Дмитрий Волчек: В перечне самых ярких книг уходящего года заметное место занимают жизнеописания героев, определивших облик российской культуры прошлого века. В одной из недавних передач мы говорили о вышедшей в серии «ЖЗЛ» биографии Даниила Хармса. Героиня книги, о которой сегодня пойдет речь, Лина Прокофьева, принадлежала к тому же поколению, попавшему в жернова сталинских репрессий. Даниил Хармс, родившийся в России и никогда ее не покидавший, «играл» иностранца, старался ни в чем не походить на советского человека. Лина Прокофьева, тоже не терпевшая всего советского, была иностранкой: испанка, великолепно выучившая русский язык, она приехала в СССР со своим мужем, композитором Сергеем Прокофьевым. Живущая в Испании Валентина Чемберджи, автор книги " XX век Лины Прокофьевой", с детства знала семью композитора.
Валентина Чемберджи: Эта мысль возникла случайно, под влиянием каталанского радио. Там была передача о Прокофьеве, в которой сказали, что его жена - Лина Ивановна Прокофьева - была арестована. Я это прекрасно знала. А моя испанско-каталонская приятельница мне говорит: «Я сегодня слышала, что жена Прокофьева была арестована». И пошел разговор, что я ее прекрасно знала, с ней очень дружила. И она говорит: «Так надо же книжку написать!». Конечно, надо написать книжку, потому что если просто перечислить события ее жизни, то это уже книга. Но так как я знала Святослава, сына, я написала и-мейл и получила такой восторженный ответ, что они жили всю жизнь, не мечтая об этом. И тут я, без ложной скромности, могу сказать, что я - человек, который знал всю семью, обожает музыку Прокофьева, знает эту музыку, моя любовь к Прокофьеву безгранична, и я еще и писать могу. Я поехала к нему в Париж, он мне три дня все рассказывал, что мог, дал очень много материалов, дал много писем Сергея Сергеевича, никогда не опубликованных – письма, дневники, все эти справки, даже письмо Андропову. Но я не начинала. И вдруг, в какой-то момент, я прямо считаю, что это судьба так повернулась, я в один день обнаружила ее воспоминания о том концерте, о котором у меня были и его воспоминания. И я почувствовала, что это начало.
Дмитрий Волчек: Лина Кодина познакомилась с Сергеем Прокофьевым 10 декабря 1918 года на концерте в Нью-Йорке. Молодой певице, дочери испанского тенора, был 21 год; композитору, уже весьма известному - 27. В дневниках Прокофьева остались свидетельства его сомнений: он испытывал страх перед женитьбой и, хотя они с Линой несколько лет провели вместе и вместе путешествовали по миру, он решился на брак лишь в 1923-м году, на пятый год их знакомства. Несколько глав книги Валентины Чемберджи построены на дневниках Прокофьева и его переписке с женой – свидетельствах безмятежного существования творческих людей, омрачаемого разве что переездами с одной квартиры на другую и поисками жилья.
Диктор: «Следуя день за днем за жизнью семьи Прокофьева, ощущаешь, насколько же это была счастливая жизнь, полная, насыщенная всем, что вносит смысл и красоту в творческое, семейное и дружеское сосуществование. Прокофьев был широко признан как композитор, пианист, дирижер — европейский, американский, русский. Из-под его пера появлялись на свет все новые и новые произведения, во всех жанрах музыкального искусства: оперы, балеты, фортепианные и скрипичные концерты, фортепианные пьесы, камерные и вокальные сочинения, исполненные новизны, мелодизма, остроумия. Они звучали во множестве стран, на самых известных сценах мира. Рос Святослав, в семье царила любовь, преданность, взаимопонимание. Лина искала свой путь на сцену, ей сопутствовали и удачи, и неудачи».
Валентина Чемберджи: Она пережила все. Она пережила Дягилева, Стравинского, Рахманинова, сезоны парижских балетов Больма в Америке, Пуленка, Равеля - весь верх европейкой жизни. Потом уже, когда вышла замуж за Прокофьева, жизнь в Париже была блистательная, рождаются дети, он - при полном признании, с огромным успехом и как композитор, и как дирижер. Потом, вдруг, переезд сюда. Сразу все стало другое, он обманут по всем статьям.
Дмитрий Волчек: После долгого перерыва Сергей Прокофьев приехал на родину с концертами в 1927-м году. Композитора встречали восторженно.
Диктор: «Среди причин окончательного возвращения Прокофьева на родину какое-то место наверняка принадлежит той неистовой любви публики, которую ощутил Прокофьев во время своего первого посещения России в 1927 году. Лина была свидетельницей этого успеха. Как артистка и жена гениального композитора она не могла не почувствовать, чтó это был за успех. Она десятки раз присутствовала на концертах своего мужа, премьерах его сочинений, сама их исполняла, она видела рукоплескания в Париже и Нью-Йорке, и все же здесь было что-то особое: взаимная радость признания или особая восприимчивость московской публики, приходящей в зал не из соображений этикета. Такой успех мог глубоко отразиться на внутреннем ощущении художника, и Лина поняла это. И, поддержав впоследствии решение мужа переселиться на родину, она, быть может, в глубине души помнила прием, который превзошел все, что она доселе видела».
Валентина Чемберджи: Я прочитала столько безобразных всяких, и западных тоже, спекуляций по поводу его отъезда. Эта пошлость, что он хотел быть первым, потому что там Рахманинов, там Стравинский. И мне захотелось написать, как его советские власти хотели заманить, как они это делали. Это - первое. Второе - как он скучал безумно по России. Надо же, что он попал сюда в 1927 году, были бесконечные концерты. Это же еще райский момент, что он с таким успехом. И он, и Лина пишут, что никогда такого не было, это просто сумасшествие было с его приемом. Это мне так странно: как же была подготовлена публика? До сих пор мало кто в его музыке понимает что-нибудь, но вот в 1927 году наша публика сошла с ума от этих его сочинений. Меня это тоже поразило.
Диктор: «Прокофьев приехал в Россию в тот единственный момент, в отличие от всех последующих десятилетий двадцатого века, когда музыка еще не стала бесправной униженной изгнанницей. Еще живы были слушатели, традиции, уровень держался для последующего десятка лет неслыханный, еще не били наотмашь по великим операм, как это сделали с Шостаковичем, не сажали и не расстреливали. Можно было даже допустить, что некоторые живут за границей! Да за это лет через восемь-десятьукокошили бы без суда и следствия! Сошлось все каким-то чудесным образом. Как тут не сказать: не зря ведь созрело в это время столько гениальных дарований во всех областях жизни — такой намечался у России путь, но большевики в своем варварском меньшинстве подоспели и на корню все уничтожили».
Дмитрий Волчек: Окончательный переезд в СССР – был, вне всякого сомнения, роковым решением для Прокофьева и его жены. Размышления о причинах этого решения занимают заметное место в книге Валентины Чемберджи.
Диктор: «Конечно, у нынешних людей возникает вопрос: как же он не видел, что пишут, что рисуют и прочее? Видел! Но была еще жива литература, живопись, еще не все подвергли надругательству и уничтожению, на сцене еще царили Мейерхольд, Эйзенштейн, Таиров, Маяковский. И его тянуло к ним».
Дмитрий Волчек: Валентина Чемберджи приводит мнение сына, Святослава Прокофьева, считающего, что Лина поддержала решение своего мужа вернуться на родину «от чрезмерной любви. Она чувствовала, что ему очень хотелось в Россию и пошла на это ради него».
Диктор: «Лина не была похожа на Веру Николаевну Бунину или Анну Григорьевну Достоевскую. Она не растворилась в муже, была достаточно самостоятельна в суждениях, в поведении, отличалась известной строптивостью, но преданность Прокофьеву и его музыке была безгранична.
Трагедия Прокофьева отчасти коренится в сущности его совершенно необычной личности. Гениальный композитор, умнейший и талантлевейший человек, он остался доверчивым, цельным, нетронутым, скажем мягко, особенностями общества, в которое попал. Наивно верил в силу искусства, на которое никто не посмеет посягнуть, он не задумывался о втором, третьем и тридцать третьем плане поведния окружающих. Трагедия Лины была такого же происхождения. Постигнувшая чутьем, но не способная осознать до конца советскую действительность иностранка, она стала ее жертвой.
Рассматривая теперь старинные фотографии Лины Ивановны, оживляя их в воображении, сопоставляя с той, которую я знала в двух ее обликах — довоенном и послелагерном, я вдруг подумала, что она могла бы быть идеальным воплощением самой красивой актрисы немого кино. Ведь они всегда были или должны были быть безупречными красавицами (но чаще всего находилась в их облике какая-нибудь «подгулявшая» деталь) — в немыслимой шлемообразной шляпке, воздушном маленьком платье в стиле ретро и на высоченных каблуках, оживленная, пикантная, артистичная, иногда томная, — впрочем, и в испанском наряде она была неправдоподобно хороша».
Дмитрий Волчек: И все же очень трудно понять, отчего гений, признанный в Европе и Америке, космополит, привыкший свободно путешествовать по всему миру, выбирает сталинскую Москву 1936 года. Валентина Чемберджи возвращается к этой загадке вновь и вновь.
Диктор: « Он отчасти верил в благие намерения носителей социалистических идей — отрезвление пришло слишком поздно. Он хотел победить догматичность, жестокость и тупость новых правителей своей музыкой. У кормила культуры он видел Луначарского. Ему благоволил Литвинов, но главное — он получал какие-то неслыханные для Запада блага для работы: это были не деньги, это было страстное желание исполнить каждую его ноту, партитуры выхватывали из-под пера, радио, крупнейшие театры страны, лучшие оркестры — все жаждали Прокофьева, все рукоплескали ему. Он не должен будет, как Рахманинов, откладывать работу над своей Четвертой симфонией из-за необходимости играть и зарабатывать, он получит возможность полностью и насовсем отдаться сочинению. Все недостатки нового строящегося общества — временные. И уж во всяком случае его-то политика не коснется. А слушателей, «народ», который, по словам партии, его не понимал, он победит музыкой».
Дмитрий Волчек: Одним из важных факторов, определявших умонастроение Сергея Прокофьева, была его многолетняя приверженность учению Christian Science , христианской науке, согласно которой человек сам выдумывает свои проблемы. «Христианская наука», безусловно, сказалась и на том, как композитор воспринимал советские реалии. Он писал в дневнике: «Когда приезжаешь в СССР, первое впечатление – серости, но под этой серостью постепенно начинаешь рассматривать интересные и одухотворенные лица».
Диктор: « Таков Прокофьев. Художник радости бытия — может быть, самый редкий, если не сказать уникальный тип творца. Далекий от политики, уверенный, что ему удастся и дальше уворачиваться от угрозы еевмешательства, уставший от нормальных интриг и скепсиса Европы, увлеченный новыми вихрями, бушующими в родной стране, закрутившими в своих порывах талантливейших людей России. Последователь Christian Science , разумный человек, он не мог поверить, что эта родная страна походя поломает им хребты и уничтожит в своих застенках».
Дмитрий Волчек: Наивное желание вернувшегося на родину композитора предложить для постановки что-то революционно-советское перепугало партийно-музыкальное начальство. Валентина Чемберджи рассказывает:
Диктор: « Либретто стали восприниматься как тексты партийных резолюций. На музыку особого внимания не обращали. Сергей Сергеевич полностью был промолот в этой мясорубке вдвух своих сочинениях вскоре по приезде в любимую страну. Первым была «ленинская» кантата, написанная к двадцатилетию революции. Возвратившись в апреле 1936 года в Россию, он сразу представил кантату для симфонического оркестра, оркестра народных инструментов и хора. Ее сенсационная особенность состояла в том, что в качестве текста были представлены цитаты из произведений Ленина. Прокофьев потрудился еще и подчеркнуть, что он имел в виду: философы раньше лишь объясняли мир, а мы его изменим. Ну, что тут поднялось! Скандал! Композитора затаскали по инстанциям, за него и против него сражались в высших государственных и партийных эшелонах власти. Предложили заменить Ленина на Безыменского, Кирсанова, Сельвинского, но Прокофьев только что приехал и еще не был запуган, он категорически отказался от этого предложения. Тухачевский бросился ему на помощь. И даже Молотов как будто бы сказал, чтобы дали Прокофьеву возможность самому решать свои творческие проблемы. Однако не тут-то было. Прокофьев решил еще добавить парочку цитат: из Сталина! Все. Кантата была запрещена, а включение слов главного вождя сочтено преступным».
Дмитрий Волчек: Много лет спустя Лина Прокофьева рассказывала, что в 1936 году, вскоре после приезда в Россию, она поняла, что в стране царит дикий и бесчеловечный режим, и сразу захотела уехать. Сомнения возникли и у ее мужа, но он предпочитал рассматривать происходящее как «временные трудности».
Валентина Чемберджи: Он уже понял, что совершил что-то невероятное, после того, как у него все запретили, сняли и велели писать марши к парадам, и он хотел примирить себя с тем, что он сделал, найти какие-то оправдания и надежды какие-то питал. А Лина, с ее свободолюбием, она в ужасе была. И она даже писала, что он обещал, что мы уедем обратно к маме. Но он-то уже понимал, что он никуда обратно не поедет.
Диктор: «Внешне лучезарный период жизни Прокофьева в Москве, его встречи с самыми талантливыми и знаменитыми представителями всех сфер искусства, горячий прием, оказываемый не только ему — признанному российскому гению, но и его очаровательной жене, — пришелся на самый (хоть все — «самые», в каждом найдется свой ужас) активный репрессивный период деятельности НКВД: кругом шли аресты, НКВД заметало в свои застенки сотни людей. Слово «иностранный» приобрело уже свой однозначно отрицательный, подозрительный, враждебный оттенок. «Иностранка» Лина Ивановна не могла не раздражать бдительных стражей страны, где «так вольно дышит человек». Может быть, именно в этом и коренились истоки всех ее последующих бед. Пусть она была его преданной женой и родила двух сыновей. Но разве не стало бы всем удобнее, если на месте светской дамы, царящей на приемах в иностранных посольствах, оказалась бы «наша» девушка, комсомолка, на пороге вступления в партию? Если бы у возвратившегося на родину знаменитого композитора появилась подруга, которая объяснила бы ему, что к чему в нашей лучшей из стран?».
Дмитрий Волчек: Этой подругой стала 24-летняя студентка Мира Мендельсон, которую Прокофьев встретил в кисловодском санатории в августе 1938-го года. Разница в возрасте – 24 года - не мешала завязавшемуся роману. Как говорила позднее Лина Прокофьева, главной задачей комсомолки Мендельсон было сделать из Сергея Сергеевича «советского гражданина», и она этого добилась.
Диктор: «Бедная Лина в дальнейшем напишет, что комсомол помогал Мире. Идеальная кандидатура, чтобы разрушить брак Сергея Сергеевича Прокофьева с иностранкой. И Мира тихим своим голосом, домашняя, в халатике, свернувшись в клубочек в уголке дивана, все объясняла и объясняла растерявшемуся композитору, как и почему все происходит. Успокаивала, уговаривала, сглаживала острые углы, утешала.
Дмитрий Волчек: В юридической практике существует даже термин «казус Прокофьева». Его брак, заключенный в Германии, советские власти объявили недействительным: Лина Прокофьева, въехавшая в СССР, как законная супруга композитора, в какой-то таинственный момент перестала ею быть. В 1948-м году Сергей Прокофьев заключил брак с Мирой Мендельсон без развода с первой женой. Такое нарушение закона, пишет Валентина Чемберджи, могло произойти только по прямому указанию НКВД или высших партийных органов.
Валентина Чемберджи: Не собираюсь ее осуждать. Но, он так влюбился. Она тоже написала в своих дневниках, что она его увидела и поняла, что этот человек ее будет любить всю жизнь. А что у него жена и двое детей ее не остановило. Как только она стала его женой, она дальше себе ничего такого, чтобы ее назвать непорядочным человеком, не позволяла, упаси бог. Она только была стопроцентный продукт своего времени. И папа ее был преуспевающий профессор экономики, что довольно сложно было в тот период.
Дмитрий Волчек: 48-ой год был роковым во всех отношениях. 15 января был официально оформлен брак Сергея Прокофьева с Мирой Мендельсон, а 10-го февраля появилось постановление Политбюро ЦК ВКП(б), заклеймившее Прокофьева и Шостаковича как формалистов, врагов народа, наносящих вред своей музыкой.
Диктор: « Русское музыкальное искусство ухнуло в бездну после этого постановления. Всех композиторов, считающих нужным служить народу, а «не замыкаться в тишине своих кабинетов», призвали и даже обязали сосредоточиться на песнях. И зазвучали одни только песни, в основном в хоровом исполнении, на колхозные и заводские темы. Авторов поощряли. Симфонические и камерные сочинения, не говоря о новых балетах и операх, как будто перестали существовать. Эта традиция, кажется, преобладает и по сей день. Разве что песни стали ужасающими».
Дмитрий Волчек: Через 10 дней после выхода постановления Лина Прокофьева была арестована по обвинению в шпионаже и приговорена к двадцати годам лагерей строгого режима. Ее отправили в находящийся за полярным кругом поселок Абезь близ Воркуты.
Диктор: «Жизнь в зоневечной мерзлоты, когда к утру волосы примерзают к стене, а лопату не вонзили бы в окаменевшую от морозов землю и силачи — не говоря о писательницах, певицах, профессорах, окончивших Сорбонну, — выходит за пределы наших представлений. Сгребать снег этой лопатой в кадушку из-под селедки (ведер-то не было), которую невозможно было поднять не только в одиночку, но и с помощью других «шпионок», — такой вид труда изобрели для них в ГУЛАГе. Лина Ивановна страдала, может быть, больше других. Испанка, родившаяся в Мадриде, привыкшая к теплому морю в Европе, а потом и в России, она была не в силах переносить страшные морозы. Да и условия ее жизни на воле разительно отличались от представлений о комфорте других заключенных. Блестящая жизнь в Париже и в России рядом с Прокофьевым настолько контрастировала с лагерем усиленного режима Абезь, что это не вмещалось в сознание. Она как будто попала в ад».
Дмитрий Волчек: Сергей Прокофьев умер 5 марта 1953 года, в день объявления о смерти Сталина. На его скромные похороны друзья и родные принесли цветы в горшках, которые взяли со своих окон: все цветы были у почившего вождя. Лина Прокофьева вышла на свободу через три года после смерти мужа – в 1956 году. Валентина Чемберджи вспоминает.
Валентина Чемберджи: Она очень быстро, просто мгновенно преобразилась, приобрела свою обычную элегантность и энергию. Умное веселье, я бы сказала. Мы очень подружились, но она никогда не рассказывала ничего о лагере. Лагерь она называла Севером - «когда я была на Севере». А Миры Александровны и Сергея Сергеевича никогда не касалась. Можно было ей всегда любоваться: как она ходила, говорила, что рассказывала. Все это было всегда страшно интересно, злободневно, ну вот ни малейшего налета возраста - она была молода и прекрасна.
Дмитрий Волчек: Валентина Чемберджи рассказывает, как она перепечатывала на машинке письмо Лины Прокофьевой Андропову с просьбой выпустить ее за границу. Расторжение брака 1948 года было признано недействительным, и вдову композитора часто приглашали на Запад, в Англии поселился ее сын, однако разрешения покинуть СССР Лина Прокофьева не получала. Решение обратиться к самому главе КГБ оказалось неожиданно верным – в ответ на письмо, оправленное в августе 1974 года, Андропов лично распорядился о выдаче Лине Прокофьевой загранпаспорта. В Россию она уже не вернулась, но ее не покидал страх, что советские агенты схватят ее и насильно отвезут в Москву. Валентина Чемберджи пишет, что на
Западе Лина Прокофьева жила как птица, выпущенная из клетки. Ей выпала очень долгая жизнь. Лина Прокофьева скончалась в 1989 году в Германии. Ей был 91 год.
Валентина Чемберджи: Как ни странно, она была счастлива вот так, по-настоящему, дважды. Один полностью огромный период, начиная с их встречи и до переезда в Россию, а потом, после того, как она вышла из лагеря, уже все пережившая на свете, и в роли абсолютно законной вдовы Сергея Сергеевича. И она всю дальнейшую жизнь посвятила работе над тем, чтобы все, что, скажем, было неизвестно, не исполнено, потеряно, она на всем этим работала. Премьеры, концерты, исполнения, она все это так обожала, это был ее способ существования. И когда на опере, балете или концерте оказывалось, что придет Лина Прокофьева, то все прямо падали в обморок. И она это любила.
