Напряжение росло…
Бросок к подножью горы Гринтавец
Все это время мы не теряли из вида тех усташей, с которым добрались до Дравограда, и поэтому вместе с ними мы двинулись на юг, старясь держаться поближе к склонам Караваньки, и так добрались до самой Савини, притока Савы. По ее берегу мы пошли в сторону Логарской долины, так как командир группы решил пробираться в Австрию через перевал Гринтавец. По дороге к нам присоединился и отряд домобранов. Они тоже были вооружены до зубов. Даже тащили несколько гаубиц. Так что оружия у нас было больше, чем достаточно, а вот еды почти ничего. Имелась, правда, полевая кухня, но без продуктов толку от нее не было никакого. Ели то, что успели захватить из дома и сунуть в рюкзаки. У некоторых были консервы, а у нас, в основном, печенье, шоколад, кусковой сахар, ведь покидая Самобор мы надеялись вскоре оказаться в Австрии.
С тех пор как мы вышли из Дравограда, число гражданских лиц в наших рядах постоянно росло, так что вскоре нас, оказалось примерно двести пятьдесят человек. Приблизительно столько же было и военных. Пока мы шли через густо населенную Савиньскую долину, нам приходилось сталкиваться с недружелюбием местных жителей, словенцев. «Усташи! Предатели собственного народа!» - такими словами встречали они нас, и даже часто отказывались дать воды, чтобы напиться.
Переход в Австрию
Миновав Лоче и Солчаву, мы добрались до подножья горы Гринтавец. Здесь было решено избавиться от всего, что невозможно переправить через перевал на собственных спинах или на лошадях. Мы начали жечь и ломать машины и тяжелое вооружение. Нас ожидал длинный и трудный подъем до перевала, а мы уже сейчас изнемогали от голода и усталости, поэтому солдаты закололи нескольких лошадей, разделали их и из лучших кусков мяса приготовили обильный обед. Вот тут и пригодилась походная кухня, да что там, она нас просто спасла. А ели все с таким удовольствием, словно это была не конина, а ягнятина. Все за исключением наших отцов Эммануила и Богдана. Непривычные к таким физическим нагрузкам, а еще меньше, к случайной, грубой пище, которой мы питались несколько последних дней, они мучились расстройством желудка и не могли даже думать о еде, а тем более о конине. К счастью, поблизости стоял сгоревший во время бомбежки отель, окруженный садом. Там я обнаружил заросли перечной мяты, заварил из нее чай в солдатской алюминиевой манерке и подсластил его остатками сахара из своего рюкзака. Это целебное питье значительно облегчило их страдания.
С наступлением темноты мы выстроились «в колонну по одному» и начали решающий подъем в гору. Если все пойдет так как рассчитано, уже завтра мы окажемся в Австрии. Правила любого восхождения предписывают молчать, чтобы разговорами не сбивать дыхания, в нашем же случае требовалось, чтобы мы вообще не издавали ни звука. Тем не менее, от головы колонны по цепочке передавалась информация о возможных опасностях, особенно когда мы пробирались вдоль обрывистых склонов. А когда подошли к небольшому ручью, нам сообщили, что вода в нем отравлена, хотя это и не соответствовало действительности, а было простой мерой предосторожности – она была такой ледяной, что пить ее было и правда небезопасно. В пути мы ни разу не останавливались на привал – пересечь границу надо было еще до рассвета. И это нам удалось, мы даже издали не увидели ни одного пограничника. Высоко в горах их посты располагались довольно далеко друг от друга.
Встреча с англичанами
После того как мы изрядно удалились от границы и начали приближаться к Айзенкаппелю, наши командиры приняли решение послать к англичанам передовую группу, которая сообщит им о нашем прибытии. Долго ждать нам не пришлось. Передовая группа вскоре вернулась назад с несколькими английскими военными, которые потребовали от нас полностью разоружиться. Только при таком условии мы могли рассчитывать на их дальнейшую помощь. Для нас это стало настоящим шоком. Кое-кто даже высказывался, что лучше бежать от них, чем сложить оружие. Но все-таки разум возобладал, и он говорил нам, что англичане не захотят выдать нас палачам после того как мы с такими мучениями и усилиями все-таки смогли спастись из коммунистического ада. Тут я стал свидетелем душераздирающей сцены, которую не забыл бы даже если бы прожил тысячу лет: сдавая свое оружие, офицеры и солдаты целовали его, многие со слезами на глазах. И сегодня, вспоминая об этом, я всегда спрашиваю себя, а не предчувствовали ли эти опытные, искушенные бойцы уже в тот момент, чем все кончится?!
Затишье перед бурей
В молодой березовой роще на подходе к Айзенкаппелю, хорватские военные поставили палатки. Мы тем временем обнаружили, что среди гражданских лиц кроме нас было почти сорок человек священников, монахов и семинаристов. Мы решили отправиться в город и разыскать местного приходского священника. Теперь я уже не помню его имени, но на всех нас он произвел впечатление человека благородного и готового помочь. Он тут же предложил нам разместиться у него сеновале, полном душистого сена, выдал три больших котла для приготовления пищи и рассказал о нас некоторым надежным прихожанам. Вскоре они принесли нам продуктов, вот только повара среди нас не было. Тут-то меня и осенило, что именно по воле Провидения в Самоборском монастыре на меня возложили обязанность готовить еду, и теперь, благодаря этому, я смогу помочь изголодавшимся людям придти в себя. А то, насколько это было важно, подтверждает один факт. Лет двадцать спустя, когда я уже работал в приходе в нашем загребском монастыре, пришло мне письмо от священника Ивана Юрковича, в котором он очень тепло благодарил меня за то, что в Айзенкаппеле я спас ему жизнь: «Тогда, благодаря хорошей, питательной пище, которую вы готовили, я спасся от истощения и упадка сил. А так как добавок Вы для нас не жалели, то я даже смог нагулять немного мяса перед грядущими долгими голодными днями». Из наших котлов не кормились только отец Кисич и отец Драгутин. После всех испытаний они оказались настолько обессиленными, что местный священник поместил их в семьи прихожан, где и та, и другая хозяйка были членами нашего доминиканского ордена, мирянками.
Время, проведенное в Айзенкаппеле, пролетело незаметно, тем более, что мы все были уверены – надолго здесь не задержимся, вот только закончат оборудовать в Клагенфурте лагерь для беженцев … «Отправляемся, отправляемся!»… раздалась однажды долгожданная команда. Сначала прибыли грузовики за военными, потом прислали за гражданскими. Так что в Айзенкаппеле остались только два наших священника, они еще не вполне окрепли и посчитали, что в лагерь им лучше пока не переезжать. Вот поправятся и сами разберутся, что делать. Тем более, что знают иностранные языки.
Англичане нас предали и ограбили
Открытые грузовики неслись на большой скорости. Мы с Якшичем были очень рады. Промчавшись несколько десятков километров по направлению к Клагенфурту, машины на первом перекрестке свернули на Блейбург. «Предатели!» - закричали мы, и тут же Якшич предложил: «Давай спрыгнем!». «Ты с ума сошел, - ответил я. – Шею свернем!» Но так и не успев принять никакого решения, мы заметили, что за каждым грузовиком теперь следует по мотоциклу с коляской (они, видимо, поджидали нас на обочине в условленном месте), в которой сидит солдат с автоматом. Стало ясно, что любая попытка бегства обречена на трагический конец. Грузовики остановились на огромном, недавно выкошенном лугу. Вдоль одного конца луга расположились английские солдаты с направленными на нас пулеметами. Похоже, что наша позорная сдача в плен должна была совершиться по всем правилам войны…
Затем последовало то, чего можно было бы ждать от дикарей, но никак не от культурных англичан. Это был горький опыт. Английские солдаты, при проверке, нет ли у нас оружия, занялись настоящим грабежом. Они забрали все золото и драгоценности, которые кое-кто захватил с собой, чтобы в первое, самое трудное время хоть как-то продержаться в чужой стране. Это, правда, сослужило нам хорошую службу, затянув время нашей передачи югославской стороне. И один из священников, говорили, что это был профессор Кларич, сумел великолепно воспользоваться такой задержкой. Понимая, что именно ждет нас в самые ближайшие часы, он успел напечатать на пишущей машинке, причем даже в двух экземплярах, список всей нашей «церковной» группы и потребовал отвести его к командиру грабивших нас солдат. Кстати сказать, пишущая машинка в те времена была очень редкой и ценной вещью. Именно поэтому ее владелец, тоже священник, не расставался с ней ни при каких обстоятельствах. И все-таки перед самой выдачей он поставил ее в густую траву на еще не выкошенной части луга - пусть уж лучше попадет в руки какого-нибудь австрийца, чем достанется нашим палачам…
Могу только предполагать, как проходил разговор между нашим профессором и командиром англичан, основываясь на том, к чему он привел. Наверняка профессор объяснял, что нас посылают на верную смерть, потому что партизаны на занятых ими территориях уже перебили несколько десятков священников. Скорее всего, он сказал ему, что тысячи и тысячи хорватов решились покинуть свои дома и отправиться на чужбину потому, что были уверены - англичане защитят их от коммунистического дракона, а они собираются бросить их прямо ему в когти. Думаю, он не забыл сказать и о том, что именно нашу группу англичане обещали поместить в лагерь беженцев в Клагенфурте, а теперь нас обманули и собираются выдать палачам. А под конец, конечно же, высказал наше возмущение поведением английских солдат, которое поставило их на одну доску с варварами. Так или иначе, но профессору удалось убедить английского офицера заверить своей подписью и печатью оригинал нашего списка. В конце концов, тому это ничего не стоило, и он, как цивилизованный человек понимал, что коммунисты будут вести себя с нами более осмотрительно, если узнают, что на Западе известно о нашем существовании, и что в любой момент может возникнуть вопрос о наших жизнях.
Выдача партизанам
Но настоящие издевательства и унижения начались после того как нас выдали коммунистам. Всех затолкали в вагоны для перевозки скота и, разумеется, снаружи навесили замки. Поездка от Дравограда до Марибора, которая в обычных условиях заняла бы не больше часа, растянулась более, чем на три часа.
Почти на каждой остановке в наши вагоны влезало по несколько партизан и партизанок – они забирали у нас все, что им нравилось. Когда в рюкзаках у нас ничего не осталось, они принялись за одежду, давая взамен снятую с себя рвань. Они отбирали даже обувь, если размер казался им подходящим. А ведь при длительном передвижении пешком, которое, как мы предполагали, было для нас более, чем вероятно, если, конечно, нам посчастливится выжить, нет ничего более мучительного, чем неудобная обувь. У моего товарища, Якшича, были замечательные крепкие башмаки, подбитые гвоздями и прошитые двойным швом. Чтобы не остаться без них, он взял бритву и изрезал кожу так, что казалось, на них не осталось живого места, они просто просились на помойку. Однако таким образом ему удалось спасти башмаки.
В Марибор мы прибыли поздним вечером. Вооруженные конвоиры отвели нас на территорию мариборского ботанического сада. Все здесь было изрыто воронками от взрывов мин и бомб, они были наполнены водой, земля раскисла от дождя. Казалось, в эти дни само небо плакало над тем, что здесь происходит.
Мгновения смертельного страха
В грязь не сядешь, но и на ногах всю ночь не простоишь. Я уговорил одного из охранявших нас солдат позволить мне забраться на каштан и оторвать от него несколько беспомощно свисавших веток поврежденных осколками снарядов. После этого мы смогли хотя бы по очереди некоторое время отдыхать, сидя на них. Ночь была настоящим кошмаром. Из расположенной неподалеку казармы (кажется, это была казарма имени Короля Петра Освободителя), где, якобы проводились допросы, выводили и ликвидировали группу за группой. Все это происходило глухой ночью. Чаше всего людей связывали проволокой по двое и сталкивали в протекавшую рядом реку Драву. А чтобы заглушить крики о помощи и стоны несчастных, партизаны под звуки гармоник орали песни, отплясывали коло, сопровождая танец стрельбой из винтовок и пистолетов. За весь день нам один раз дали нечто вроде супа – каждому по половнику теплой воды, в которой плавало несколько зерен фасоли. Настал момент, когда пришел черед и нашей группе войти в зловещую казарму. Нас заставили выстроиться вдоль стены коридора. Электричества не было, поэтому в коридоре стало темно задолго до наступления вечера. Мимо нас то и дело проходили так называемые офицеры, они светили нам в лица ручными фонариками, грубо ругались, называли нас усташским поповским отродьем. Судя по вульгарности выражений, в большинстве своем они были с другого берега Дрины. Все их окрики, ругань и злоба свидетельствовали о том, что они, видимо, узнали о нашем списке, заверенном печатью и подписью британского офицера. Они были в бешенстве от того, что не могут и нас ликвидировать без суда и следствия, поэтому срывали на нас свою ярость. Правда, многие из моих товарищей по несчастью, особенно пожилые священники, не разделяли моих предположений. Готовые ко всему, они с тихой молитвой готовились к близкой гибели.
Мои прогнозы оказались небеспочвенными
Время в казарме тянулось как вечность. На заре раздалась громогласная команда: «На выход!» Мы тут же направились к входной двери и остановились во дворе, ожидая дальнейших приказаний. Уверенные в том, что сейчас нас поведут на смерть, пожилые священники отпускали друг другу грехи без предварительной исповеди. Не знаю как остальные, но я вообще не думал о смерти. Находясь в казарме, я понял, что нас вовсе не собираются уничтожать. А тот факт, что этого не сделали под покровом ночи – ведь теперь уже начало светать – еще больше укрепил меня в правильности моего предположения. Я попытался поделиться своими наблюдениями с другими, но меня заставил замолчать старый сараевский каноник, отец Булян: «Молодой человек, если вы сами не понимаете всей серьезности момента, то хотя бы не мешайте другим подготовиться!» Однако дальнейшее развитие событий, показало, что прав был я. После примерно пятнадцатиминутного ожидания послышался звук моторов автомобилей. Четыре «черных марицы» (черные машины без окон, с дверью для пассажиров, расположенной сзади) остановились возле входа в казарму. В каждую из машин поместилось по десятку арестованных и по два вооруженных конвоира. Колонна двинулась в неизвестном направлении. Через некоторое время машина остановилась и я сумел разглядеть через «глазок» часть желтого дорожного табло с тремя буквами: ДИН. Это были последние буквы какого-то слова. Когда мы снова тронулись, меня вдруг осенило – Вараждин. От одного к другому, от одного к другому – спустя мгновение все в нашей машине знали, что мы находимся в Хорватии. Я предположил, что нас везут в Загреб. Так оно и оказалось, через св. Ивана Зелине и Сесвете, уже глубокой ночью, мы прибыли в Загреб. Я смотрел через «глазок» и узнавал каждую улицу. Так мы проехали часть Буковачкой, потом по Петровой до Влашкой, затем по Бокачевой через Старый город, по Месничкой пересекли Илицу, въехали на Савское шоссе и по нему домчались до ворот бывшей женской тюрьмы (сегодня на ее месте находится здание «Словенского банка»), напротив которой была гимназия ордена сестер Милосердия. Ворота нам открывать сначала не хотели: «Все переполнено!» - услышали мы крик. Но: «Где угодно, хоть в подвале, но место для них придется найти!»
В винном погребе и в пекарне
В подвале нашлось два помещения не занятых арестованными – бывший винный погреб и пекарня. В погребе была куча рухляди и три бочки, две из них вынесли, а третью, очень большую пришлось оставить, она не проходила в дверь. Нас, сорок человек из Австрии и еще примерно столько же священников, которых привезли из какого-то другого места, затолкали в этот самый винный погреб. Народа набилось столько, что расположиться сидя на полу смогло не больше половины, остальным пришлось остаться на ногах. Так, время от времени уступая друг другу возможность немного отдохнуть, мы провели ночь, следующий день и еще одну ночь. За все это время нам ни разу не дали ни есть, ни пить. Одному старому канонику стало плохо. Но напрасно мы кричали и колотили в дверь, никто не отозвался. Нас даже не выпускали в туалет. К счастью, среди рухляди мы обнаружили старую кастрюлю, которой и пользовались, чтобы мочиться. Когда она наполнялась, меня, как самого легкого, поднимали до маленького окошка, расположенного почти под потолком, и я выливал содержимое наружу.
Полегче нам стало после того как половину арестованных, в том числе и меня, перевели в соседнее помещение – пекарню. Не знаю, как прошла та ночь в винном погребе, но мы, в пекарне, были довольны, во всяком случае, что касается сна. Кто-то устроился в огромных квашнях, кто-то на кадках, кто-то забрался в печку, кто-то на печку, а некоторые растянулись на досках, где обычно раскладывают буханки перед тем как отправить их в печь. Как бы то ни было, нам всем удалось лечь и поспать, пусть даже время от времени просыпаясь. Я делил с братом Хадрианом Сивричем OFM уже упомянутые доски.
Запертые в пекарне, мы не имели хлеба. С утра нам наливали по кружке жидкого чая, а днем давали немного баланды, в которой плавали шкурки фасоли или просто теплую воду, к которой было подмешано немного кукурузной муки, такую воду обычно крестьяне дают скотине, чтобы вкуснее пилось. В качестве хлеба мы получали на десятерых одну кукурузную лепешку. Каждый из нас клал свой кусочек на носовой платок, чтобы не уронить ни крошки. Но Божие милосердие не обходило нас и тут. С первого же дня пребывания в пекарне охранявшие нас солдаты, искали добровольцев для уборки тюрьмы. Чаще всего откликался на это предложение я, тем более, что с детства был приучен к такой работе. И ни разу не пожалел об этом. Среди персонала тюрьмы часто встречались настоящие люди. Такие, улучив удобный момент, часто совали мне в руку кусок хлеба. Обычно я еще во время уборки отламывал от него кусочек и съедал, а остальное прятал за пазухой и вернувшись в пекарню делил с остальными. И это нас очень поддерживало.
Ночные допросы
В тюрьмах любого режима самая мучительная процедура это допросы. А так как обычно проводятся они по ночам, причем обязательно с направленной прямо в лицо яркой лампой, то могут быть просто убийственными. Разумеется, следователи регулярно сменяют друг друга, а жертва остается та же. Потому что, чем дольше длится допрос, тем скорее можно сломить в жертве волю к сопротивлению. А стоит этого добиться, как человек готов признаться в чем угодно, причем не только о себе, но и о других. Но есть люди, которые несмотря ни на что остаются несломленными. Такие должны быть готовы к тому, что их будут избивать. Этому подверглись некоторые из наших священников. Насколько мне известно, никого из молодых не били. Уже после первых вопросов они убедились в том, что мы попали сюда буквально со школьной скамьи и, следовательно, просто пока не имели возможности совершить какое-нибудь «преступление против народа».
В «винном погребе» и «пекарне» мы оставались почти два месяца. Все мы старались как можно больше спать, чтобы сном возместить нехватку пищи. Кроме того, очень много времени мы проводили в совместном чтении Святого Розария. И в занятиях по поддержанию гигиены. Нет, речь идет не о приеме душа и не о бритье. Мы выбирали друг у друга вшей, которые расплодились из-за грязи, ведь мыться и менять белье у нас не было возможности. Это занятие мы воспринимали с определенной долей юмора, давая насекомым особые имена в зависимости от их цвета и размера.
Последние десять дней нашего пребывания в тюрьме прошли на втором этаже, в большой камере, где было много света и воздуха. Но именно здесь у многих из нас начались проблемы с желудком. Дело в том, что как раз под нашим новым пристанищем находилась тюремная кухня. Готовили там главным образом для начальства и персонала тюрьмы, а заключенным доставались одни остатки вроде баланды из шкурок фасоли, щедро разбавленной водой. Так вот, из этой кухни до нас постоянно доносились запахи вкусной еды. А от этого возникало повышенное слюноотделение. Но когда слюна попадает в пустой желудок, где нет пищи, она начинает разъедать его стенки и вызывает колики. Кроме того, меня, видимо, попутал «шайтан» и я принялся вдохновенно толковать какой из запахов с каким блюдом связан, как это блюдо приготовить и с какими гарнирами его лучше всего подавать. В результате моих объяснений у товарищей по камере слюноотделение только усилилось, а в соответствии с этим усилились и колики. И, чего и следовало ожидать, со всех сторон в меня полетели ботинки…
После того как нас перевели из подвала на второй этаж, нам выдали несколько штук безопасных бритв на всех, чтобы мы наконец смогли побриться. Это была целая отдельная история. Только представьте себе, сколь невообразимы были мучения тех, кому досталось бриться лезвием, которым до него побрилось несколько бородачей. А если еще и волос жесткий…
Но, в конце концов, нас распределили следующим образом: тех, кто помоложе в армию, а остальных - каждого в его бывший приход, а там «пусть их народ судит».
В рядах Югославской народной армии
Вместе с пятерыми моими товарищами и в сопровождении двух вооруженных сопровождающих я должен был следовать в Сисак. Когда в Загребе на Центральном вокзале мы ждали поезда, я увидел идущую по перрону монашку-доминиканку. Я подскочил к ней и быстро проговорил: «Сестра, сообщите отцу Сибе, что Драго отправили в армию, в Сисак». «Парень, ты играешь со смертью!» - громко пригрозил мне один из наших охранников. Но моя смелая игра привела к желаемому результату. Уже несколько дней спустя меня разыскал мой преподаватель из семинарии, отец Сибе Будрович, он подбодрил меня, призвал и дальше не терять храбрости и дал немного денег на самое необходимое.
От Загреба на поезде мы смогли доехать только до Турополя, дальше разрушенная взрывами железная дорога еще не была восстановлена. До Сисака нужно было добираться пешком. И мы, изголодавшие и обессиленные, конечно едва тащили ноги. Так что в городке Села нам удалось уговорить наших сопровождающих зайти вместе с нами к местному приходскому священнику, который, как мы им объяснили, конечно же, и накормит, и напоит нас. Так оно и получилось, священник выставил на стол еды даже больше, чем требовалось. Но обильная и плотная пища упала в наши отвыкшие от еды желудки как камни. У некоторых даже начались сильные колики, так что конвоирам не оставалось ничего другого как заставить одного из крестьян везти нас в Сисак на его повозке.
Уже утром следующего дня нам пришлось отправиться на строевую подготовку. Ввиду того, что мы по-прежнему были в старой и рваной гражданской одежде, нас поставили в самый центр колонны, подальше от глаз прохожих. Мое присутствие в строю было совершенно обязательным, потому что я был назначен запевалой. Так что пришлось мне выучить все боевые песни – и «Товарищ Тито, фиалка наша белая», и «По долинам и по взгорьям». В целом, вся наша армейская жизнь была сущим безобразием. Вот, например, кровати у нас были железные, без тюфяков, но с брошенными на них досками, между которыми были широкие щели, и нас заставляли спать именно на них, хотя на полу было бы гораздо теплее. Спали мы всегда в одежде. Под голову вместо подушки подкладывали свою обувь, а накрывались шинелями. Шинели, как правило, были короткими, поэтому чтобы как-то укрыться приходилось сворачиваться калачиком. Ночью согреешься наконец, заснешь, ноги вытянешь и тут же просыпаешься от холода. Значит, начинай всю игру сначала. И так до самого подъема…
Здесь, в армии, я впервые столкнулся с нервными припадками у отдельных солдат. Страшно было смотреть на несчастных, которые то неслись бегом, то бросались на землю за каким-нибудь укрытием, то звуками изображали треск пулемета. Еще страшнее выглядели они после того как припадок подходил к концу. На губах пена и вид такой, будто их долго избивали.
По прошествии двух месяцев моих строевых занятий выяснилось, что нашей роте нужен грамотный писарь. Выбор пал на меня. Эксплуатировали меня просто безжалостно. На мне была вся официальная переписка, я должен был писать статьи для стенной газеты и исправлять то, что написали другие, а это было еще труднее, потому что очень часто было невозможно понять, что хотел сказать автор. Кроме того, мне пришлось учить солдат читать, писать и считать. В общем, трудился я без передышки.
В те времена в армии служило довольно много девушек, которые во время войны воевали в рядах партизан, и продолжили службу, вероятно, чтобы дослужиться до военной пенсии. Одна из них, плотная и грудастая попыталась меня завоевать. Однажды, когда я, сидя за столом готовил очередной номер стенной газеты, она подошла ко мне сзади, словно посмотреть, чем я занимаюсь, и прижалась к моей спине. «Что это ты разлеглась на мне?» - спросил я и энергично отстранил ее. «Гляди-ка, ты женщин прямо ненавидишь!» А, кстати говоря, все знали, что я закончил семинарию и являюсь кандидатом в священники, потому что на папке с нашими документами, которую доставили сюда сопровождающие, было написано крупными буквами: «Посылаем вам шесть попов». Одним словом, на это ее замечание я коротко и резко ответил: «Таких – да!».
Штрафной батальон
Как и следовало ожидать, эти слова повлекли за собой отправку в штрафной батальон, на лесоповал в районе Дрвара, на реке Уна. Как всегда добираться туда пришлось пешком. В Костайнице случилась не столь уж редкая в солдатской жизни неприятность: один солдат обнаружил в своей порции мамалыги вареную мышь. Ясно, что повара и не думали просеивать кукурузную муку через сито, а высыпали ее в котел прямо из мешка.
По дороге до того леса, где нам предстояло пробыть целых два месяца, на обветшавшем деревянном мосту проломилась доска, и два колеса грузовика с инструментами и оборудованием провалились. Пришлось все из него выгружать, вытаскивать грузовик из западни, снова нагружать. Группа, которой было приказано этим заниматься, была довольно малочисленной, я как раз в нее и попал. Это стало своего рода увертюрой к тому трудному и изнурительному труду, который ждал меня впереди. Но и это испытание благополучно закончилось!
Затем последовал перевод в другую часть, на этот раз в батальон имени Томе Томшича, стоявший в Самоборе, как раз там, откуда я в начале мая отправился в Блейбург. В первую же ночь, с субботы на воскресенье, меня назначили в караул, причем – удивительное совпадение – на пост перед церковью монастыря, в котором до бегства на чужбину я жил и работал почти целый год. Утром, когда прихожане начали собираться на церковную службу, меня узнали, многие подходили ко мне, расспрашивали, стала собираться толпа. Мой взводный, видимо привлеченный гулом голосов, подошел к окну и увидев меня в окружении такого количества людей принялся кричать: «Ты чем занимаешься? Разогнать их! Стреляй!» Все моментально поняли, что такая ситуация может оказаться для меня гибельной и толпа тут же рассеялась. Но с этого дня прихожане начали приносить мне мясо, сыр, пироги, и взводный сразу смягчился.
Или под трибунал, или в Советский Союз
Но и в Самоборе я долго не задержался, потому что здесь меня тоже назначили писарем и в этом качестве я попался в ловушку. Мой командир, по званию он был поручик, не умел толком даже читать. Правда, он израсходовал горы бумаги оттачивая свою подпись, чтобы создать себе репутацию культурного человека. Он понимал, что из-за отсутствия необходимых знаний его в любой момент могут отправить в отставку. Поэтому я день и ночь занимался с ним, готовя его к квалификационным экзаменам, от результатов которых будет зависеть его военная пенсия. Он доверял мне и поэтому решил переложить на меня часть своих дел, в частности, обязанность читать «строго секретную почту» и отвечать на нее, составлять и подписывать характеристики на солдат, направляемых в особые части по охране государственной границы, что, конечно, не имел права делать ни в коем случае. Однажды утром, не зная, что мой командир уехал по делам в Загреб, я обработал почту и отнес ее в штаб батальона. Не прошло и получаса как поднялась настоящая буря, меня разыскали и срочно препроводили к командиру батальона. Не стану подробно останавливаться на деталях, но он припер меня к стенке и пришлось сознаться, что это я вместо своего командира составляю и подписываю «строго секретные» документы. Последовал ультиматум: «Или под трибунал, или в Советский Союз, в офицерскую школу!» Но я не дал себя запугать и решительно ответил: «Что бы я не делал, я делал это с ведома и одобрения своего командира. И если из-за этого кто-нибудь и должен пойти под трибунал, то это никак не я, а он!»
Позже, по окончании военной службы, я часто задавал себе вопрос, почему в армии мне часто доверяли разные деликатные задания, хотя знали, что я готовлюсь стать священником, да к тому же еще и происхожу из семьи, где один из моих братьев кончил свои дни в «Язовке»? Объяснение, видимо, в том, что с самого раннего детства меня воспитывали так, что любое порученное мне дело я старался выполнять старательно и с любовью, пусть даже это стоило мне больших усилий и даже мучений. В нашей семье все были воспитаны в таком духе, поэтому не удивительно, что один из моих братьев дослужился до подполковника Югославской народной армии, хотя постоянно находился под тайным надзором ведь до того как он ушел в партизаны после того как Далмация была передана итальянцам, он был членом «братства Креста».
Военный парад в Загребе
Из Самобора меня в качестве наказания перевели в Вараждин, в минометную роту, которая в это время в составе отборных частей ЮНА готовилась к участию в военном параде в честь первого приезда Тито в Загреб. Мы изо дня в день до изнеможения отрабатывали особый тип парадного «русского» шага, когда маршируют не сгибая колена. При этом за спиной у меня находилась станина советского стодвадцатимиллиметрового миномета. При каждом шаге этот кусок железа с такой силой бил по моему телу, что на нем образовались черные кровоподтеки, которые окончательно исчезли только через несколько лет после демобилизации.
Кроме ежедневных занятий «парадным шагом», которые приносили мне столько физических мучений, была и другая напасть, гораздо более серьезная и болезненная, от которой страдала подавляющая часть личного состава «парадного батальона» - дизентерия. О ней недвусмысленно свидетельствовали следы крови в наших уборных, которые представляли собой обычные выгребные ямы. А если эта болезнь сопровождалась еще и геморроем, как в моем случае, то кровотечения становились просто опасными. О хоть сколько-нибудь щадящем режиме нельзя было даже и мечтать. Для уменьшения болей нам выдавали какие-то свечи. До сих пор помню, как вернувшись в казарму после отработки парадного марша, мы ложились на животы и засовывали эти свечи себе в задний проход. Толку от них большого не было, они быстро таяли и их действие прекращалось, а нас продолжал трясти озноб. Если к этому добавить, что еще в Сисаке я переболел брюшным тифом, то остается только удивляться, как мой организм выдержал все эти испытания и я дожил до моих лет.
Раз уж я вспомнил про тиф, то расскажу и об одном связанным с ним случае. Как раз в то время в злополучной социалистической Югославии проходили первые выборы. А ввиду того, что властям было крайне важно участие в них как можно большего числа людей, нас, тяжелых тифозных больных с температурой под сорок градусов, тоже погнали на избирательный участок. Тогда я и дал себе слово: если мне суждено когда-нибудь вернуться в нормальную жизнь, то до тех пор пока в стране будет править коммунистический режим к избирательной урне я и близко не подойду. И это обещание я сдержал, сдержал даже несмотря на то, что став отцом-провинциалом я из-за этого несколько раз оказывался в очень трудном положении…
Последнее место армейской службы и демобилизация
Во время моей службы в армии связь с Церковью мне удалось установить только тогда, когда меня перевели в Чаковац. Там мне часто мне удавалось под вечер ускользнуть из казармы и незаметно зайти в францисканский монастырь. Обычно я общался там с братом Мартином Острогнаем. Он был мне как отец. Каждый раз он исповедовал меня и причащал. Кроме того, зная о моих проблемах с пищеварением, он всегда давал мне поесть чего-нибудь легкого, но питательного. В то время я действительно выглядел так, что про меня хотелось сказать: «Краше в гроб кладут».
Из армии я «вышел на свободу» в апреле 1947 года. Вместе с блейбургской эпопеей это составило ровно два года, два года тяжелых испытаний. И не случайно, назвав эти заметки «Мой Блейбург», я дополнил заголовок словами «с 1945 по 1947 год». А о том, что для меня значили эти два года, говорит тот факт, что уже через несколько месяцев я вступил в Дубровнике в новициат и начал готовиться к осуществлению своего призвания - стать священником и миссионером.